Суждено выжить

Дементьев одну пачку положил рядом со мной, так как я отказался взять, а другую разрезал на три равные части. Тремя голодными ртами молниеносно было проглочено по кусочку хлеба вместе с горькой калиной. Дементьев заставил меня съесть хлеб и стакана два калины. Жесткий, без вкуса и запаха хлеб вместе с калиной я глотал с трудом. В горле чувствовалась сильная боль. После небольшого подкрепления настроение у Пеликанова совсем поднялось. Он возвратился к пережитому: «Как вы думаете, почему немцы нас совсем не кормили? Они готовили нас для отправки на тот свет, поэтому постили, зная, что Бог любит посты и в рай принимает в первую очередь голодных».

Дементьев, чувствовалось, нервничает и переживает, зная, что немцы с собаками могут найти нас.

Поймав на себе пристальный взгляд Дементьева, я сказал: «Пока постараюсь от вас не отставать, а если не смогу идти, то оставьте меня». Дементьев спокойно ответил: «Не оставим! Не сможешь идти, сделаем носилки и понесем, а сейчас пора, оставаться дольше небезопасно».

Снова двинулись в путь. Кочкастое болото мы преодолевали целую вечность. Наконец вышли к речке и переходу, сделанному не так давно из двух небольших бревен. Дементьев, по-видимому, знал еле заметную тропу к переходу, но сделал вид, что находится здесь впервые. Перейти на противоположный берег мне помог Гиммельштейн. Болото незаметно перешло в смешанный лес. Вышли на небольшую конную дорогу, где когда-то по наторенным дорожным колеям пробегали деревянные колеса крестьянской телеги. Сейчас эти колеи заросли мхом, местами – пожелтевшей травой, засыпались опавшими листьями и стали еле-еле заметны.

Дементьев шел первым, держа наготове автомат. Я следовал за ним, кое-как переставляя ноги. Казалось, упаду и не встану. Сильно кружилась голова, но кто-то шептал на ухо слова Дементьева: «Не сдавайся болезни, борись» – и я шел.

Гиммельштейн через каждый час давал мне по глотку водки, которая вливала в организм силы.

К вечеру мы пришли на лесной кордон. Дементьев предложил нам полежать в лесу, а сам ушел и через 10 минут появился вместе с лесником. Лесник Дементьеву был хорошо знаком. Ему было за 60 лет. С окладистой темно-русой бородой, слегка подсеребренной сединой. Крепкого сложения, широкоплеч, с выдавшейся вперед грудной клеткой.

Гиммельштейн подошел к леснику, хлопнул его по плечу, сказал: «Вашей выправке, дед, любой офицер позавидует». Дед не ответил, только от удовольствия крякнул. «Без комплиментов, – сказал Дементьев и обратился к леснику. – Принимай гостей, Иван Артемьевич!» «Милости просим, – глухим басом ответил лесник, он внимательно смотрел в лицо Дементьева. – Я вас, Василий Арсеньевич, узнал по голосу. Как вы изменились и постарели».

«Мы с вами, Иван Артемьевич, расшаркались в комплиментах, как в мирное время. Мы четыре дня почти ничего не ели, а потом среди нас больной».

Лесник вместо ответа показал рукой вперед и пошел в чащобу. Я представлял, что в теплой избе лесника напьюсь горячей воды и крепко усну на русской печке. При одной мысли, что снова в лес, ночевать на холодной лесной подстилке из сучков и листьев, мое сердце сжалось. Я не мог встать на ноги, все мои попытки и усилия были напрасны. На помощь пришел Гиммельштейн. Он поставил меня на ноги, но я снова упал. Меня подхватили под руки, как вдрызг пьяного, с одной стороны лесник, с другой – Гиммельштейн. Я передвигал непослушными ногами. Снова шли лесом, обогнули справа небольшое лесное озеро, попали в топкое болото. Затем около 100 метров шли по колено в воде, наконец, остановились на маленьком острове посреди болота. Лесник ввел нас в новую, добротную землянку, по-видимому, выстроенную руками этого богатыря.

