Сыновья Ананси

Девушка слезла со сцены и направилась в бар. Толстяк Чарли собирался сказать что-нибудь сочувственное, но она буквально светилась от радости.

– Это было так здорово, – сказала она. – В смысле, просто потрясающе.

Толстяк Чарли угостил ее водкой с апельсиновым соком.

– Такая ржачка! – сказала она. – А ты пойдешь? Давай. Ты должен попробовать. Не можешь же ты петь хреновее, чем я.

Толстяк Чарли пожал плечами, чтобы показать, как он надеялся, что в нем содержатся немереные запасы всякой хрени.

На маленькую сцену вышел Паук, и она как будто ярче осветилась.

– Ручаюсь, это будет здорово, – сообщила «водка с соком». – Кто-то говорил, ты его брат?

– Нет, – неучтиво пробормотал Толстяк Чарли, – я говорил, что он – мой брат.

Паук запел. Это была «Under the Boardwalk».

Ничего бы не случилось, не люби Толстяк Чарли так сильно эту песню. Когда ему было тринадцать, он считал «Under the Boardwalk» лучшей в мире песней. К тому времени, когда он превратился в уставшего от жизни пресыщенного четырнадцатилетнего подростка, этот титул перешел к «No Woman, No Cry» Боба Марли. А теперь Паук пел его песню, и пел хорошо. Он попадал в ноты, пел с чувством. Публика перестала выпивать и говорить, все смотрели на него и слушали.

Паук умолк, и все одобрительно зашумели. Будь у них шляпы, они бы наверняка подбрасывали их в воздух.

– Теперь понятно, почему ты выходить не хочешь, – сказала «водка с соком». – В смысле, куда тебе, теперь-то.

– Ну… – сказал Толстяк Чарли.

– В смысле, – добавила она с ухмылкой, – понятно, на ком из вас природа отдохнула.

Сказав это, она коснулась рукой виска и наклонила голову. Вот этот наклон головы все и решил.

Толстяк Чарли направился к сцене, выбрасывая одну ногу перед другой и демонстрируя при этом впечатляющую физическую сноровку. Пот катился с него градом.

Следующие несколько минут прошли как во сне. Он поговорил с диджеем, выбрал из списка песню – «Unforgettable» – и подождал маленькую вечность, пока ему дадут микрофон.

Во рту пересохло. Сердце ухало в груди.

На экране появилось первое слово: «Незабываема…».

Толстяк Чарли действительно умел петь. У него был диапазон, и мощь, и чувство. Когда он пел, в этом участвовало все его тело.

Заиграла музыка.

Мысленно Толстяк Чарли был готов открыть рот и запеть. «Незабываема, – споет он. – Ты для меня…» – Он спел бы это своему мертвому отцу, и своему брату, и этой ночи.

Только он не мог. На него смотрели люди. Дюжины две в этом верхнем зале паба. В большинстве своем женщины. Перед публикой Толстяк Чарли даже рта раскрыть не мог.

Он слышал, как играет музыка, а сам просто стоял на месте. Ему было холодно. Ноги оказались где-то очень от него далеко.

Он заставил себя открыть рот.

– Думаю, – очень отчетливо сказал он в микрофон, перекрикивая музыку, и услышал, как сказанное отражается от стен. – Думаю, меня сейчас стошнит.

И никуда ведь не сбежишь.

А потом все вокруг потеряло очертания.

* * *

Существуют мифические места. Каждое в своем роде. Некоторые имеют выход в наш мир, иные пребывают под миром, как грунтовка под краской.

И есть горы. Каменистая местность, куда вы забредаете перед тем, как добраться до скал, обозначающих пределы мира, а в этих скалах есть пещеры, глубокие пещеры, которые были обитаемы задолго до того, как на земле появились первые люди.

Они и теперь обитаемы.

Глава 5

в которой мы изучаем многочисленные последствия похмельного утра

Толстяка Чарли мучила жажда.

Толстяка Чарли мучила жажда, и у него раскалывалась голова.

