bannerbanner
Белокурый. Король холмов
Белокурый. Король холмов

Полная версия

Белокурый. Король холмов

Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
На страницу:
3 из 11

– С чего начнем знакомство с соседями, дядя Болтон? Лохвуд, ты говоришь?..

Но Болтон предположение о возобновлении кровной войны внезапно отложил на потом:

– Вовремя спросил. Для начала устроим тебе праздничек, присягу рейдеров новому лэрду Лиддесдейла, пусть знают, что ты здесь, что ты вернулся… когда погиб Адам, было не до присяг, главное – вытащить тебя из Приграничья и надежно укрыть. Но теперь-то мы погуляем…

– Что именно устроите? – на всякий случай уточнил Босуэлл, потому как, хорошие-то они хорошие, но с дядьями нужно держать ухо востро.

– Присягу, – терпеливо пояснил Патрик Болтон. – Присягу его лэрдству на общем собрании. Не совсем разумно, правда, проводить ее здесь, в Лиддесдейле…

– А что в этом такого? – удивился Ролландстон.

– Да ничего! А ты подумал, как мы обеспечим безопасность гостей, приехавших в Долину на собрание? – обратился к нему старший. – А наша мать, которую придется сюда привезти? А мать Патрика?

– Ну, много ли надо народу? Да и потом, ты хочешь сказать, что если в Долине одновременно будут все три хранителя Марок, этого недостаточно для безопасности? Ты съездишь за матерью, я подхвачу невестку… – Ролландстон осекся под взглядом брата.

– Нет, – сказал тот со значением, – пусть-ка наши две гарпии едут бок о бок, чай, не перегрызутся насмерть. Нельзя так просто оставлять… – он замялся.

– Эй, родственники, – осторожно переспросил Патрик, – это вы так намекаете, что не решитесь оставить меня тут одного?

Братья переглянулись и посмотрели на Белокурого.

– Ну, в общем-то, да, – признал лорд Болтон, как наиболее бессовестный.

– Так смею заметить, дядя Болтон, что мне семнадцать, я здешний лэрд, и достаточно взрослый, чтоб меня было сложно выкрасть из-за двухметровой толщины стен собственного замка…

– А, – отмахнулся Болтон, – это я уже слышал. И дело тут вовсе не в твоей взрослости. Вот ты навещаешь свою метресску в деревне, выезжая из Хермитейджа в гордом одиночестве и полагая, что все тебя боятся… А знаешь, племянник, почему ты до сих пор жив или хотя бы не сидишь под замком у Джонстонов или Керров в ожидании, что мы заплатим выкуп? Потому что, пока ты красиво гарцуешь, двадцаточка из своры шарится по холмам следом за тобой, прикрывая по бокам и с тыла…

Патрик с недоумением глядел на дядю. Он не разу не замечал слежки, но, правду сказать, и не приглядывался.

– Так и здесь. Как только мы с Уильямом разъедемся охранять гостей, и я уведу с собой часть гарнизона, в ворота Хермитейджа тут же постучится какой-нибудь подонок Армстронг, и пиши пропало. Выдержать осаду с третью людей, не имея военного опыта, сложновато. Да и по правде, не уверен я, что те из своры, что будут здесь, не откроют ворота и не выдадут тебя осаждающим…

– Это почему еще? – не поверил Патрик своим ушам. – Я – лэрд…

– Ты – лэрд, – согласился Болтон и пояснил просто и жестко. – Но тебе еще не присягали. А до присяги все вопросы тут будут решаться силой. И я не могу увести с собой даже часть своры, а то, пока подойдет присяга, как бы не остались от нового графа рожки да ножки. Да и после присяги ты еще должен будешь доказать им, кто хозяин.

В конце концов, вопрос с охраной решили просто – Ролландстон со своим отрядом отправился в Хейлс за леди-бабушкой, а Агнесс пообещал привезти муж – Максвеллов было много, и все буйные, так что беспокоиться следовало только о достаточном количестве виски, чтобы свалить их с ног под вечер.


