Суждено выжить

Дементьев сказал: «Спасибо, Петр Васильевич, ваших услуг советская власть не забудет». Староста как-то с хрипотцой сказал: «Прошу только реже навещать меня, сам знаешь, от смерти никуда не уйдешь, но не хочется терпеть пыток. Немцы пытать умеют».

Дементьев велел мне выйти. Он остался не более чем на две минуты. По-видимому, дал старосте пароль для связных. Дементьев вышел и направился огородом в поле. Я проследовал за ним. За огородом нас ждали ребята. Позади деревни мы вышли на проселочную дорогу, хорошо укатанную автомашинами и конными санями. Через четверть часа вошли в лес и свернули под углом 90 градусов. Через 200 метров нас окрикнули: «Стой! Кто идет». Дементьев ответил: «Олень!» Это был пароль.

Высокий мужчина провел нас туда, где находилось около 100 человек в белых маскхалатах с автоматами.

Я был назначен командиром группы. В мое подчинение дали Струкова, Гиммельштейна и еще трех молодых парней. Перед нашей группой была поставлена задача: тайно подойти к зданию сельского совета в центре села, поджечь его и два соседних дома бутылками с горючей смесью, сорвать замки с полуподвала комендатуры и сарая, выпустить заключенных.

«Начало действий назначено на час ночи, в любом случае сбор здесь, – сказал высокий мужчина с автоматом. – Это место находится в трех километрах от села. Без команды, даже в случае обнаружения, в бой не вступать. Лучше убегать. Задание очень ответственное и серьезное. Действовать будет пять диверсионных групп, по пять-шесть человек. Один взвод в тридцать восемь человек займет оборону и будет обеспечивать отступление в заданном направлении. Другой взвод встретит ошеломленных немцев кинжальным огнем на главной улице. Немцев в селе не более двухсот человек. Наша задача – нагнать на них страх и создать панику, остальное должно получиться само собой».

В нашей группе был один местный паренек, житель села. Его отец, председатель сельского совета, неделю назад был посажен немцами. Паренек не знал, жив он или нет.

С места сбора вышли все вместе, дойдя до поля, пошли группами. Все группы быстро-быстро растворились в ночной темноте. Я спросил паренька, как его зовут, он сказал: «Митя». Он вел нас полем, затем вдоль мелкого кустарника. Вышли в поле в 200 метрах от центра села. Митя попросил разрешения сходить и установить немецкие посты, патрулей и часовых. Я посмотрел на часы, до начала действий оставалось 50 минут, а для того, чтобы нам дойти, требовалось не более 7-10 минут. Митя и еще один паренек скрылись. Сначала был слышен легкий шорох их шагов, через две минуты все стихло. Явились они через 20 минут.

Митя шепотом доложил, что у здания совета, вернее у подвала, стоял один часовой. Другой часовой ходил от сарая до совета, третий патруль – по маршруту школа-совет.

Перед ребятами я поставил задачу снять часовых и открыть подвал и сарай. Струков, я, Гиммельштейн поджигаем комендатуру и два соседних дома, а затем гранатами и автоматными очередями встречаем выскочивших немцев.

За 10 минут до начала операции мы вплотную подошли к намеченным объектам и часовым. Сердце сильно стучало, казалось, что его слышат немцы. Часовые и патруль, завязав шарфами уши, ходили, насвистывая и топая коваными тяжелыми немецкими сапогами. Успокоенные покорностью русского населения победители не думали о бдительности. Их было слышно далеко. Томительно длинными казались минуты. Все шесть человек сосредоточенно ждали сигнала. У каждого было продумано каждое движение. Один лишний шаг, одно лишнее движение могли привести к непоправивому. Струков, не скрывая, наблюдал за Гиммельштейном, я тоже больше смотрел в его сторону. Он это прекрасно чувствовал, не выдержал и шепнул мне: «И ты мне не веришь?» Я показал головой, дал понять, что верю и надеюсь на него, как на самого себя.

На окраине села прогрохотал взрыв, одновременно с ним раздался свист – сигнал начинать. Все село осветило взрывом. Ярко вспыхнули цистерны с горючим. Во всех концах села затрещали автоматные очереди. Часовой, стоявший у совета, упал, с криками побежал на главную улицу, затем повернул к забору, там его догнала автоматная очередь.