Землянка была построена с учетом военного времени, в чаще леса, под кронами старых елей и пихт. Верх был тщательно замаскирован лесной дернистой хвоей и опавшими листьями, в дополнение по верху – молодыми елками.

Во вместительной землянке были сделаны нары, застланы сеном, поверх которого лежал брезент. В широком проходе между нар у задней стены стоял стол на крестообразных ногах. Посередине прохода и землянки была железная печка с трехколенной трубой. Возле нее лежали сухие дрова и береста. Я, не раздеваясь, лег на нары и сразу забылся. «Здесь можно отдохнуть», – как гром, прогремел басом лесник. Он мгновенно затопил печку, и по землянке пошло живительное тепло.

Сквозь сон я слышал, как лесник рассказывал, что здесь немцев нет, так как от населенных пунктов кордон далеко. Он говорил, что за весь период оккупации два раза были русские предатели-полицаи. Они привезли от немцев план действий и наблюдений. Он довольно прост: сообщать о появлении всех людей в лесу. За поимку партизана, комиссара или еврея премия – тысяча марок.

Печка топилась, трещали дрова, пахло вареной картошкой. Я не спал, находился в забытье. Слух мой воспринимал только отдельные фразы из разговоров. Мне казалось, что вокруг меня бегут дороги, то вверх, то вниз. До самого неба поднимаются прозрачные серые столбы. Все это крутилось в сплошном карусельном веере. В сознание меня привел ласковый шепот и легкое прикосновение руки к моему лбу. Я открыл глаза, при тусклом свете коптилки рядом со мной сидел бородатый лесник. Он прошептал: «Вставай, покушай, сынок, а пока вот выпей» – и протянул к моему рту кружку. Я дрожащими руками взял кружку и выпил содержимое. Когда последний глоток был отправлен в желудок, я понял, что это был горячий настой клюквы на водке. Артемыч заставил меня проглотить две таблетки лекарства, а какого, он и сам не знал. Он говорил, что эти таблетки два года назад у него оставил знакомый фельдшер. До сих пор они лежали на божнице за иконами. После выпитого настоя и лекарства я почувствовал, как по всему телу расходится приятная теплота. Лесник вложил мне в руку хлеб и поставил рядом со мной горячую картошку. Картошку я машинально съел, а хлеб вернул обратно. Выпил пол-литровую кружку горячей воды и снова лег.

В землянке стояла жара. Я был мокрый от пота. Все ухаживания Артемыча были бесполезны. Температура повышалась, сознание меня оставляло. Трудно сказать, сколько я находился в бессознательном состоянии, с отключенной головой. Очнулся от укола в ягодицу. Укол делал незнакомый молодой человек. Затем он смерил температуру, прослушал через деревянную трубку грудную клетку, сказал: «Крупозное воспаление легких. Кризис болезни на исходе. Сейчас главное – уход».

Затем он стал прослушивать и мерить температуру у Пеликанова. Диагноз – начальная стадия воспаления легких.

В сознании у меня пронеслась молнией мысль: болеет и Пеликанов. Доктор оставил Артемычу таблеток. Сказал, что нужно давать по таблетке три раза в день. Затем скороговоркой пожелал быстрого выздоровления и ушел. Откуда, кто он, мы не знали. Знали только одно, что это забота Дементьева.

После ухода медика я с большим трудом сидел, растянув ноги на нарах землянки, опираясь обеими руками в настил. Чувствовал себя очень плохо. Голова кружилась, перед глазами плавали круги. Окрашенная во все цвета радуги землянка ходила по кругу, словно карусель, центром которой был я. Укол был сделан не очень удачно, или толстой иглой, или ядовитым лекарством, так как из ягодицы текла кровь и чувствовалась очень сильная боль.