Молодой граф восседал на помосте в холле в дубовом кресле хозяина, больше напоминающем трон. По правую и левую руку Босуэлла стояли дядья, Болтон и Ролландстон, приодетые по случаю торжества, оба были почти неузнаваемы – наконец-то достойный вид благородных лордов, зрелых духом, еще молодых мужчин. Они присягали новому графу первыми, Патрик – за Хермитейдж и Болтон, Уильям – за Ролландстон и Крайтон. Леди-бабушка вместе с присягой возвращала внуку Хейлс-Касл и земли близ Хаддингтона. Старая графиня прибыла накануне, заняла покои в Колодезной башне, заперлась со своими камеристками – молиться, и вышла в люди только сегодня, вся в черном, как и обычно, сухая, подтянутая, полная достоинства, с омертвевшим от властолюбия и утрат лицом. Глядя на нее вблизи второй раз в жизни, Белокурый осознал, как много той самой жажды власти перепало от Маргарет Гордон Хепберн, графини Босуэлл – дочери принцессы Анабеллы Стюарт – ее младшему сыну, епископу Брихину. Черная роба леди, расшитая жемчугом и гагатами, снежно-белый партлет, строгий старомодный чепец, раскачивающиеся на поясе четки до обморока пугали разбитных служанок Хермитейджа, тем паче, что вдовая графиня тут же принялась их строить не легче, чем в замке Хейлс. Колени и шея ее сгибались с трудом не столько от старости, когда она вкладывала свои руки в жесте оммажа – давно ли его давал сам Патрик? – в ладони внука, так похожего на до сих пор ненавидимую невестку.

Прибыла леди Максвелл с мужем, дочерью и пасынками. Роб Максвелл по-прежнему был крепыш, но Белокурый обогнал его в росте на полголовы, и уж точно не позволил бы надрать себе уши, как прежде. Роберт воспринял эти перемены стоически и вынужденно обнялся со сводным братом. Максвеллы присяги, понятное дело, не давали, но пришли союзниками. Их наряды были – красное и зеленое, олень и падуб на эмблеме, и «возрождаюсь!». Среди их кричащей пестроты строго и благородно выделялись цвета Хоумов – глубокий синий и темно-серый. А вот и сама сестричка, с головой белого льва в фамильной броши на корсаже… Дженет Хоум, которой еще не сравнялось пятнадцати, смотрела на старшего брата глазами, полными обожания, снизу вверх. Серые сияющие очи и роскошные каштановые локоны – когда уйдет юношеская угловатость, она может составить счастье самого знатного лорда. Однако сейчас взор ее был обращен туда же, куда и взор ее матери – к помосту большого холла замка Хермитейдж-Касл.

Адам гордился бы своим сыном, подумала лучезарная Агнесс, и слезы блеснули на ресницах, хотя это было так давно в жизни вдовой графини Босуэлл – и юность, и любовь, и ранняя смерть супруга, и разлука с первенцем. Этот взрослый мужчина в глубине холла сейчас казался ей почти чужаком. Леди Максвелл не видела сына больше года, с тех пор, как тот с Брихином отправился ко двору. И сейчас она рассматривала третьего графа Босуэлла со смешанными чувствами. Странно было глядеть на создание чрева своего и не узнавать в нем ни себя, ни отца ребенка. Вот, разве что фигурой Патрик удался в Адама, и манерой, повадкой. Даже глаза у него темней, совсем синие. И мастью он Стюарт, единственный в череде черных Босуэллов сияет, словно дитя солнца. Сын за год вытянулся, но еще будет расти. У него ухватки взрослого, но тонкие, нежные черты лица, словно у архангела Гавриила, как его рисуют на витражных стеклах часовен. У него отличная стать, хотя в теле нет еще подлинно мужской мощи. У него длинный прямой нос де Хиббурнов, фамильный, как и все в них худшее, и круглый подбородок отца, и те же брови вразлет, но в лице нет ни капли природного добродушия Адама. Его красота холодна и почти неприлична, и действует на окружающих хуже яда, завораживающе, она видела, как хихикают, краснеют и умолкают девушки, когда ее сын идет по залу, равнодушный, даже взгляда не бросив в их сторону, как кланяются ему парни, как переговариваются кинсмены, как он минует всех этих людей с пренебрежением прирожденного господина, словно всеобщее восхищение естественно составляет часть воздуха, необходимую ему для дыхания, как он подходит к ней и…