Толстяка Чарли мучила жажда, и у него раскалывалась голова, а во рту было адски противно, глазам в глазницах было тесно, зубы ломило, в желудке пекло, от коленей до лба его пронзали молнии, а мозги, видимо, кто-то вытащил и заменил на ватные диски с иголками и булавками, вот почему ему так больно было даже пытаться думать, а глазам в глазницах было не просто тесно, они, очевидно, выкатились ночью, а потом их прибили на место кровельными гвоздями; а еще он чувствовал, что любой звук чуть громче обычного нежного броуновского движения молекул воздуха превышал его болевой порог. Проще было умереть.

Толстяк Чарли открыл глаза, что было ошибкой: в них попал дневной свет, а это было больно. Правда, так он узнал, где находится (в своей постели, в своей спальне), и поскольку ему на глаза попались часы на прикроватном столике, он узнал, что уже полдвенадцатого.

Хуже, думал он, с трудом подбирая слова, и быть не может: таким похмельем, возможно, ветхозаветный бог сражал мадианитян, а когда он, Толстяк Чарли, вновь увидит Грэма Коутса, то несомненно узнает, что уволен.

Он подумал, сможет ли убедительно сказаться по телефону больным, но тут же осознал, что куда труднее сказаться кем-либо еще.

Как попал домой, он не помнил.

Он позвонит в контору, как только вспомнит, как туда звонить. Он извинится – нетрудоспособен, желудочный грипп, в лежку, поделать ничего нельзя…

– Слушай, – сказал ему голос кого-то, кто лежал рядом с ним в постели, – кажется, с твоей стороны стоит бутылка воды. Ты не мог бы передать ее мне?

Толстяк Чарли хотел было объяснить, что с этой стороны нет никакой воды и что в действительности ближайшая вода в раковине ванной (если предварительно продезинфицировать стаканчик для зубной щетки), но вдруг понял, что смотрит на одну из бутылок воды, выстроившихся на прикроватном столике. Он протянул руку и сомкнул пальцы, которые, казалось, принадлежат теперь кому-то другому, а затем с усилием, которое люди обычно приберегают для преодоления последних метров отвесной скалы, развернулся в постели.

Это была «водка с соком».

Голая. По крайней мере, в тех частях, которые он видел.

Она взяла воду и прикрыла простыней грудь.

– Угу, – сказала она. – Он просил передать, чтобы ты, как проснешься, не переживал насчет работы и насчет того, что сказать. Он просил передать, что обо всем позаботился.

Разум Толстяка Чарли не отпускало. Страхов и тревог не стало меньше. В состоянии, в котором он пребывал, в его голове хватало места лишь на один повод для беспокойства, и сейчас он переживал, успеет добраться до ванной или нет.

– Тебе нужно побольше жидкости, – сказала девушка. – Нужно пополнить свои электролиты.

В ванную Толстяк Чарли успел. После чего, раз уж он оказался там, встал под душ и стоял так, пока стены не перестали на него наплывать, а потом почистил зубы, не сблевав.

Когда он вернулся в спальню, к его облегчению, «водки с соком» там уже не было, и он начал надеяться, что она, возможно, была алкогольной галлюцинацией, как розовые слоны или кошмарное воспоминание о том, как накануне вечером он вылез на сцену петь.

Халата он найти не смог и напялил спортивный костюм, чтобы чувствовать себя достаточно одетым для посещения кухни в дальнем конце коридора.

Зазвонил телефон. Толстяк Чарли тщательно обыскал лежавший на полу у кровати пиджак, пока не нашел и не раскрыл свою «раскладушку». Он хрюкнул в трубку так неразборчиво, как только мог, на случай, если кто-то из агентства Грэма Коутса пытается выяснить его местонахождение.

– Это я, – раздался голос Паука. – Все нормально.

– Ты сказал им, что я умер?

– Даже лучше. Я сказал им, что я – это ты.

– Но, – Толстяк Чарли попытался мыслить отчетливо, – ты это не я.

– Да, я знаю. Но я сказал, что ты.

– Ты на меня даже не похож.

– Брат, не выноси мне мозг. Все улажено. Упс, мне пора. Главный босс хочет со мной поговорить.

– Грэм Коутс? Слушай, Паук…

Но Паук уже положил трубку.