В окна домов полетели бутылки с горючей жидкостью и гранаты. Оттуда взвились языки пламени, освещая улицу. Немцы с криками, в одном белье, выскакивали из горевших домов. На улице их встречал плотный автоматный огонь. На усадьбе МТС со страшной силой горели уже все цистерны, и никто их не тушил. Доносились частые взрывы снарядов, мин, рвавшихся на складе.

Замки с подвала и сарая с заключенными были сбиты, дверь – распахнута. Обезумевшие люди сгрудились в дверях, давя друг друга. Вытолкнутые на улицу разбегались в разные стороны. Задание было выполнено. Мы выбежали из освещенного пожарами села в поле, двинулись цепочкой в условленное место.

В селе была беспорядочная ружейно-автоматная стрельба, крики и стоны. До места сбора мы дошли очень быстро. Нас было пятеро, не хватало Гиммельштейна. В последнюю минуту мы видели его целым и невредимым. Вместо того чтобы идти с нами, он скрылся в селе. Все собрались, потерь не было, исключая 10 человек, легко раненных. Все ушли в неизвестном мне направлении, остались мы вдвоем с Дементьевым.

Подозрения Дементьева оправдывались. Но он сказал, что с полчаса надо ждать. За эти длинные, томительные минуты ожидания много тяжелых мыслей пронизывало мой мозг. Мне было тяжело за близкие, дружеские отношения с Гиммельштейном. Я часто вступался за него. После короткого молчания Дементьев с нескрываемой злобой сказал: «Сколько волка ни корми, он все в лес смотрит». Через 20 минут послышались торопливые шаги. Мы сняли предохранители. Дементьев спросил: «Кто идет?» «Я», – ответил Гиммельштейн. В руках у него был большой мешок. «Что это такое?» – спросил Дементьев. Гиммельштейн невозмутимо ответил: «Радиоприемник». Больше вопросов Дементьев не задавал.

Мы не пошли, а почти побежали. На рассвете достигли своего болота и землянки. Старик Артемыч встретил нас при проходе на остров. «Что ты здесь делаешь?» – вырвалось у меня. Артемыч загадочно улыбнулся и сказал: «Вышел чистым воздухом подышать».

Дементьев строго посмотрел на меня, но ничего не сказал. Он дал понять – к чему глупые вопросы. Мне только тогда стало ясно, что старик, переживая за нас, за нашу операцию, всю ночь, по-видимому, дежурил в лесу. Пеликанов безмятежно спал в землянке. Когда мы вошли, он перевернулся со спины на бок, но не проснулся.

Артемыч зажег коптилку, затопил железную печку, после томительного 5-минутного молчания Дементьев, обращаясь к Гиммельштейну, сказал: «Показывай, что принес». Радиоприемник вместе с питанием стоял на нарах, он приспосабливал проволочную антенну. Вместо ответа Дементьеву в приемнике затрещало, треск сменился писком, затем заиграла легкая музыка. Гиммельштейн настроил на Москву.

Все прислушались, проснулся и Пеликанов. Он удивленно смотрел то на нас, то на приемник. Из приемника послышался бой кремлевских часов, затем: «Говорит Москва. Передаем последние известия». Диктор спокойно говорил о состоявшемся в Москве параде, о положениях на фронтах, в основном под Москвой и Ленинградом, существенных изменений не произошло.

«Спрячьте радиоприемник, – Дементьев сказал повелительно и громко, – завтракать и спать».

Я проснулся в подавленном состоянии. Снился страшный сон. Снова допрашивали немецкие офицеры, стреляли безвинных наших парней. В землянке было сильно накурено, и слышался приглушенный разговор. О чем-то говорили Дементьев со Струковым, в такт их разговора кивал головой Артемыч. Гиммельштейн не спал, а сидел чуть поодаль от них и с наслаждением курил. На нарах сидели пятеро незнакомых ребят в солдатских гимнастерках. Снятые ими полушубки лежали кучей в углу землянки.