Патрик Хепберн, третий граф Босуэлл, на глазах гостей и семьи пройдя холл, опустился перед леди Максвелл на одно колено и поцеловал ей руку:

– Досточтимая леди-мать, я рад приветствовать вас в доме, где и вы были некогда счастливы… – во всеуслышанье объявил граф.

Уроки куртуазности железного Джона не прошли даром. Это было не совсем правдой, потому как Адам ни разу не привозил молодую жену в Лиддесдейл, но интонация соблюдена верно. Леди-бабушка с другого конца зала сверлила Белокурого взглядом, которому позавидовали бы лучшие василиски.

…и поднимаясь, шепнул ей одной:

– Здравствуй, мама…

И тогда леди Максвелл все же заплакала, потому что на холодном лице владетельного барона, который в силу роста смотрел на нее сверху вниз, вдруг вспыхнула и зацвела лукавая и нежная улыбка мальчика, которого она качала на коленях во время краденых свиданий в Сент-Эндрюсе.


Волынки выли. Над толпой гостей разносился «Бег белой лошади», плавно переходящий по вариациям в «Хепберны идут». Вернувшийся на помост граф, усадивший по правую руку от себя леди Максвелл, сиял равно красотой, холодностью чела и неодолимой силой наследного права, исходившей от всей его фигуры, словно он занимал трон королевства, а не кресло лэрда. В отличие от будних дней и привычной ему уже повседневной местной одежды, Патрик, третий Босуэлл, Дивный граф, друг и наперсник Его величества Джеймса Стюарта, сегодня был облачен в бархатный дублет цвета запекшейся крови, колет по немецкой моде – с открытой грудью, с широкой баской, короткие штаны в тон, и плащ «нью-хепберн» – алый, с богато вышитым гербом, львы и роза – обнимал широкие плечи. Высокие сапоги тонкой кожи облегали длинные ноги превосходного наездника так плотно, что девицы в холле краснели и обмирали от странных чувств, стараясь вовсе не глядеть на гульфик, который ничуть не менее бросался в глаза. Мужская сила – синоним власти, и именно это, свою власть, заявлял молодой граф всему Лиддесдейлу, всей Средней Марке королевства. Кисти рук, крупные, еще по-юношески изящные, выступали из белизны кружев на рукавах сорочки – дороговизна по местным нравам немыслимая; на левой руке – печатка с эмблемой рода, на правой – перстень Босуэллов с рубином, и на обоих – еще пригоршня колец, отчего от сжатого кулака графа, легшего на подлокотник кресла, создавалось ощущение латной перчатки – и скрытой угрозы. Кулак мелькнул и пропал, рука молодого человека снова опустилась на темный дуб в полном покое, но те, кому нужно, и заметили, и оценили красноречивый жест. Блеск факельного пламени играл на золотом шитье – плотная вышивка дублета делала его похожим на кирасу, на пуговицах из граненой шпинели, на золотом дедовом ожерелье, где по центру, в тяжелой грубоватой подвеске – голова бешеного коня с рубиновыми глазами. Золото и кровь – это верно подобранное сочетание понятно и приятно было жителям долины, как никому. Сияла фамильная цепь на