В комнату вошел халат Толстяка Чарли. В нем была девушка. На ней халат смотрелся намного лучше, чем на нем. Она держала поднос, на котором стоял стакан с шипящим алка-зельцером, и еще чашка.

– Выпей и то и другое, – сказала она. – Начни с чашки. Залпом.

– А что там?

– Яичный желток, вустерский соус, табаско, соль, капелька водки, как-то так, – сказала она. – Убьет или поможет. Давай, – добавила она тоном, не терпящим возражений. – Пей.

Толстяк Чарли выпил.

– О боже, – сказал он.

– Ага, – согласилась она. – Но ты еще жив.

Он не был в том уверен. Как бы то ни было, он выпил и алка-зельцер. И тут ему пришла в голову одна мысль.

– Хм, – сказал Толстяк Чарли. – Хм. Послушай. Прошлой ночью. Мы как бы. Хм.

Она выглядела озадаченной.

– Мы как бы что?

– Мы как бы. Типа. Делали это?

– То есть ты не помнишь? – Она изменилась в лице. – Ты говорил, что это была лучшая ночь в твоей жизни. Словно прежде ты никогда не был с женщиной. Ты был то богом, то животным, то неутомимой секс-машиной…

Толстяк Чарли не знал, куда смотреть. Она усмехнулась.

– Шучу, – сказала она. – Я помогла твоему брату доставить тебя домой, мы почистили тебе перышки, ну а потом – сам знаешь.

– Нет, – сказал он. – Я не знаю.

– Ну, ты был в полной отключке, а кровать большая. Не знаю, где спал твой брат. Он здоров, как буйвол, – поднялся с рассветом, весь светясь и сияя.

– Он пошел на работу, – сказал Толстяк Чарли. – Сказал им, что он это я.

– Разве они не заметят разницу? В смысле, вы ведь не такие уж близнецы.

– Конечно не такие. – Он тряхнул головой и посмотрел на нее. Она показала ему маленький и чрезвычайно розовый язычок. – Как тебя зовут?

– Так ты и это забыл? Я-то твое имя помню, ты – Толстяк Чарли.

– Чарльз, – поправил он. – Можно просто Чарльз.

– Меня зовут Дейзи, – сказала она и протянула ему руку. – Приятно познакомиться.

Они торжественно пожали друг другу руки.

– Мне немного лучше, – сказал Толстяк Чарли.

– Я же говорила: убьет или поможет.

* * *

У Паука в конторе выдался отличный день. Он почти никогда не работал в конторах. Он вообще почти никогда не работал. Все ему было в новинку, все казалось удивительным и странным, от крохотного лифта, который, дребезжа, доставил его на шестой этаж, к кабинетам агентства Грэма Коутса размером с кроличьи клетки. Он как зачарованный разглядывал выставленные в лобби в стеклянной витрине пыльные награды. Он ходил по офисам, а когда его спрашивали, кто он такой, отвечал: «Я Толстяк Чарли Нанси», – произнося это своим божественным голосом, который превращал почти что в правду все, что бы он ни сказал.

В обнаруженной кухоньке Паук заварил себе несколько чашек чая. Он принес их в комнату Толстяка Чарли и расставил на столе в художественном беспорядке. И принялся забавляться с компьютером. Тот потребовал пароль. «Я Толстяк Чарли Нанси», – сообщил Паук компьютеру, но кое-куда доступа все равно не получил, и тогда он сказал: «Я Грэм Коутс», – и сеть раскрылась перед ним, как цветок.

Он пялился в компьютер, пока не заскучал.

Он разобрался с содержимым лотка для входящих документов. Разобрался с документами, ожидающими решения.

Тут ему пришло в голову, что Толстяк Чарли уже проснулся, и он позвонил домой, чтобы успокоить брата; и только он почувствовал, что делает успехи, как в дверь просунул голову Грэм Коутс и, потеребив пальцами свои куньи губы, подозвал его.

– Мне пора, – сказал Паук брату. – Главный босс хочет со мной поговорить.

И положил трубку.

– Личные телефонные звонки в рабочее время, Нанси, – констатировал Грэм Коутс.

– Еще черт бы возьми, – согласился Паук.