Когда Пеликанов сказал, что я проснулся, Дементьев обратился ко мне: «А ну, вылазь с нар. Результаты нашей операции очень хорошие. Командование фронта от имени правительства объявляет всем участникам благодарность. Немцы были настолько ошеломлены, что и сегодня никак в себя не придут. В село, по неточным данным, вызывается крупная воинская часть для прочистки леса. Наши ребята подорвали склад с боеприпасами, нефтебазу. Уничтожили штаб и комендатуру. Потери немцев неизвестны, но большие, а главное – паника. Была допущена большая ошибка в группе Котрикова». У меня в висках сразу застучало, и я не сказал, а выдавил из себя: «А что?» «При открытии дверей сарая с арестованными кто-то из группы длинной автоматной очередью выстрелил по заключенным, трое убито и двое ранено. Среди арестованных произошло замешательство. Часть людей осталась до утра в сарае, считая, что бежать некуда. Утром немцы устроили казни. Всех оставшихся расстреляли прямо в сарае. Троих пойманных красноармейцев, неизвестных никому, повесили, приняв их за партизан. Ущерб немцам нанесен большой. Поэтому они постараются кое-что предпринять против нас и безнаказанно все не оставят. Надо немедленно менять место базирования. А вас, товарищ Гиммельштейн, придется арестовать, вернее, посадить под домашний арест. По неточным данным, в арестованных стреляли вы».

Гиммельштейн вздрогнул всем телом, но спокойно сказал: «Я не стрелял в арестованных». Мне Дементьев сказал: «Следовало бы и тебя арестовать за плохое руководство группой, за бесконтрольность, но, учитывая проявленное личное мужество и геройство, пока прощаю».

Гиммельштейн оправдывался, он говорил, что был все время у всех на виду и отлучился только на 10-15 минут за радиоприемником в один из домов. Он считал это большой смелостью.

Пеликанов выздоровел, но чувствовал себя еще слабым. Решено было меня, Пеликанова, Гиммельштейна и еще двоих ребят оставить пока на старом месте, выставить дозоры, в случае появления немцев уйти по заданному направлению. Охрану Гиммельштейна производить всем по очереди круглосуточно. Прогулки ему были разрешены один раз в сутки утром. У него был произведен тщательный обыск, но ничего подозрительного не нашли. Оружие и все личные вещи были изъяты. При допросе он говорил, что жил в Ленинграде, окончил техникум связи. Родители и сейчас живут в Ленинграде на Выборгской стороне, улица Б. Муринская. Для установления личности были приведены два парня – уроженцы Ленинграда. Один – житель улицы Муринской, другой окончил техникум связи.

Оба парня вроде видели Гиммельштейна, но лично его не знают. Однако Гиммельштейн называл им десятки знакомых ребят, учителей, девчонок и взрослых людей, которых прекрасно знали ребята. Судя по всему, Гиммельштейн действительно был ленинградец.

После двухдневных допросов Дементьевым было принято решение переправить Гиммельштейна через линию фронта и установить его личность. Струков и Пеликанов утверждали, что его лучше оставить в отряде, только под наблюдением, но Дементьев настоял на своем, ссылаясь на приказание свыше.

Гиммельштейн об этом не знал, а ставить его в известность было запрещено. Арест он считал нарушением дисциплины, о недоверии не думал. Был весел, разговорчив. Дни тянулись однообразно медленно, ежедневное стояние в секрете и дежурства в землянке наводили тоску. С продуктами были перебои, Артемыч, снабжавший нас всем необходимым, появлялся через день и приносил одну картошку.

Переход через линию фронта, с одной стороны, был для меня радостью. Снова попасть в действующую армию, написать письмо в деревню отцу и матери, что жив и здоров. С другой стороны, задевало за живое и щемило сердце. Не доверяют, поэтому нас не знакомят с местонахождением отряда, а держат изолированными.

На эту тему я решил откровенно поговорить с Дементьевым при первом его появлении. Встреча скоро состоялась. Я попросил Дементьева выйти из землянки для небольшого разговора. Он с неохотой вышел. Пройдя 3-4 метра от землянки, я сразу же решил взять быка за рога. «Почему вы не доверяете нам с Пеликановым? Почему все скрываете, держите нас под наблюдением, как и этого еврея?»

Дементьев грубо меня оборвал, сказал, что первое условие – говорить тихо, не забывать, где находимся, второе – знать все секреты в отряде не положено. В отряде все строго законспирировано. Он говорил тоном командира, не допускающего возражений. «Я тоже знаю немногим больше твоего. Но учти, тебе с Пеликановым оказывают большое доверие, в связи со сложившимися тяжелыми обстоятельствами в отряде, гибелью нашего друга радиста Кропотина и потерей рации. Надо пройти через линию фронта и передать нашему командованию очень важные сведения и отправить Гиммельштейна к своим. Там скорее разберутся, кто он».

