Белокурый. Король холмов

И Болтон, любимчик покойного лорда-адмирала, употребил для описания его посмертной судьбы ровно то же выражение, что и ненавидимый младший сын Брихин.

– Но почета ему отвалили по самое горло, с лихвой, – продолжал Болтон свои россказни. – В Англию ездил за королевской невестой, сам женился на ней по доверенности, брак подтверждал…

– Это как? – очень удивился Босуэлл. – Подтверждал королевский брак за короля?!

– Ну да. После мессы, после пира, сопроводили его в присутствии прочих благородных господ в спальню Маргариты, она уже в подушках сидит, в чепце, в кружевах, как положено, этакая роза Тюдоров. А граф поцеловал ей руку, как государыне, а затем поставил ногу на край постели… вот уж белье ей заляпал, надо полагать, – Болтон хохотнул, – это и было знаком совершившегося брака. Как если бы король ее познал уже…

– А что такое потом-то вышло промеж них с Маргаритой? Ее аж перекосило, когда она имя Босуэлла услыхала в Стерлинге этой весной… – лицо старой королевы очень ярко предстало в памяти Белокурого.

– Ну, – дядя помотал косматой головой. – Про это я не знаю ничего вообще. Ей двенадцать всего было… вряд ли. Одно знаю, королева Маргарита Тюдор первого графа Босуэлла до конца дней его ненавидела.

– Да, это я заметил…

– Есть мнение, что это ее идея была – вернуть Адаму отцово наследие и все титулы только после того, как он на Агнесс Стюарт женится… и подтвердит брак. Но не так, чтоб на постели постоять, а по мужской части.

– Это еще почему?

Болтон был пьян, и красноватые огоньки, отсвет камина, бежали в его глазах, иначе не сорвалось бы с языка:

– Так нужно было срочно сбыть с рук последнюю страсть короля… ясное дело! А Адам, как дурень последний, влюбился в нее.

Но, как бы ни был пьян, тут же понял, что сказал лишнее, потому что в комнате стало совсем темно. Босуэлл, встав из-за стола, теперь возвышался над дядей весьма угрожающе, и только смотрел на него, только смотрел. Болтону сразу сделалось и трезво в голове, и очень неуютно в покоях лэрда. Хоть и был племянник моложе в два раза и легче в теле, а роста-то они были одного, и от высоченного Босуэлла в этот миг пахнуло такой ледяной угрозой… Лучше бы граф орал, что ли, как это вообще принято у Хепбернов, тоскливо подумал Болтон. Вот это молчание было пострашнее прямого крика и рукоприкладства. Так прошло несколько мгновений.

– Дядя, вы моей личной печатью за малолетство-то поиграли вдоволь, – наконец сказал молодой граф с улыбкой, которая не сулила собеседнику ничего доброго и меняла красивое лицо Босуэлла вплоть до неприятности, – я ведь не спрашиваю, откуда что взялось и у тебя, и у Ролландстона, не так ли? Могу спросить. У меня, дядя, натура дедова, на родственные чувства слабовата…

Вот кто, спрашивается, тянул его за болтливый язык по пьяни? И свечку не держал ведь, а только повторил желчный навет своей матери, и разве есть ему дело, по правде, лежала ли с покойным королем лучезарная Агнесс, рыжая сучка, теперь, когда брата семнадцать лет нет в живых, когда брат, живой, закрывал на это глаза? От любви или от свойственной всем Хепбернам прагматичности, кто разберет. А вот теперь зато поставил под угрозу и свою дальнейшую судьбу, а не только пребывание в Караульне. Ведь нависающий над ним Босуэлл, пусть умом и опытом – мальчишка, а по совести и по присяге – полновластный лэрд и господин его, Патрика Хепберна, мастера Хейлса. Живо тут окажешься до конца дней своих в Болтоне: вечно болящие, дунь и свалятся, Джен и Патрик-младший, и эта, желтая от сезонных лихорадок, как ее… Кэтрин, вторая его бесплодная супруга – припомнил он с тоской. Шерифство в Хаддингтоне, мелкие дрязги фермеров – это после Хермитейджа-то… И хорошо, если окажешься в Болтоне, а не где еще! Поместье было ему пожаловано как раз опекунским советом, и Босуэлл в самом деле мог отозвать его обратно, ибо дарственные грамоты так и не были подписаны графом.