– Это ты обо мне сказал «главный босс»? – осведомился Грэм Коутс.

Они пересекли холл и вошли в его кабинет.

– Вы у нас наиглавнейший, – сказал Паук. – Экстра-босс.

Грэм Коутс выглядел озадаченным. Он подозревал, что над ним смеются, но не был уверен, и это его беспокоило.

– Садись уже, – сказал он.

Паук уселся.

Грэм Коутс имел обыкновение придерживаться определенного уровня текучести кадров в агентстве Грэма Коутса. Одни приходили и уходили. Другие задерживались ровно столько, чтобы их можно было уволить без особых проблем. Толстяк Чарли проработал дольше остальных: один год и одиннадцать месяцев. Еще месяц, и его без компенсационных выплат и судов не уволишь.

У Грэма Коутса была заготовлена специальная речь, которую он произносил, когда кого-нибудь увольнял. Он ею очень гордился.

– Ненастья в жизни есть любой[18], – начал он. – Но не бывает худа без добра.

– Что одному здорово, – предположил Паук, – другому смерть.

– Ох. Да. Именно так. Так вот. И проходя долиной плача, следует нам остановиться, чтобы отразить…

– Первая любовь, – сообщил Паук, – ранит всех сильнее[19].

– Что? Ах, – Грэм Коутс рылся в своей памяти, чтобы вспомнить, что дальше. – Счастье, – объявил он, – это бабочка[20].

– Или синяя птица[21], – согласился Паук.

– Почти. Могу я закончить?

– Конечно. К вашим услугам, – с готовностью откликнулся Паук.

– И счастье каждого в агентстве Грэма Коутса так же важно для меня, как мое собственное.

– Даже не передать, – сказал Паук, – как я теперь счастлив.

– Да, – сказал Грэм Коутс.

– Ну, мне пора возвращаться к работе, – сказал Паук. – Но речь была о-го-го. Если еще чем-нибудь решите поделиться, сразу зовите меня. Вы знаете, где меня найти.

– Счастье, – произнес Грэм Коутс, и голос его прозвучал немного сдавленно. – И что интересно, Нанси Чарльз, так это – счастлив ли ты у нас? Не кажется ли тебе, что где-нибудь еще ты был бы счастливее?

– Да мне это неинтересно, – сказал Паук. – Хотите узнать, что мне интересно?

Грэм Коутс ничего не ответил. Прежде такого никогда не случалось. Обычно в этот момент у них вытягивались лица, и они впадали в ступор, а иногда плакали. Грэм Коутс ничего не имел против.

– Мне вот что интересно, – сказал Паук, – для чего нужны счета на Каймановых островах. Видите ли, это выглядит так, будто деньги, которые должны поступать на счета клиентов, вместо этого порой оказываются на Каймановых островах. Забавная финансовая схема: деньги просто оседают на этих счетах. Никогда ничего подобного не встречал. Я полагал, у вас-то найдется объяснение.

Лицо Грэма Коутса стало не то чтобы совсем белым, а такого цвета, который в каталоге красок обозначен под названием «пергамент» или «магнолия».

– Как ты получил доступ к этим счетам? – спросил он.

– Эти компьютеры, – ответил Паук. – Вас они тоже выводят из себя? Вы что умеете с ними делать?

Грэм Коутс надолго задумался. Ему всегда представлялось, что его финансовые дела так запутаны, что даже если отдел по борьбе с мошенничеством и придет к выводу, что здесь имеет место экономическое преступление, экспертам будет чрезвычайно трудно точно определить, в чем именно оно заключается.

– Ничего незаконного в наличии офшорных счетов нет, – сказал он как можно небрежнее.

– Незаконного? – переспросил Паук. – Надеюсь, что нет. В смысле, если обнаружу что-то незаконное, я ведь обязан сообщить об этом куда следует.

Грэм Коутс взял со стола ручку и тут же положил обратно.

– А, – сказал он. – Как ни приятно с тобой болтать, беседовать, время проводить и всячески компанию водить, Чарльз, подозреваю, что каждому из нас пора вернуться к работе. Работать и родить, в конце концов, нельзя погодить. Не откладывай на завтра то, что можешь сделать сегодня.