Я был ошарашен известием о смерти Кропотина, спросил: «При каких обстоятельствах погиб Кропотин?» Он снова перебил меня: «При выполнении служебных обязанностей». А затем более мягко сказал: «Об этом потом, а сейчас слушай главное. В нашей армии тоже сейчас, по-видимому, большая неразбериха. Не доверяют людям, побывавшим в окружении, не говоря о тех, кто находился в тылу врага. Выбор пал на вас, вы оба числитесь в списках 311 дивизии, где имеется приказ о посылке вас в тыл врага как разведчиков. При встрече на передовой со своими вас передадут в особый отдел. Вы скажете, что имеете важные сведения из партизанского отряда. Проверка вам будет короткой. А самое главное, ваши семьи не в оккупации. 311 дивизия занимает оборону где-то в районах Киришей или Любани. Все штабные документы там имеются, так как в окружении она не была, да, собственно говоря, они и не воевали по-настоящему. Гиммельштейна сдадите и расскажете, при каких обстоятельствах он оказался у нас. Наши сомнения о его личности. Впрочем, ты знаешь не меньше моего, что нужно сказать. В дополнение мы вас снабдим документами партизан и представлениями к награде за участие во всех операциях, а также на присвоение очередных званий. Но всему этому могут не поверить, в зависимости от того, к кому первому попадете на допрос. У нас в армии сейчас введена чрезвычайная бдительность. Отдельные товарищи воспринимают это по-своему, чем наносят немалый вред общему делу. Поэтому главное, что зависит от вас с Пеликановым, это держаться везде спокойно, с достоинством. Требовать передать нужные сведения командованию. А завтра придет человек, который вас проводит вплоть до линии фронта. Подготовку Пеликанова возлагаю на тебя. Про гибель Кропотина расскажу все в землянке».

Мы возвратились в землянку. Окрепший после болезни Пеликанов встретил нас моими словами. Он с возмущением доказывал Дементьеву, что нам нет никакого доверия. Нас просто изолировали ото всех, и мы находимся под бдительным наблюдением, как в немецком концлагере.

Дементьев его не перебивал, только отшучивался. «Ты, Володя, здорово загибаешь. На днях будет и вам с Ильей серьезное дело, но я еще и сам не знаю какое».

Гиммельштейн больше молчал, только иногда вставлял едкие, колючие еврейские слова. Унять разговорчивого Пеликанова было невозможно, он уже не говорил, а перешел на повышенные тона. «Вы боитесь показать нам, где и как живут партизаны. Чем они занимаются. Мы с вами вместе были в гостях у немцев. Нас с Ильей выкупали с расчетом, что мы долго не протянем. Наших двух товарищей расстреляли, только тебя оставили невредимым. За все это вы нам вынесли приговор – недоверие, а он зависит только от вас и вашей рекомендации».

«Да перестань же ради бога, прошу тебя», – крикнул я на Пеликанова, и он замолчал. Воспользовавшись его коротким молчанием, я попросил Дементьева рассказать, при каких обстоятельствах погиб радист Кропотин. Пеликанов от неожиданности даже вскрикнул: «Как!»

Неуместный укор Пеликанова привел Дементьева в замешательство. Мой вопрос он понял не сразу. Затем опомнился и сказал: «Давайте почтим память нашего товарища минутой молчания». Все встали под стойку смирно и вместо минуты стояли не менее пяти. Когда сели, Дементьев срывающимся голосом с волнением сказал: «Погиб Кропотин Николай 8 ноября. При передаче очередной шифровки по рации, добытых разведкой военных сведений и действий партизан в тылу врага. Передача производилась все время с одного места, отдаленного от расположения немцев на десятки километров, по-видимому, кто-то предал. Во время 15-минутной работы рации их троих окружили немцы. В последнюю минуту Кропотин бросил противотанковую гранату на рацию в 2 метрах от себя. Вместе с рацией погиб сам. Ребята, сопровождавшие его к рации, погибли, уложив более двух десятков немцев. Один из них, по неточным данным, расстрелял все патроны, остался с одной гранатой Ф-1. Он поднял руки кверху, немцы стали окружать его тесным кольцом. Когда они были в 3-4 метрах от него, он в одно мгновение бросил гранату в гущу фрицев и был прошит весь пулями из десятков автоматных очередей. В этот момент немцы хорошо угостили сами себя. Об этом проговорились сами каратели, их командир перед строем сказал: «Надо учиться мужеству, храбрости у партизан, у этих русских дикарей, как с достоинством умереть. Дорого мы заплатили за их жизни. В могилу они унесли все интересующие нас сведения о партизанах. Брать надо было только живыми, несмотря на наши потери». Он грозил своим подчиненным военным трибуналом».