В землянке нас было четверо: Пеликанов, Гиммельштейн, Артемыч и я. Сидевший рядом со мной лесник мне представлялся богатырем. Его голова, обросшая длинными густыми волосами и такой же черной густой чуть с желтизной лопатообразной бородой, с высоким лбом, с глубоко посаженными глазами, прямым миниатюрным носом, с резко выступающими вперед широкими скулами, с чуть припухшей верхней губой и несколько отвисшей нижней, белыми ровными зубами, казалась мне привидением. Голову его на широких плечах поддерживала толстая короткая морщинистая шея. Сидевший рядом с ним Гиммельштейн был похож на мальчишку.

Время шло очень медленно, все заботы по уходу за мной и Пеликановым взял на себя Гиммельштейн. Он с ласковостью врача-профессионала задавал нам вопросы. Ко мне он относился с наигранной симпатией, к Пеликанову более официально, с некоторой отчужденностью. Сам оценивал наше состояние, подбадривал.

Я спросил у Гиммельштейна, почему он не возьмет у старика таблетки для раздачи нам. Он сказал, что старик не доверяет ему, да и вообще не только старик смотрит на него отчужденно, а даже Дементьев и Пеликанов. Слова из него сыпались как из рога изобилия.

«Я не виноват, что родился евреем», – сказал под самый конец. «А кем бы ты хотел родиться?» – спросил я его. Он, не задумываясь, ответил: «Шведом». «А почему шведом?» «Потому что Швеция со времен Петра Первого не воюет. Шведы – очень культурный народ, материально обеспеченный».

Артемыч подолгу в землянке не сидел. Он приходил в определенное время три раза в день. Раздавал нам лекарства, приносил продукты питания, кормил нас, поил чаем и исчезал. Он чувствовал большую неприязнь к Гиммельштейну и перекидывался с ним лишь редкими словами. На вопросы Гиммельштейна отвечал с неохотой. Мясной суп, кашу он приносил в кастрюле, по-видимому, с кордона. Чай кипятил на печке в землянке. Со мной и Пеликановым он был ласков, старался удовлетворить все наши прихоти. Во всем организме я стал чувствовать легкость. Болезнь проходила. Появился аппетит. В руках и ногах была сильная слабость, с большим трудом я ходил по землянке, временами держась руками за нары.

Старик, видя мое выздоровление, нагрел на печке воды, заставил меня вымыться. Принес чистое белье. После всего пережитого я чувствовал себя как в раю. Через неделю я вышел из землянки и оценил местонахождение. Моим попутчиком был Гиммельштейн, он не отставал от меня ни на шаг.

Наша землянка находилась на маленьком островке площадью не более 0,5 гектара кругом в топком болоте, поверхность которого была сплошь в воде. Из воды выглядывало множество кочек, на которых росла чахлая карликовая сосна и береза.

На болоте были видны большие окна воды. Не знающего тропы человека они предательски манили к себе, где его ждала смерть.

Гиммельштейн внимательно всматривался при каждом нашем обходе острова в болото, как бы искал кого-то. На мой вопрос, что он ищет в болоте, он ответил: «Не зная тропы, с острова выйти невозможно». Площадь острова была вытянута со сложной конфигурацией, вся сплошь заросшая елью и пихтой. Насколько мог видеть глаз, на болоте всюду росла мелкая карликовая сосна. В пространстве она уплотнялась и постепенно переходила в крупный смешанный лес. Дементьев за весь период моей болезни ночевал одну ночь, два раза появлялся днем. На любопытные вопросы Гиммельштейна отвечал, что занимается охотой за лосями, надо создать запасы мяса на зиму.

Пеликанов болел, он часто бредил. Я почти все время сидел рядом с ним. Артемыч доверял мне давать ему лекарство и кормить его с ложки, как грудного ребенка. Стоял еще осенний месяц, ноябрь, а зима в 1941 году уже вступила в свои права. Температура воздуха доходила до -20. Снег покрыл грешную, облитую кровью землю пушистым мягким одеялом. Несмотря на сильные морозы, болото не промерзало, тем самым осложнялся выход с острова. Поэтому Артемыч ходил к нам всегда в больших резиновых сапогах. Остров покидали только Дементьев и Артемыч. Нам с Гиммельштейном это было запрещено.