груди, и сияли необычно светлые волосы графа, и его суженные, внимательные синие глаза. Красота, богатство и властная мощь – это был почти идол, а не живой человек. А чуть поодаль от молодого Босуэлла, возле кресла Агнесс Максвелл, стоял ее муж, лорд Джон, и это был также серьезный козырь, ибо против того, кто решится сейчас на любой жест неуважения к молодому хозяину дома, поднимутся сразу два хранителя Марок – сам лэрд Лиддесдейл, королевский лейтенант, хранитель Долины и Средней марки, и лорд Максвелл, хранитель Западной. Ниже помоста, подпирая его спинами, отчего казалось, что Босуэлл восседает на плечах главарей своры Хермитейджа, расположились трое капитанов Болтона – Клем Крозиер, Оливер Бернс, Джон Бинстон – каждый в цветах своего рода, настороженными взорами окидывающие толпу. Ни для кого не секрет, что лорд Болтон выставил стражу на всех входах в Караульню, и что не меньше полусотни его людей рассеяны в холле среди гостей, и две сотни еще двумя кольцами стоят вокруг замка в холмах. Тут и самый дерзкий из рейдеров не решился бы затеять свару. Под вой волынок шептались все – и лорды, и простолюдины – о новом Босуэлле, о титулах, нагружен которыми сверх всякой меры явился он в наследную вотчину, о его родстве и связях, о невиданной милости короля, и не в последнюю очередь – о его красоте. В долине не знали имен собственных, только имена родов, да вот еще – воровские клички. Надо ли говорить, что Белокурого повторно прозвали Белокурым? Да еще – Красавчиком. И то была большая милость и редкость для приграничного сообщества, большей частью падкого на прозвища совершенно непристойные. Волынки выли, им вторил гулкий рокот барабанов и синичий посвист тонких флейт, смутный ропот гулял над холлом. Здесь были Беллы из Дамфрисшира, копьеносцы Максвеллов, в серо-черных плащах, с тремя колокольцами в гербе, и на лице каждого из них словно прописан был девиз «Я – впереди!». Здесь были семьи рейдеров Долины, скотоводов и фермеров, Робсоны, Крозиеры и Никсоны – серо-зеленые, алые, густо-синие сукна – простые парни, соль шотландской земли, надежные и вездесущие, как торф. Здесь были рослые, как на подбор, Тёрнбуллы, со своим быкоглавым гербом, в вульгарной, кричащей пестроте – красный, оливковый, зеленый и синий, с не менее хвастливым утверждением на эмблеме «Я спас короля!», во главе со своим лэрдом, зятем Керра Фернихёрста. Здесь был и белый крест на черном поле – Моффаты с их «надеждой на лучшее». Здесь были даже Принглы из Смейлхольма с окраин Марки, Патрик прочел и их серебряные щиты с золотыми ракушками, и миролюбивую латынь «Дружба достойна уважения». И, наконец, был здесь и самый зловещий знак в Западной марке, черный крест на белом поле – заклятые враги Моффатов и Максвеллов, фамилия Джонстон с их насмешливым: «На землю, воры!», надменные и злобные черти в нежных зелено-голубых цветах, никак не соответствующих их отвратительной репутации.