– Виноват, – процедил Болтон сквозь зубы, уважая племянника за жестокость удара, деньгами-то посильнее будет, чем кулаком, – ваша светлость… во хмелю…

– Так поди проспись, мастер Хейлс, – холодно отвечал граф, жестом отпуская родственника.

Не сказать, чтобы лорд Болтон сделал это совсем без умысла. Уж что-что, а какая-нибудь идея у старшего дяди всегда присутствовала в голове. Была ли это целесообразность, справедливое возмездие преступнику или обычная месть ему, графу, за пережитое унижение… Белокурому пришло то на ум много позже, а не когда он встречал из рейда своего дядю-капитана, вернувшегося не в одиночку. Поперек крупа галлоуэя, шедшего следом за жеребцом Патрика Болтона, было грубо приторочено человеческое тело, с мешком на голове и веревкой на запястьях. Живой, определил Белокурый, когда мешок сдернули, и показалось бессознательное, темное от прилива крови лицо – черты довольно грубые, хотя и со следами благородной породы.

– Удачно? – спросил Босуэлл Болтона, рассматривая улов.

– Как видишь, – отвечал тот, кивнув на пленника. – Догнал их миль за двадцать уже от фермы… хорошо, что успел. А это сам Эдди Додд Бастард собственной персоной…

Старший дядя уходил в погоню за сассенахскими контрабандистами, а вернулся с болтающимся поперек седла одним из знаменитых убийц Западной английской Марки. Белокурый не мог взять его уже две недели, раздраженный тем, что англичанину давали приют и сами шотландцы, те из них, кто собирался натравить его на соседей… Патрик потянулся, зевнул… мозглый, сонный осенний день, в который за лучшее почтешь валяться на медвежьей шкуре возле камина, дремать в тепле со старой латинской книжкой у изголовья. И спросил равнодушно:

– Почему ты не вздернул его?

Как правая рука и доверенное лицо Хранителя Марки, дядя имел на это полное право, взяв Бастарда с поличным.

– Вздерну… – Болтон пожал плечами, – потом, может быть. Сперва у меня есть на него планы.

– Выкуп?

– Нет. Палач.

Повисло молчание.

Молодой граф смотрел на дядю, не вполне понимая. Ему не доводилось ни присутствовать при пытке – близко, возле палача – ни, тем более, прикладывать руку самому… Первый раз он споткнулся в Хермитейдже об это слово, обычно-то противник нес ущерб в рейде, на месте, и никто не утомлялся для дальнейшего развлечения волочь с собой пленных англичан. И сейчас он не видел в этом резона, и потому спросил:

– Зачем?

– Южанам для острастки и по справедливости. Он зарубил всю семью с нижнего луга, Никсонов, запалил дом. Мать, отца, пятерых ребят. Тринадцатилетнюю Бетси изнасиловал, потом отрезал груди, – хладнокровно перечислял Болтон, чутко следя, как племянник меняется в лице, – а свежие раны прижигал раскаленным железом… кожу на спине пустил на ремни…

Граф Босуэлл сухим глотком согнал тошнотный комок в горле. От его расслабленного равнодушия и следа не осталось. Желудок бунтовал, мозг, правда, тоже… Он побледнел, только глаза ярко выделялись на лице, которое теперь утратило взрослую неприступность хозяина дома, главы рода, и казалось почти детским.

– Зачем?! – медленно спросил опять Белокурый, но дядя понял его.

«Ого… – отметил про себя Болтон. – А ведь он, и правда – совсем мальчишка, ему в самом деле только семнадцать, и у него не было такой юности, как моя, старый Джон берег его, и даже в город из замка погулять на шелковой ленточке отпускал, как леди – драгоценного кречета. А наш-то младший… что он ему рассказывал между теологией и латынью?»… Но именно с целью обучения племянника последнему закону возмездия он привез в Хермитейдж пойманного ублюдка. А немного еще – затем, чтобы Патрик не кичился своей взрослой властью, полагая, что всего один придворный заговор уже сделал его душевно неуязвимым.