Вечером в землянке снова появился тот самый молодой человек с санитарной брезентовой сумкой. Здороваясь, он обратился ко мне с добродушной улыбкой и сказал: «Я очень рад, что вы выздоровели». В свою очередь, я поблагодарил его за внимание. Он приступил к прослушиванию Пеликанова.

Температура была, как он выразился, критическая – 41,1. Диагноз – крупозное воспаление легких. Во время измерения температуры и прослушивания Пеликанов приходил в сознание на одно мгновение. Бредил, звал какую-то Нину, затем маму. Кричал, ругая немцев. Звал меня и наших расстрелянных товарищей. Обвинял Дементьева чуть ли не в предательстве. Лесник Артемыч стал приходить только раз в сутки. Все заботы по уходу возложил на меня. Он приносил лекарство, хлеб и мясо. Суп мы с Гиммельштейном варили на печке. Под нарами был еще солидный запас картошки. С каждым приходом Артемыча весь облик землянки менялся. От душевных слов и проявления заботы становилось веселей.

Даже Гиммельштейн оживлялся. Он проявлял большое любопытство и задавал иногда неуместные вопросы. Где достаешь лекарство? Откуда приносишь хлеб, крупу? И так далее. Старик невозмутимо отвечал сразу на несколько вопросов: «Все покупаю у жадных к наживе немцев за серебряные вилки, ложки и монеты». Наступала короткая пауза, после которой Гиммельштейн соглашался с ответом старика и говорил как бы самому себе: «Да! Немцы жадны на все драгоценности».

В канун 24-й годовщины Октября вечером к нам в землянку пришли Дементьев с Артемычем и двое незнакомых мужчин в дубленых полушубках и ушанках.

Все четверо были вооружены автоматами и обвешаны гранатами. Они принесли пятилитровый бидон русской водки. Особенно был доволен Артемыч, он подмигнул нам, с улыбкой сказал: «Ну, ребята, сейчас будем праздновать. Я вам привез целого лося. Пошли смотреть». Мы хотели выйти раздетыми. Он сказал: «Не спешите, сначала оденьтесь». Мы с Гиммельштейном вышли следом за Артемычем. В 10 метрах от землянки в тальнике лежала туша, разрубленная на четыре части. Полутораметровая траншея, шириной чуть более 1 метра, длиной не более 2 метров, сверху была плотно заложена досками и сучками ели.

Чтобы перетащить мясо, Артемычу пришлось изрядно потрудиться. Старик от усталости не говорил ни слова. Он был доволен своей полезной работой. Ужин был сготовлен Артемычем с большим искусством. Владимиру Пеликанову было предложено принять участие в праздничном ужине в честь годовщины Октября. Он сказал, что ему стало значительно лучше, только сильно кружится голова. Он сел на нарах, прислонившись спиной к стене.

С речью выступил Дементьев: «Завтра весь советский народ в трудных военных условиях будет праздновать замечательную дату советской власти. Ввиду особо сложных условий мы с вами будем праздновать сегодня. Товарищи, не падайте духом». Он достал из-за пазухи газету "Правда" недельной давности. Глядя лишь на заголовки, подробно рассказал о нашем положении на фронтах.

У стен Ленинграда враг задержан прочно. Под Москвой на отдельных участках наша армия переходит в контрнаступление и наносит врагу сокрушительные удары. На всех остальных направлениях установилась прочная оборона.

У Пеликанова заискрились глаза, и, запинаясь, он сказал: «Значит, немецкая пропаганда "Москва и Ленинград капут" от начала до конца – ложь?»