Чем все кончилось, Дементьев не знал. Я переспросил его, как могло так получиться, что немцы обнаружили рацию с такой точностью. Дементьев повторил, что кто-то предал. Но Гиммельштейн сказал: «Нет, это не предательство, а немецкие связисты запеленговали работу рации. Запеленговать можно с очень большой точностью». «Что это такое?» – переспросил Дементьев, но Гиммельштейн, как бы спохватившись, что сказал лишнее, коротко ответил: «Вы не связисты, поэтому ничего не понимаете».

Дементьев с Пеликановым вышли из землянки. Двое ребят, Миша и Коля, жили с нами около недели, оба находились в дозоре. В землянке остались мы с Гиммельштейном.

Я заряжал два автоматных диска патронами. Упругая пружина лениво принимала патроны. Гиммельштейн сел рядом со мной и сказал: «Дай помогу». Я с удовольствием отдал ему диск с маслянистыми патронами. «Давай поговорим, как товарищ с товарищем, считаю тебя своим другом и думаю, что разговор останется между нами». «Ну, что же, давай!» – ответил я.

«Илья! Что думаешь о своей дальнейшей жизни?» Я ответил, что думаю воевать, если еще придется. Он мне сказал: «Не будь тряпкой. Ты волевой парень, принимай мое предложение. Нам надо бежать и пробраться в партизанский отряд. Обо всем рассказать командиру. О недоверии к нам. Я думаю, что нас поймут правильно и нам обоим дадут дело».

Я сделал вид, что задумался над его предложением, потом сказал: «Надо все это продумать». Предложил ему свое: «Бежим через линию фронта к своим».

Он прикинулся трусом, ответил: «В этой мясорубке, что сейчас происходит на всех фронтах, нас с тобой хватит только для одной атаки, и будешь в Наркомземе или Наркомздраве. Советую как другу, чтобы спасти свою жизнь и посмотреть, кто победит в этой войне и как будут жить люди после войны, надо оставаться у партизан. Здесь шансов для того, чтобы остаться в живых, 99,9 процента. И только 0,1 процента – на смерть. Тебе рассказывать не надо, ты прекрасно представляешь, что такое наступление, оборона и отступление для пехоты под градом свинца, чугуна и стали. Поэтому не спеши на тот свет, там кабаков нет. Поговори с Пеликановым о побеге, он относится к тебе очень хорошо». «А ты поговори с ним сам!» – посоветовал я. Но он сказал: «Ты же прекрасно видишь, Пеликанов меня ненавидит. Его только от одной моей физиономии тошнит». «Неправда, Пеликанов очень груб со всеми, но я постараюсь с ним сегодня же поговорить». В глазах Гиммельштейна мелькнула радость. Пеликанов относился к нему очень настороженно и на все попытки Гиммельштейна расположить его к себе – грубил.

В землянку вошли сразу четверо: Дементьев, Пеликанов, Артемыч и вернувшийся из дозора Миша, 17-летний паренек, еще хрупкий, с детским лицом и всегда веселыми смеющимися глазами.

Разговор наш на этом оборвался. Дементьев, по-видимому, по нашим физиономиям догадался об откровенном разговоре. Через два часа он приказал мне пойти вместе с ним и лесником Артемычем за продуктами в лесную сторожку. Мы вышли из землянки и направились в противоположную сторону. Молча пройдя с километр по рыхлому, еще неглубокому снегу, остановились под толстой сосной с могучей кроной. Ее развесистые сучья в погоне за светом были протянуты в пространство, как щупальца осьминога.

Чистое безоблачное небо при сильном морозе ночью выглядело как-то сказочно. Особенно яркие звезды казались больше своей натуральной величины. В лесу всюду раздавался треск деревьев.

Дементьев спросил меня: «Если не секрет, скажи, о чем вы так серьезно говорили с Гиммельштейном?» Я слово в слово передал весь разговор. Дементьев посоветовал мне в присутствии Гиммельштейна завести разговор с Пеликановым о побеге. Я согласился.

После короткого молчания разговор продолжился. Дементьев сказал, что Гиммельштейн многим напоминает еврея и, возможно, товарищи правы, что он честный еврей. «Но у меня в мозгах в отношении него полная неразбериха. Лучше будет переправить его через линию фронта». Я вернулся в землянку один с вещевым мешком, набитым до верха ржаными с примесью картошки караваями.