– Спроси его об этом сам. Это сассенахи, вот и все. Среди наших тоже есть подонки, те же Армстронги или Керры, но южаки – наша погибель. Я не говорю, что ты должен участвовать, Патрик, но знать это ты должен… может, и пригодится. Некоторые предпочитают такое всем иным удовольствиям, но Адаму, к примеру, не нравилось.

Белокурый молчал, по-прежнему уставясь на пленного. Бастард Додд пошевелился и дернул разбитой головой, начиная приходить в себя. Мелкий липкий дождь падал на его опухшее от побоев лицо. Усилием воли Патрик подавил в себе позыв отшатнуться от убийцы с омерзением – все большим не столько от того, что тот, в путах, словно свинья, обречен на бойню, не от жестокости его преступлений, отвратительной самой по себе, но от почти телесного ощущения пыточных инструментов, готовящихся вонзиться в одутловатую тушу. Час спустя ублюдок, задыхаясь, уже станет молить о смерти. И ведь Болтон, прожженный хитрец, подловил его – граф не мог теперь, на глазах у всех, просто заколоть Бастарда, после его объявленных вин, не мог и оставить в живых до суда на Дне перемирия, потому что при первых же словах Болтона поднялся одобрительный гул среди рейдеров – наперебой требовали казни Додда… ему осталось только сделать вид, что дядя не сказал ничего особенного, что дело идет своим чередом.

– Эй, там! – заорал Болтон в сторону конюшен. – Кривого Катберта ко мне, живо, да пару-тройку дюжих ребят! Тащите его в холодную…

Спешился, положил руку на плечо Босуэллу, ощутил, как графа передернуло от этого дружеского жеста, внутренне усмехнулся – не без злорадства, что уж.

– И следи за своим лицом, парень, – негромко посоветовал он племяннику, когда они отправились вниз, в темницу. – Обычно-то тебе это удается, но вот сейчас ни к чему оставлять книгу открытой…

За почти четыре месяца в Хермитейдже Белокурый первый раз спускался так глубоко, в самое брюхо Караульни, в подпол Северной Башни, в тот личный, неугасимый ад, который и обеспечил замку большую часть его черной славы. Неудивительно, что про Уильяма де Сулиса, первого знаменитого хозяина, ходили такие легенды – чтобы выстроить эти стены подвалов и темниц, до десяти футов в толщину, откуда ни звука не просочится в спокойный, жилой мир, надо было в самом деле обладать сердцем чернейшим, лютым. Здесь можно замучить легион пленников, а в холле наверху за воплем волынок никто и случайно не различит вопля страдания. Ступени лестницы – широкие, покатые, стертые, просели под ногами десятков людей, сошедших сюда, чтобы никогда больше не увидеть дневного света. Босуэлл, отрешенно следуя за дядей, вдруг поймал себя на том, что краем уха пытается поймать в звуке их собственных шагов грохот железных, подкованных дьяволом башмаков сулисовского гоблина, Красного Колпака… и криво усмехнулся. До коего дня, помилуй Бог, станут жить в его памяти сказки и бредни Йана МакГиллана, выслушанные когда-то в глубоком детстве, возле камина в большом холле замка Сент-Эндрюс, в блаженную пору безгрешности?

Они спускались узкой штольней лестницы прямо на пятно багрового цвета – на огонь уже разогретой жаровни, догадался Патрик. Там поджидали их брошенный в угол камеры Додд, трое молчаливых конюхов и кривой Катберт. Патрик знал о нем мало, и только теперь понял, отчего этот высокий человек с длинным бледным лицом, с худыми жилистыми руками, испещренными следами шрамов, всегда ел только в кухне, спал в отдельной клетушке, мало шутил, а говорил еще меньше. До сей поры он считал Катберта замковым костоправом – ибо не было вывихнутого плеча, которое тот своими чуткими пальцами не умел бы поставить на место, и если левый глаз его косил, придавая лицу нечто бесоватое, то правый горел ироничной искрой, сверля пациента за двоих. Что ж, тот, кто знает переплетения жил и форму хрящей так хорошо, что может снимать боль, превосходно сумеет также сделать эту боль поистине нестерпимой…

Ушат помойной воды обрушился на Бастарда Додда, он заворочался, застонал и сделал попытку сесть. Один глаз его заплыл кровью, второй, прищурясь, уставился на огромную черную фигуру старшего Хепберна, возвышающуюся над ним.