«Да, товарищ Пеликанов, – ответил Дементьев, – но забывать не надо, что враг крепко вооружен и силен. Наша партия и правительство призывают на временно оккупированных территориях уничтожать живую силу врага, технику, взрывать мосты, железнодорожные составы. Бить фашистов при всяком удобном случае».

Мы с Пеликановым закричали: «Ура!» Я в это время посмотрел на Гиммельштейна, он сидел угрюмый. Дементьев поднял руку и сказал: «Тише, товарищи. Давайте, товарищи, выпьем и хорошо закусим, а завтра выйдем, покажем себя немцам. Пусть они помнят, что находятся на русской земле, и советская власть не только жива, но и сильна».

«Разрешите сказать несколько слов», – попросил я. «Говори, Котриков», – разрешил Дементьев. «Товарищи! Клянусь вам, что отомщу полковнику! Найду его даже под землей. Кажется, фамилия его Беккер». «Отто Беккер», – подтвердил Гиммельштейн. «Дай бог нашему ягненку волка съесть», – заметил Пеликанов.

Налили в алюминиевые кружки водки, стукнулись и выпили. Пеликанову тоже разрешили выпить, но не более 100 грамм. Все с большим аппетитом ели вареное мясо и картошку. На нашем столе были даже огурцы и квашеная капуста.

После сытного ужина Дементьев взглядом показал на дверь. Я оделся и вышел. От землянки отошел на 20 метров. Стоял тихий морозный вечер. Небо было усеяно яркими звездами. Деревья были укутаны снегом. В темноте казались одетыми в белые саваны и походили на причудливых фантастических великанов.

Следом за мной из землянки вышли еще двое. Шли ко мне и о чем-то тихо говорили. Подошел Дементьев, хлопнул меня по плечу, тихо сказал: «Знакомься, это мой старый товарищ – Иван Михайлович Струков». Я подал Струкову руку, сказав свое имя. «Завтра он поведет вас на боевое задание. Возьмите с собой Гиммельштейна. Лично тебе поручено следить за каждым его шагом. Мне он кажется типичным арийцем, артистично копирующим еврейский акцент».

Я сказал: «Если вы подозреваете его, тогда зачем брать его с собой?» Но меня грубо оборвал Струков: «Надо проверить». Я тоже более резко выдавил из себя: «А если сбежит, всех нас предаст?» «Пока он ровно ничего не знает, – ответил Дементьев. – Иди в землянку и держи ухо востро».

Я после болезни чувствовал себя прекрасно, сказал: «Есть». Повернулся кругом, вошел в землянку и крикнул: «Гриша, пошли на прогулку». Он был одет, и мы вышли на чистый морозный воздух.

Дементьев со Струковым куда-то пропали. Мы с Гиммельштейном дошли до сломанной ветром старой ели, это было наше любимое место во время прогулок. Гиммельштейн снова начал ко мне приставать с расспросами о партизанах. Я прикинулся религиозным и сказал: «Вот тебе крест, не знаю» – и три раза перекрестился. Он сказал, что впервые слышит, что я верю в Бога. Я с наивностью ответил: «Смерть за нами ходит всюду. Если верить в Бога, есть хотя бы небольшая надежда на жизнь, правда, не земную, а загробную, но все равно жизнь. Умирать, представляя, что сознание навсегда-навсегда покинет тело, очень тяжело».

Гиммельштейн после короткой паузы ответил: «Ты прав, умирать в таком возрасте, не видавши жизни, очень тяжело, независимо от того, есть Бог или нет». Он рассказал мне историю своей тяжелой жизни.

«Я уже говорил тебе, что родился в Петербурге в бедной еврейской семье, в 1913 году. В тот момент, когда царское самодержавие евреев не только ненавидело, но и презирало как врагов русского Отечества. Моего отца спасала от этого презрения жена-немка. Немцы в ту пору у царя были на хорошем счету. Ты грамотный, изучал историю, знаешь сам почему. Напомню только одно. Жена царя Николая последнего была чистокровная арийка. Мой отец до революции работал в часовой мастерской прославленного мастера двора Его Величества Павла Буре. Небольшой заработок отца никак не обеспечивал большую еврейскую семью в восемь человек, где детей было шестеро.