Но двумя островами посреди этого моря человеческого возвышались в толпе двое – сэр Уолтер Скотт Бранксхольм-Бокле, легендарный Уот Вне-Закона, и сэр Эндрю Керр Фернихёрст. В былые времена, до тех пор, пока зарвавшийся граф Ангус не забрал синекуру себе, именно эти двое делили полномочия королевской власти в Средней марке – Бранксхольм отвечал за Долину, а Фернихёрст – за прочие, более мирные относительно Долины земли. И вот теперь оба они были званы на торжество к новому лэрду, который – руками короля – лишил их огромного источника дохода и влияния, к долговязому белокурому мальчишке, который покамест был силен только выставленным напоказ родовым богатством, титулом да дядьями Хепбернами за спиной. И отчимом Максвеллом, хотя лорд Джон – лис старый и меченый, против своих за пасынка не встрянет. Но как раз теперь старый лис сквозь расступающуюся перед Хранителем толпу шел прямиком к Бранксхольму.

Сэр Уолтер, надо сказать, над соплеменниками возвышался весьма условно – скорей, своим гонором, характером и славой, нежели ростом. Ростом Бранксхольм был не выше среднего, сух, жилист, весьма подвижен, с лицом волка, как про него говорили, и сердцем сатаны. И это было довольно приятное лицо – правильных черт, ясные серые глаза, чуть более стальные, чем требовалось для обаяния, но вполне соответствующие в своем выражении рангу хозяина твердыни Бранксхольм. Даже под парадным колетом из добротного сукна на Злобном Уоте угадывался джек налетчика. Говорили, что, ежели в твердыне Уота заканчивались краденые у сассенахов припасы, жена, леди Элизабет, подавала ему в обед на пустом блюде шпоры… и через четверть часа Бокле был уже в седле по направлению в Карлайлу. Англичан и все английское Злобный Уот ненавидел так страстно, как ненавидит только приграничный шотландец. Когда раздавался его свирепый боевой клич: «Скотты вышли!» или «Снова будет луна!» – английские фермеры седели, даже находясь в укрепленных домах…

– Как тебе новый Босуэлл, сэр Уолтер? – обратился к нему лорд Максвелл.

Максвелл был крестным сыновей Бранксхольма-Бокле, дружбу они водили старинную, что, впрочем, не мешало обоим относиться друг к другу со сдержанным вниманием возможных противников. Граница – место, где мирные союзы живут недолго, уступая место вечной кровной вражде.

– Это уж тебе видней, лорд Джон, ты ж ему отчим, – отвечал ему сэр Уолтер, не моргнув и глазом на сложный вопрос.

– Я с тобой, Бокле, вижусь чаще, чем с ним, – улыбнулся Джон Максвелл. – Даром, что он мне пасынок.

– А что я? По мне… из молодых, да ранний, – отвечал Уот Вне-Закона, цепким взглядом окидывая ладную фигуру молодого графа. – Но это сразу видать. А как покажет себя – поглядим. Ежели рот разинет сообразно аппетитам – так всех проглотит, коли на кость не напорется.

Ну, вот вам и позиция Уолтера Скотта, надо будет передать это Патрику. Вопрос только в одном – видит ли себя Бокле той самой костью. Или камнем преткновения станет крепколобый Фернихёрст… так думал лорд Джон, обмениваясь со Злобным Уотом выражениями самой искренней приязни.


Когда хранитель Западной Марки вернулся на помост к Патрику, граф встретил его понимающей усмешкой:

– Не глянулся, не так ли, милорд?

– А чего ты ожидал, если занял место, на которое претендовали оба твоих противника, и каждый старше тебя раза в два… но это дело поправимое. Возьми с них бонд! – подсказал лорд Максвелл пасынку.

– Бонд? – удивился тот. – Узы дружбы?

– Это дело! – согласно подтвердил Болтон. – Спасибо, Джон, вы, как всегда, мудры и предусмотрительны… – и разъяснил молодому графу. – Пусть подпишутся своим именем и честью, что рады и намерены поддерживать тебя, как Хранителя марки, и всячески собственными силами способствовать искоренению смут и воровства… эй, Джибберта Ноблса сюда, живейше!

Брауни предстал – и даже в новых башмаках, подаренных лэрдом – уже с листом бумаги и пером наготове, словно знал заранее, зачем зовут.

– Не то, чтобы это сильно тебе помогло по службе, – обнадеживающе продолжил лорд Болтон, – однако полезно. Поименно знаешь, кого карать, как нарушителей, если что.

Джибберт Ноблс не особенно долго скрипел пером, с поклоном протянув графу витиеватый результат трудов своих:

«Мы, нижеподписавшиеся, жители Средней Марки этого королевства, расположенной напротив Англии, понимая, как любезно для Его величества нашего господина Короля назначение и утверждение милорда Патрика Хепберна, графа Босуэлла, Высоким хранителем и судьей всей Средней Марки, а также хранителем и судьей Долины Лиддесдейл, и в полной мере осознавая свои обязанности, обязуемся служить советом и силой для содействия указанному Хранителю во всех его делах, направленных на доброе правление и спокойствие в указанных Марке и Долине, и поддерживать власть Высокого хранителя против изменников, смутьянов и прочих преступников вплоть до наложения наказаний, а также защищать и способствовать безопасности всех честных людей. Следственно, мы обещаем и клянемся, и в этой бумагой обещает и клянется каждый из нас, что будем честно служить Нашему господину Его величеству Королю, и подчиняться и содействовать Его светлости указанному Хранителю, и станем совместно подавать наши советы и рекомендации, или всеми силами участвовать в преследовании или защите от указанных воров, изменников, смутьянов и прочих преступников, непокорных власти нашего государя, а также нарушителей мира и тишины в королевстве, и как только мы будем извещены или предупреждены открытым объявлением, письмом, посланием байли, или в любой другой привычной форме, мы отзовемся Его светлости со всем тщанием и решительностью, а если же мы будем замечены в невнимательности или небрежности, то нас надлежит считать, а также обращаться с нами, как с пособниками и соучастниками указанных воров, изменников, смутьянов и преступников в их постыдных и злобных деяниях, с тем, чтобы нас за то подвергнуть преследованию и наказанию, в назидание всем прочим».