– Ты! – сказал Додд с глубокой, спокойной ненавистью узнавания и сплюнул тому под ноги. – Ты, Болтон…

– Я, – согласился лорд Болтон не менее спокойно. – Добро пожаловать в Хермитейдж-Касл. Эдди Додд, именуемый Додд-Ублюдок, ты взят за убийства и грабеж на землях Средней Марки королевства Шотландия. Ты умрешь завтра… или сегодня, если граф Босуэлл, Хранитель Марки, помилует тебя быстрой смертью.

Граф Босуэлл стоял в самом темном углу, привалившись спиной к стене, и ничем не обнаруживал своего присутствия. И по спине его от старых камней или от слов дяди бежал холодок.

– Если можешь – молись, – продолжал Болтон, – я дам тебе время умиротворить душу, однако у нас нет капеллана для исповеди. Я все сказал. Желаешь покаяться за содеянное – говори.

– Да пошел ты, – отвечал Додд с редким самообладанием. – Не мне каяться перед шотландскими свиньями. Я резал вас всласть десять лет, и буду резать еще – потому что ребята меня не бросят, по камушку растащат этот ваш сарай. И клал я на твоего графа…

Катберт молча перехватил Додда за горло – тот захрипел и закашлялся, а потом и заорал, потому что палач молниеносно снял ножом с его языка полоску кожи, и кровь побежала из искривленного болью рта.

– Напрасно, – заметил Болтон, – напрасно ты отказался от милости нашего господина. Парни, вяжите-ка его к «исповеднику»!

«Исповедник» был обычным креслом из крепкого дуба, тяжело срубленным, обитым железом, открывавшим для палача свободный доступ ко всем членам привязанного к нему обреченного. Кроме того, под седалищем можно было развести огонь для поджаривания…

– И – тиски для больших пальцев! – продолжил старший Хепберн.

Похоже, ему даже не было нужды в услугах кривого палача, сказал себе Белокурый, и без Катберта знает, куда нажать. Он не вмешивался и по-прежнему молчал, дав дяде полную волю в черной работе. А тот действовал хладнокровно, без удовольствия, но и без брезгливости, словно нет ничего, более обычного, чем каленое железо, шипящее глубоко в человеческом теле.

– Огня! – приказал Болтон, и Катберт вновь вложил ему в руку раскаленный прут.

Крики, которые неслись с «исповедника», терзали слух, но не вызывали жалости. И не были Белокурому в новинку – он слыхал подобное на публичных казнях в Сент-Эндрюсе, хотя тогда уже, двенадцатилетним, по возможности предпочитал, чтобы его особу представляли либо епископ Брихин, либо чиновники приората. Но теперь это происходило близко, возле самых глаз, возле ноздрей, куда бросался смрад паленого, острый запах мочи, сладковатый – пролитой крови. И то, что происходило, пока что было обычной местью, око за око, и мало имело общего с правосудием. «Спроси его об этом сам». Белокурый остановил Болтона еле слышным приказанием…

– Зачем ты убил девочку столь зверообразно?

Явление Патрика из-за спины Болтона произвело на Додда самое странное впечатление – он перестал орать и осклабился разорванным ртом. Босуэлл, одетый в черное, не произнесший ни звука до сей поры, обладал внешностью, которая разом обеляла в человеческом сознании всё – вроде того, что не может юноша с лицом архангела, светлыми райскими кудрями, ясным взглядом споспешествовать дурному, злобному, губительному. И это было ошибкой, потому что последнее, что зачастую видели эти люди – облик прекрасной, но неумолимой смерти. И еще Додда сбил с толку этот чистый английский выговор.