Мать до замужества жила в прислугах в семье графа. Выйдя замуж, была уволена. Русская аристократия не переваривала евреев. Жили в полуподвальном помещении на Петровской площади. После революции жизнь для нашей семьи преобразилась. Большевики дали нам благоустроенную квартиру на Выборгской стороне. Отец получил работу старшего мастера в часовых мастерских. Мать была грамотной и поступила переводчицей в порт. Наша жизнь вошла в привычное русло. Все дети стали учиться, а нас к тому времени было восемь человек. Шесть мальчиков и две девочки. Сейчас нашей семье, если бы не война, мог позавидовать любой американец. Из восьми человек нас шесть врачей, один инженер-электрик. Только я один из всех техник. Учиться в детстве я не хотел. Техникум окончил уже перед самой войной, после службы в армии. Сейчас отец с матерью эвакуировались из Ленинграда, не знаю куда. Сестры и братья призваны в армию и неизвестно где находятся».

Когда он кончил рассказ, неожиданно спросил меня: «Куда же исчезли комиссары?» Я ответил: «Не знаю, но, думаю, готовится какое-то серьезное дело. Я мельком слышал. Завтра мы пойдем». «Куда?» «Не знаю». «А меня возьмут?» «Да!» – ответил я. «Ты откуда знаешь?» – как-то недоверчиво проговорил он. «Я слышал, как они между собой говорили».

Гиммельштейн потер руку об руку, так как стал ощущаться мороз, и равнодушно сказал: «Наконец-то вспомнили, а то надоело лежать и напрасно есть хлеб».

Холодный воздух проникал сквозь шинель и добирался до тела, поэтому мы вернулись в землянку.

Пеликанов сидел на нарах и рассматривал пожелтевшую фотографию. Незнакомый парень, укрывшись полушубком, спал. Он с визгом сильно храпел. Гиммельштейн сказал, что не переносит таких чудесных звуков, и хотел разбудить парня, но Пеликанов грубо сказал: «Не притрагивайся, пусть спит». Гиммельштейн тоже грубо кинул: «Разбужу», но в это время в землянку вошли Струков и Дементьев. Они принесли два автомата и вещевой мешок, наполовину наполненный гранатами Ф-1, а также двумя противотанковыми.

Один автомат отдали мне, другой – Гиммельштейну, дали по одной противотанковой гранате и по четыре Ф-1. «Я думаю, обращаться с оружием и гранатами умеете», – сказал Струков. Мы одновременно сказали: «Да!» «А сейчас, товарищи, давайте спать, – проговорил Дементьев и, зевая во всю ширину, раскрыл рот. – Завтра выйдем в шестнадцать часов. Надо будет угостить непрошеных гостей в честь праздника горячими пирожками и ватрушками».

В праздничный день мы разобрали и прочистили автоматы. Зарядили по два автоматных диска. Ровно в 16 часов с еле заметным наступлением темноты тронулись в путь. Володя Пеликанов сидел на нарах и печальным взглядом провожал нас. Когда вышли из землянки, Дементьев каждому из нас дал по две бутылки горючей жидкости КС-1. Дорогой я шел и думал. Нас только пять человек. Пятерым нападать на немцев, хоть и ночью, небезопасно. Свою мысль я высказал Дементьеву. Он резко сказал: «Иди, молчи, а там увидишь». Болото перешли по хорошо промерзшему тонкому льду. Вышли на противоположный от кордона берег. Шли цепочкой. Дементьев первым, следом за ним – Гиммельштейн и я. Двое новых шли сзади. Шли след в след, соблюдая двухметровый интервал. После нашего прохода неопытный следопыт сказал бы, что шел один человек. Лесом, по узкой тропе, мы шли более четырех часов. Никаких человеческих следов, кроме наших, больше не было.