Далее должны были следовать подписи. И последуют – поименно, после слов присяги или выражения дружбы, на которые обязаны теперь все, присутствующие в холле Хермитейджа, уже просто потому, что пришли. Когда же, прочитав бонд, граф поднял взор от листа бумаги, внимание его привлекла фигура, совершенно безобразная и роскошью своего наряда, и невыносимым самодовольством поведения.

– Кто это там, в толпе? – спросил Босуэлл у окружающих.

– Ого, – удивился Болтон, прежде, чем успел ответить хорошо знающий пришлеца лорд Максвелл. – Да это сам Джонни Армстронг, Черный лэрд Гилноки!

– И чем он знаменит? – нетерпеливо переспросил граф.

– Самый удачливый мерзавец в наших краях. Младший брат Сима Армстронга, лорда Мангертона, и его военный вождь, – перечислял дядя, – краденые стада чуть меньше, чем у Бранксхольма. Отступное и «черные весточки» собирает едва ли не со всей Марки. Пойду-ка поздороваюсь с ним.

Джон Армстронг, в глубине холла, был окружен не меньше, чем двумя десятками своих людей, легко опознававшихся по бляхам с обнаженной мускулистой рукой, кое-кто из его отряда носил герб его старшего брата – три синие полосы на белом поле. Кабы не было известно, кто именно есть лэрд в Долине, Джона Гилноки легко было бы принять за такового: он распространял вокруг себя величие почти материальное, ощутимое в количестве и уровне вооружения свиты, и в манере держаться, и в помпезном костюме – одних золотых кистей на его боннете было больше, чем колокольчиков на сбруе кардинальского мула. Он был сам собой – выставка своей доблести и богатства, бархат и шелк его наряда, сталь его доспехов и сам конь его под вышитой попоной, отдыхающий сейчас в стойлах конюшни Хермитейджа – все это было краденые у сассенахов бесчисленные стада, и Джон гордился собой по праву. Не было парня в Приграничье удачливей Джонни Армстронга! А сколько песен пелось о нем на летних пастбищах…

– Доброго дня тебе и твоим, Джон! С чем пожаловал, лэрд Гилноки?

– Покамест с миром, Патрик Болтон, – лениво улыбнулся матерый налетчик, и с него мигом слетело все величие, поскольку улыбка его, прямой результат трудного ремесла, была изрядно щербата. – Приехал вот поглядеть на вашего лэрда.

Это было скверное начало, очень скверное.

– Это и ваш лэрд, Джонни Армстронг. Это лэрд Долины.

– Это бабушка надвое сказала, Болтон, уж извини ты меня, старина. В Долине не станешь лэрдом по рождению, тебе это не хуже моего известно.

– Следи за языком, Джон, – предупредил Болтон, – за эти слова ты можешь поплатиться прямо сейчас. Хермитейдж уже стал могилой для одного Мангертона.

– Но ты-то – не Сулис! – захохотал Джон. – Да и я не стану ждать, пока меня утопят в Хермитейдж-уотер! А кроме того, объявлено ведь перемирие по случаю присяги, разве нет?

– Вот и веди себя на перемирии соответственно. Негоже оскорблять хозяина дома.