– Ты кто? – спросил он Босуэлла, еле ворочая разрезанным языком, речь его была едва внятна. – Ты – дьявол, что ли, что тебе это надобно знать? Она согласилась лечь со мной, эта маленькая шлюшка, чтоб мы не трогали мать и младенца, а потом, как увидала, что мои парни вспороли брюхо и старой ведьме, и щенку, тоже стала орать и царапаться. Очень уж потешно она вопила, когда я ее таранил, а потом – под моим ножом… – и он захихикал, отплевываясь кровью.

– Ты в самом деле хотел услышать от него этот ответ? – уточнил Болтон у племянника, глаза которого в полутьме камеры блестели лихорадочно, почти болезненно. – Пожалуй, отрежем ему язык, все равно он больше не понадобится… или ваша светлость желает спросить еще что-нибудь?

Босуэлл молча покачал головой. Слова Додда что-то всколыхнули в нем, как если бы он прозрел, и уж точно перестал считать пленника за человека, за Божью душу, достойную справедливого суда. А если нет души, оставалась только бешеная, больная плоть животного, исцелить которую невозможно.

– Оскопите его, – произнес граф и улыбнулся. – И скормите его потроха собакам…

Тут уж поневоле изумился Болтон – он не ждал столь быстрой метаморфозы. Было в минутном преображении Патрика что-то от деда, первого Босуэлла, что-то такое мелькнуло во взгляде, в жесте, что не умом, но сызмала битым хребтом внезапно опознал Болтон. И первый раз подумал, что мальчик на деле не так уж мил, как кажется.

– Нет, Катберт, не сейчас… – остановил палача Белокурый, – вначале – все, что укажет лорд Болтон, он в деле смыслит больше моего… но пусть Бастард ждет этого все два дня. Пусть он мечтает об этом. И даже три дня, пожалуй, если протянет.

Это кровь, подумал с уважением Патрик Болтон. Джон Брихин лучше всех из родни знал своего воспитанника, когда убеждал старшего брата не спешить, дать время, пустить все своим чередом. Эдди Додд, извиваясь от новой нестерпимой боли, вопил на «исповеднике», осыпая Болтона и Босуэлла градом изощренных проклятий.

Патрик Болтон поморщился:

– А язык все-таки отрежь ему, Катберт… раздражает.

А потом была пытка водой, каленое железо, те самые ремни из спины, и кол – на него спустя несколько часов взгромоздили то, что еще оставалось от Эдди Додда, Бастарда. Лорд Болтон умело руководил процессом, поворачиваясь к племяннику при каждом новом примененном приеме:

– Смотри. Ты, конечно, подлежишь только суду пэров королевства и обезглавливанию, но… всякое может статься. Вот от такого сознаешься через пять минут в чем угодно… а после теряешь рассудок, если еще удержал его при себе до той поры.

Это было необходимое напутствие. И Белокурый смотрел, смотрел, смотрел. Он перестал уже воспринимать звуки, наполнявшие камеру, как исторгнутые из человеческого рта, ибо, безусловно, кусок истерзанной плоти, корчащейся на жаровне, человеком более не являлся ни с какой точки зрения. Катберт, подлинный знаток во всем, что касалось боли и смерти, несколько раз подводил пленника к той грани, за которой было близко желанное освобождение, но всякий раз возвращал обратно, приводя в чувство или давая передохнуть. Удивительная штука, как сильно в нас стремление жить, отстраненно думал Патрик, и если бы можно было умом прекратить это сопротивление тела, перестать страдать по своей воле, отпустить душу… «Смотри!» – твердил Болтон, отдирая кусок кожи клещами. – «Это только кажется, что уже ничего не чувствуешь, просто одуреваешь от боли так, что можешь сдохнуть – и не заметишь… Пригодится, если не на себе, так на ком еще». Самообладание Босуэлла сдало, только когда Катберт стал деловито вскрывать Додду брюхо, вытаскивая внутренности. Хорошо, что некому было это видеть, кроме Болтона и палача – молодой граф побелел, как полотно, на ногах удержался, но еле добрался до коридора… там его и вывернуло, в углу, до кишок, на трезвую голову, то есть, еще хуже, чем после резни Маршаллов.