– Жизнь нелегка, – продолжил Паук, – но я балдею от радио[22].

– Как скажешь.

* * *

Толстяк Чарли начал ощущать себя человеком. Боль ушла; медленно накатывавшие волны тошноты отступили. И хотя он еще не был убежден в том, что мир – это чудесное радостное местечко, он уже покинул девятый круг похмельного ада, и это было хорошо.

Во владение ванной вступила Дейзи. Он слышал, как из-под крана побежала вода и как там обстоятельно плещутся.

Он постучал в дверь.

– Я здесь, – сказала Дейзи. – Ванну принимаю.

– Знаю, – сказал Толстяк Чарли. – В смысле, я не знал, но как раз подумал, что ты там.

– Да? – спросила Дейзи.

– Я просто подумал, – сказал он через дверь, – подумал, зачем это ты вернулась. Прошлой ночью.

– Ну, – ответила она. – ты порядочно перебрал. Мне показалось, твоему брату нужна помощь. Этим утром мне на работу не идти. Вуаля.

– Вуаля, – повторил Толстяк Чарли. С одной стороны, она его пожалела. А с другой – ей понравился Паук. Да. Чуть больше суток прошло с тех пор, как у него появился брат, и уже понятно, что сюрпризов в новых семейных отношениях не будет. Паук крут, а он – ни то ни се.

– У тебя прекрасный голос, – сказала она.

– Что?

– Ты пел в такси по дороге домой. «Unforgettable». Было здорово.

Ему удалось вытеснить инцидент с караоке из памяти в какой-то темный закоулок, куда складывают то, что причиняет беспокойство. Теперь он все вспомнил, а ему этого не хотелось.

– Ты был великолепен, – сказала она. – Споешь мне потом?

Толстяк Чарли отчаянно размышлял, но от этих размышлений его спас звонок в дверь.

– Кто-то пришел, – сказал он.

Он спустился, открыл дверь, и стало еще хуже. Мать Рози пригвоздила его взглядом, но не сказала ни слова. В руке она держала большой белый конверт.

– Здрасте, – сказал Толстяк Чарли, – миссис Ной. Рад вас видеть. Хм.

Она фыркнула, воинственно выставив конверт перед собой.

– А, – сказала она. – Ты здесь. Что ж. Может, пригласишь войти?

Точно, подумал Толстяк Чарли, таким, как она, вечно нужно приглашение. Достаточно сказать «нет», и она уйдет.

– Да, конечно, миссис Ной. Прошу.

Вот, значит, как вампиры это делают.

– Не хотите ли чашечку чая?

– Не думай, что тебе это поможет, – сказала она. – Потому что не поможет.

– Хм. Конечно.

Вверх по узкой лестнице и на кухню. Мать Рози осмотрелась, и на лице у нее было написано, что кухня не соответствует ее гигиеническим стандартам как содержащая (а она содержала) съедобные продукты питания.

– Кофе? Воды?

Только не говори «восковых фруктов».

– Восковых фруктов?

Черт.

– От Рози я узнала, что твой отец недавно перешел в мир иной, – сказала она.

– Да, он умер.

– Когда не стало отца Рози, в «Кулинарах и кулинарии» поместили четырехстраничный некролог. И там было сказано, что карибский фьюжн появился в этой стране только благодаря ему.

– Ах, – сказал он.

– И он не оставил меня в нужде. Он был застрахован и являлся совладельцем двух успешных ресторанов. Я очень обеспеченная женщина. И когда умру, все перейдет к Рози.

– Когда мы поженимся, – сказал Толстяк Чарли, – я о ней позабочусь, вы не думайте.

– Я не хочу сказать, что ты женишься на Рози только из-за моих денег, – сказала мать Рози таким тоном, что было очевидно: именно это она и хочет сказать.

У Толстяка Чарли вновь заломило в висках.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Зора Нил Хёрстон (1891–1960) – американская писательница, исследовательница афроамериканского фольклора (в особенности верований жителей Гаити и Ямайки). Торн Смит (1892–1934) – полузабытый ныне автор юмористических произведений с фантастической составляющей. П. Г. Вудхауз (1881–1975) – известный британский писатель, автор популярнейшего литературного сериала о Дживсе и Вустере. Фредерик «Текс» Эйвери (1908–1980) – американский аниматор, создатель таких персонажей, как Багз Банни и Даффи Дак. Здесь и далее, кроме особо оговоренных случаев, примечания переводчика.