– И не думал, – возразил с усмешкой налетчик, – разве что правда в кои-то веки стала для тебя оскорбительной, Патрик Болтон. Покамест, повторяю, я пришел с миром, а там поглядим. Я погляжу на вашего лэрда, поглядит Мангертон, и мы подумаем…

– Ты говоришь за себя или за род, Джон Армстронг?

– Я говорю за Мангертон и Гилноки, а что думают в Спорных землях, того моему лэрду неведомо.

Чистой воды вранье. Лорд Мангертон прикармливал «конченых» Армстронгов – братьев Джона и Вилла – отличавшихся совершенным бесстрашием и редкой жестокостью, обращенными, причем, зачастую против своих, шотландцев, когда идти на промысел к сассенахам было опасно или невыгодно. Потому-то эти отщепенцы и чувствовали себя в полной безнаказанности.

Болтон и Гилноки обменялись долгим взглядом, и многое было в нем: и старинное знакомство, и не менее старинная неприязнь, и обоюдное уважение к сильному противнику… затем Болтон кивнул и вернулся к племяннику – пора было приносить присягу.


Это было странное чувство – почти как то, что Патрик испытал в своем первом бою, в тупике на Коугейте – момент глубокой подлинности, словно долгая череда лет, усилий, учения, складывась, сковываясь в одну цепочку, вела его именно к этому часу, сюда, в сердце самой кровавой долины Шотландии. Он был рожден для того, чтобы быть здесь – и он здесь. Руки Патрика Хепберна Болтона, тридцатишестилетнего мастера Хейлса, следующего за ним в роду, легли в его ладони, и коленопреклоненный дядя начал говорить громко, медленно и отчетливо, склонив косматую, черную с проседью голову:

– Я, Патрик, мастер Хейлс, лорд Болтон, приношу тебе, Патрик, граф Босуэлл, лэрд Лиддесдейл, во всякий день и час моей жизни свою верность и свой меч, буде приспеет у тебя в нем нужда, и прошу у тебя милости в моей службе, и приму от тебя казнь в моей измене. Во имя Отца, и Сына, и Святого духа – да будет так. Аминь!

Босуэлл кивнул, поднял его, обнял, протянул чашу – пригубить в знак в приязни. Чуть заметная улыбка скользнула в бороде Болтона, и его медвежие объятия были куда крепче ритуальных. Сейчас, на глазах у всей Долины, совершалось то, ради чего он был хранителем Караульни почти двадцать лет – власть переходила к главе рода, к законному наследнику. За ним следом на колени опустился лорд Ролландстон… за ним вслед пошли под присягу капитаны Болтона, люди его семьи, кинсмены без числа, арендаторы, рейдеры своры Хермитейджа, и, конечно, те, ради присяги которых и затевалось все это – представители равнинных семей Средней Марки. Белокурому Босуэллу, как хранителю и королевскому лейтенанту, присягнули Робсоны, Крозиеры, Никсоны, Принглы, Янги, Бернсы, Дэвидсоны, Рутерфорды, Тёрнбуллы… Каждого лэрда волынщики Хепбернов приветствовали вариацией на его пиброх. Лорд Джон Максвелл вышел среди остальных, отдельно и во всеуслышанье приветствовал пасынка, как друга, соседа и лэрда Лиддесдейла, а за ним поклялись в дружбе и Беллы. Сэр Эндрю Керр Фернихёрст, тяжелую челюсть которого свело от неприязни к мальчишке, занявшему его место, сдержанно выразил свою радость от того, что в Хермитейдж-Касле снова появился Босуэлл… подписи под бондом в руках Джибберта Ноблса все множились и множились, большая часть, правда, была вписана самим Ноблсом, а знаменитые рейдеры, могучие приграничные лорды в подтверждение своей доброй воли рисовали крест или птицу рядом со своим именем. Даже Бранксхольм-Бокле, с усмешкой, гуляющей на хищном лице, подобно лунному свету на стальном клинке, пообещал молодому графу свою прославленную дружбу… И только Джонстоны наблюдали издалека – Хранителю Средней Марки ни к чему ждать присяги и подписи под бондом от них, уроженцев Западной.

На страницу:
3 из 11