– Да кончите его уже скорее! – прохрипел он, когда Болтон вышел из камеры проведать племянника, в дверь долетал звериный вой и отчетливый запах паленого мяса. – Хватит, развлеклись…

– Повесим на стене, – хладнокровно отвечал Патрик-старший, – чтобы люди видели твое правосудие.

– Мое?! – граф захохотал, вытирая лицо, таким странным смехом, что Болтон понял, у того обычная истерика. – Мое правосудие, дядя? Это вот ты сейчас моими руками его по свежему каленым прижигал?!

– После присяги, – еще более спокойно отвечал лорд Болтон, – все в Долине делается твоим именем, Патрик. Неважно, кто из твоих людей приложит руку… и к этому тебе тоже нужно привыкнуть, ваша светлость.

И снял флягу с пояса:

– Глотни-ка и перестань ржать… ну, пей, кому говорю!

Босуэлл приложился к виски, затих, помотал головой, чувствуя, как мутнеет сознание… и вернулся в камеру вслед за Болтоном.

Останки Додда, подвешенные на крючьях на западной стене Караульни, смердели довольно долго и служили пищей воронам, пока их не сбросили в помойную яму под Холмом Дамы. А в Хермитейдж тянулись уже люди с жалобами – на соседей, на сассенахов, на жалкий свой жребий. То, о чем он думал в Эдинбурге, собираясь сюда – закон и порядок, и забота лэрда о своих присных. Черная кожаная книга Джибберта Ноблса разваливалась от количества слезниц… каждую пятницу, как заведено было еще во времена его приорства в Сент-Эндрюсе, Патрик Хепберн Босуэлл, лэрд Лиддесдейл, вершил справедливый суд.

– Корову, мой лэрд, он у меня увел…

– Присяжные есть? Кто поручится за тебя?

– Мельник Робин Рой да старый Сим Эллиот.

– Добро. Они люди честные, я слыхал. Если к следующему воскресному дню не выплатит тебе Джон за корову по честной цене, получит десять плетей. Что дальше, мастер Ноблс?

– Старая Энни Кроу, милорд. Она совсем плоха умом, ее уже трижды находили в лесу далеко от дома, ее участок в полном запустении.

– Есть у нее родные?

– Женатый внучатый племянник, милорд, Эндрю Робсон.

– Эндрю Робсон, ты здесь? Подойди-ка. Ты получаешь землю и дом помянутой вдовы Кроу, ввиду ее недостачи по памяти и уму, в полное владение, и за то обязан перед Богом и людьми содержать ее в тепле, сытости и заботе до самой ее смерти. Ты дашь ей место у очага в ее доме, еду, какую ешь сам, и две перемены платья в год, а сверх того – что скажет твоя совесть. Если вдову Кроу еще раз найдут в зимнем лесу в беспамятстве, получишь пятнадцать плетей. Ноблс?

– Утопление младенца, милорд. Девица Тейт утверждает, что была в браке по обычаю с Джоком Рутерфордом, однако у нее нет свидетелей. Зато есть свидетели того, как она отнесла новорожденного к реке, опасаясь гнева родных.

– Джок Рутерфорд, был ли ты женат на Эуфимии Тейт? Давал ли ты клятву ей – у церковных врат или на паперти, в саду, на королевской дороге, на мельнице, под ясенем, в поле или в ином месте – что намерен взять ее женой хотя бы и по обряду? Отвечай истинно, ибо я не люблю обмана.

– Нет, ваша милость.

– Он лжет, ваша милость, лжет, и душа его черна, как те котлы в аду, где его сварят за наше невинное дитя!

– Молчи, женщина… ты получишь пятнадцать плетей и отправишься в монастырь кларетинок под то покаяние, какое даст тебе мать-аббатиса. Семья Тейт заплатит штраф в пользу приходских бедных Хауика ввиду того, что они предпочли погубить ребенка вместо того, чтобы иными средствами искать вспомоществования. Джок Рутерфорд, ты в течение года не имеешь права взять себе жену под страхом тюремного заключения и проведешь этот срок в посте и покаянии.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.