К девяти часам вечера мы вышли в поле. Вдали показались темные силуэты деревянных домов с белыми снеговыми крышами. В 0,5 километра от деревни мы сделали привал. Один Струков ушел в направлении деревни. Примерно через полчаса он вернулся к нам, о чем-то полушепотом посовещался с Дементьевым и объявил нам, что в деревне немцев нет. «Сегодня днем все ушли в соседнее село. Но завтра в селе что-то будет. В честь праздника Октября на площади немцы соорудили виселицу и за селом выкопали большую яму. Арестовано много неблагонадежных, намечаются казни. План молниеносной войны провалился, злоба на русский народ разогрелась. Сведений о селе нет. Сколько там немцев, не знаю. Известно, что в нем много солдат. В полуразрушенном здании мастерской МТС сделан склад боеприпасов. Все емкости нефтесклада были заполнены горючим, в основном бензином. О примерной численности немцев, их расположении знал староста деревни. Он почти каждый день ездил в село». Дементьев, как сам выразился, старосту знал хорошо. К предателям его не относил. Поэтому решено было зайти в деревню и навестить старосту. Мы обогнули деревню и подошли к дому с огорода. Признаков жизни в деревне не было, в том числе и в избе старосты. Дементьев постучал в окно. Заскрипела дверь, и кто-то вышел в сени. Грубым басом робко спросил: «Кого еще ночью ко мне принесло?»

Гиммельштейн, подражая немцам, сказал: «Немецкие солдаты». Заскрипел деревянный засов, и дверь распахнулась. Хозяин сказал: «Проходите». Мы с Дементьевым вошли в избу. Дементьев осветил карманным фонариком помещение.

Староста дрожащими руками пытался зажечь керосиновую лампу. Дементьев проговорил: «Спокойно, не волнуйтесь, Петр Васильевич» – и помог ему зажечь лампу. «Мы к вам с добрыми намерениями». Лампа ярко осветила прихожую. Там никого не было.

Староста, пожилой мужчина с окладистой с проседью бородой, не торопясь взял кисет, оторвал кусок от сложенной газеты. Скрутил козью ножку. Вынутая из коробки спичка непослушно скользила по шероховатой стороне, затем она задымилась и вспыхнула. Он прикурил, глубоко затянулся и вместе с выдохом дыма проговорил: «Немцы приходят с добрыми намерениями, вы тоже, а донесет кто-нибудь на меня, что вы были, завтра буду болтаться на перекладине виселицы».

За четыре глубоких затяжки козья ножка сгорела. Он бросил ее на пол, затем плюнул на нее и усердно размял ногой. «Петр Васильевич, вы меня не узнаете?» – проговорил Дементьев. «Да как не узнать, сразу же признал. Что вам от меня надо?» – уже уверенно, грубо сказал староста. «Немного, – ответил Дементьев. – Село вы знаете хорошо». В знак согласия староста кивнул головой. «Бываете там почти каждый день, в том числе были и сегодня». «Да», – ответил староста. «О численности немцев, их расквартировании в селе нам известно. Я хочу у вас выяснить маленькие подробности. Начертите мне на листе бумаги, где расположен штаб, комендатура, гестапо, где живут офицеры, где размещено много солдат и где сидят арестованные». Староста взял протянутый Дементьевым листок бумаги. Достал с полки карандаш. Зажал его между толстыми пальцами, кубиками изобразил отдельные дома, где жили немцы.

В здании сельского совета расположены гестапо и комендатура. В здании школы – казарма солдат, там же во флигеле живут старшие офицеры. Штаб воинского гарнизона, по-видимому, расположен в здании конторы МТС, а в общежитиях, где раньше жили трактористы на ремонте тракторов, находятся офицеры. Численность солдат и офицеров в селе очень большая, как выразился староста. Подтвердил данные о складе с боеприпасами в здании мастерской и о завозе большого количества бензина в цистернах.