2

«What’s new, Pussycat?» – заглавная песня к одноименному фильму (название фильма на русский язык обычно переводится как «Что нового, кошечка?» или «Что нового, киска?»). Более всего известна в исполнении Тома Джонса.

3

«Яблочный пирог» – способ заправки постели, когда простыня складывается так, что человек, забравшийся под одеяло, не может вытянуть ноги.

4

«Клуб 18–30» – британская компания, предлагающая недорогие туры выходного дня. Большинство туристов – одинокие молодые люди, начинающие самостоятельную жизнь, так что репутация у таких туров соответствующая.

5

Песочный танец отличается от классической чечетки тем, что исполняется в туфлях без набоек. Чтобы добиться звука при танце, исполнители песочного танца рассыпали на полу песок (отсюда и название). Как правило, песочный танец был частью комического номера.

6

«…во всем зеленом Божьем мире» – довольно странный оборот, на самом деле неточная цитата из стихотворения преподобного В. М. Хетрингтона (1803–1865; W. M. Hetherington, «The Spirit of The Seasons»). Стихотворение и автора, как водится, почти никто не помнит, но фраза на слуху.

7

Кажется, тут Толстяк Чарли слегка путается. «Ручкой сковородки» (panhandle) называют западную часть Флориды, тогда как шоссе A1A идет вдоль восточного побережья штата.

8

«Я таков, каков я есть» («I am what I am») – хит американской певицы Глории Гейнор, один из неформальных гимнов гей-движения.

9

Почти все – блюда с Ямайки, очень острые.

10

«Божество среди людей» – прямая цитата из «Политики» Аристотеля, но не факт, что Чарли об этом знает.

11

Хеллендейл – такого места во Флориде нет, но есть Халландейл Бич.

12

Эрта Китт (1927–2008) – американская певица и актриса.

13

«Моррис Ливингстон, я полагаю?» – в названии шоу обыгрывается фраза, которой встретил разыскиваемого в джунглях Африки миссионера Дэвида Ливингстона (1813–1873) Генри Стэнли (1841–1904), журналист и путешественник: «Доктор Ливингстон, я полагаю?».

14

Рев грима, запах клуба Би-би-си – аллюзия на название мюзикла «Рев грима, запах толпы» («The Roar Of The Greasepaint, The Smell Of The Crowd», 1964).

15

Red sky in the morning, sailor’s warning – английская поговорка, которая берет свое начало от евангельского текста (Матфей, 16:2–3): «Он же сказал им в ответ: вечером вы говорите: будет вёдро, потому что небо красно; и поутру: сегодня ненастье, потому что небо багрово».

16

Почему малтай – потому что шалтай (humpty-dumpty). Аллюзия на стишок про Шалтая-Болтая в книге Л. Кэрролла «Алиса в Зазеркалье» в переводе А. Щербакова.

17

Пикси – невысокий проказливый народец в английской мифологии. Пикси частенько путают с феями (и даже эльфами).

18

«Ненастья в жизни есть любой» – Грэм Коутс цитирует стихотворение «Дождливый день» Генри У. Лонгфелло (1807–1882) в переводе Антона Черного.

19

«Первая любовь ранит всех сильнее» – Паук цитирует название популярной песни британского рок-певца и композитора Кэта Стивенса (Cat Stevens) «The First Cut Is The Deepest», известной в исполнении Рода Стюарта и Шерил Кроу.

20

«Счастье – это бабочка, которая ускользает, когда ее преследуют; но стоит замереть спокойно – и она сама опустится к тебе на грудь» – слова Натаниэля Готорна (1804–1864), американского писателя.

21

Паук цитирует Мориса Метерлинка (1862–1949), бельгийского поэта, драматурга и философа, автора всемирно известной пьесы «Синяя птица».

22

Песня Reunion «Life Is a Rock (But the Radio Rolled Me)» (1974).