Как только я вошел в землянку и положил вещевой мешок на нары, Миша сразу направился сменить товарища в дозоре. Мы остались в землянке втроем с Пеликановым и Гиммельштейном.

Я начал разговор с Пеликановым, что пора что-то предпринять, и направил разговор по своему руслу, на тему недоверия в отряде. Высказал свою мысль, что побег в отряд нам ничего не даст, а наоборот может еще более усугубить наше положение.

«Почему?» – спросил Гиммельштейн. «Да потому, что за наше исчезновение по законам военного времени нас сочтут дезертирами, и сами знаете, чем все это может кончиться, даже если мы благополучно придем в отряд».

«Но ведь мы не знаем местонахождения отряда. Скорее, попадем к немцам. Мы с Пеликановым уже достаточно хорошо испытали немецкое гостеприимство и предпочтем лучше умереть, чем сдаться. Я предлагаю бежать через линию фронта к своим».

Пеликанов меня поддержал. Он сказал, что наше место в действующей армии, и он согласен хоть сию минуту быть у своих. «Я сибиряк, люблю свою родную Сибирь и, если мне удастся повоевать, то не струшу».

Я спросил Гиммельштейна о его мнении. Он отрицательно покачал головой и сказал: «Мое место здесь, только здесь – у партизан. Здесь я принесу большую пользу. Я отомщу за всех своих. За свою национальность. Буду бить ночью спящего врага. Заставать его врасплох. Подкрадываться к нему, как охотник к зверю, бить его из-за угла, дерева и куста. Через линию фронта я боюсь идти по двум причинам. Во-первых, начнется длительное изнурительное следствие, чего я не выношу. После следствия передний край, а может быть даже штрафной батальон. На переднем крае и в штрафном батальоне надо иметь железные русские нервы, а их у меня нет. Я не выдержу первого наступления, первой атаки. Если меня не убьют, то я сойду с ума. Ведь хуже наступления ничего не придумаешь. Ты идешь с винтовкой наперевес, а в тебя из окопа, из укрытий целятся и стреляют не только из пулеметов и автоматов, почти в упор, но и из минометов, других артиллерийских орудий. Человек становится живой мишенью. По теории вероятности здесь шансов, что тебя не проткнет насквозь кусок металла, очень мало. Во-вторых, никаких расчетов устроиться в тылу кладовщиком, базистом, связистом нет. У нас, в прославленной Красной Армии, убитому наград не надо, раненые отправляются в госпиталь, их не ищут для награждения. Награждают и хвалят тех, кто остался невредим. Это тыл, в него входят штаб, начиная с полка и выше, интендантские части, политотделы. За успех операции пехоты, легкой артиллерии и танкистов награды получают только тылы».

«Брось ты трепаться, – грубо оборвал его Пеликанов. – Ты хочешь чужими руками жар загребать. Нет, не выйдет, господин Гиммельштейн. Заставим и тебя взять в руки оружие и лезть прямо в пасть врагу».

Гиммельштейн, не дав ему договорить фразу, закричал: «Не ты ли заставишь?»

Пеликанов, сжав кулаки, кинулся на Гиммельштейна, они схватили друг друга за ворот гимнастерок и отвесили по хорошему удару в голову, Пеликанов с левой руки, а Гиммельштейн – с правой.

Мои попытки растащить их были тщетны. В землянку вошел Артемыч. Глухим голосом крикнул: «Что вы делаете?» Пеликанов и Гиммельштейн расцепились.

Вечером пришел Дементьев, Гиммельштейн сразу же доложил ему, что мы собираемся бежать.

«Ну что же, – ответил Дементьев. – Тогда придется на всех вас временно наложить домашний арест. Прошу вас сдать оружие».

В землянке всю ночь по очереди дежурили Дементьев, Миша и Коля. Мы спали. Утром пришел Струков и с ним плотный мужчина лет 35-ти, с волевым лицом. Одет он был в белый полушубок и валенки. Подпоясан широким офицерским ремнем со звездочкой на пряжке и портупеей. Дементьев, обращаясь к нам, сказал: «Ну, беглецы, знакомьтесь, это Петр Костиков. Ваше желание будет удовлетворено. Собирайтесь, сейчас пойдете к своим. Товарищ Костиков доведет вас вплоть до линии обороны немцев с нашими, а там вы пойдете сами». Гиммельштейн побледнел. Каждое слово Дементьева его било по голове молотом. Он не ожидал такого решения.