Стану Солнцем для Тебя

– То, что спросил! Как долго?! Ну?!

Он спокойно поднялся, подошел к столу, оперся на него руками и оказался очень близко к этой мымре.

Смотрел в бегающие туда-сюда маленькие черные глазки, спрятанные за оправой дорогих очков. И понимал все без слов. Его ребенок учился больше двух недель с людьми, которые открыто ему выражали соболезнования и сочувствие, кто-то наверняка злорадствовал и отпускал злые саркастичные замечания или шуточки. И когда ребёнка перемкнуло, мозги набекрень поехали, он сорвался и всю свою злость и обиду выпустил наружу. И тот, кому повезло стать его спусковым механизмом, сейчас ехал в травмпункт накладывать гипс на руку и делать снимки челюсти, а еще пострадало оконное стекло и, в бешенстве, кинутый стул.

Для себя Костя решение уже принял, осталось только обсудить с Ильей и организовать все, как полагается.

Оттолкнулся от стола, но взгляд от директрисы не отрывал. Пусть боится и опасается: в следующий раз будет лучше слушать то, что ей говорят и просят сделать.

– На тот случай, если Вы не поняли, моя жена в больнице! Она жива, и не дай Вам Бог думать и говорить по-другому! Всему преподавательскому составу от меня пламенный привет, и ждите гостей, я Вам их устрою!

– Константин Алексеевич, Вы все не так поняли! – она бросилась к нему, заламывая руки и, с трудом подбирая слова, но ему было плевать на нее. Его волновал только Илья, как он сейчас, что чувствует, сумеет ли Костя додавить, чтобы сын выговорился.

– О, я понял как раз правильно! Ваша прямая обязанность заботиться о детях, здесь учащихся, а не доводить их до нервных срывов! Счет за окно пришлете мне на работу, всего доброго!

Дверью бахнул напоследок так, что штукатурка посыпалась.

Вылетел в приемную, краем глаза заметив, как секретарша от громких звуков ниже к столу пригнулась, вздрогнула, но на лице хранила дебильный приветливый оскал, а не улыбку. Не школа, а богадельня какая-то!

Илья понуро сидел на стуле возле стены, болтал ногами туда-сюда и на него смотреть отказывался. То ли стыдно ему за свой срыв, то ли, наоборот, нет. Не пойми, что творится!

– Пошли!

Илья кивнул, встал, взял свой портфель и поплелся к выходу. В коридоре их ждал, подпирая стену, Игорь, охранник. Без всяких слов мужчина двинулся за ними, на лице ноль эмоций, но вот глаза… В глазах было что-то, какое-то понимание и желание высказаться, но Игорь молчал, оно и к лучшему. Косте нужно было немного продышаться и успокоиться, перестать кипеть.

Ему хреново было, паскудно! Он ждал и верил, что в конечном итоге все будет хорошо, но не был уверен, что к тому моменту, как Марина очнется, он сам не слетит с катушек и не утянет за собой всех остальных.

Он тосковал по ней. Каждый вечер. Каждую ночь. Тосковал.

Думал о ней. Мечтал. Представлял, что скажет и как. Воображал себе ее реакцию на скоротечное замужество.

Кольцо купил зачем-то. Даже два. Одно помолвочное: из белого золота с маленьким розовым бриллиантом, гладкий ободок и красивая огранка камня. И обручальное: без надписей и украшений, простой ободок из белого золота. Только одеть ей на палец правой руки почему-то боится. Есть внутренний страх, останавливает его каждый раз, как Костя собирается в палате достать коробочку из кармана и, наконец, окольцевать ее. Сам кольцо обручальное не носил, хотел, чтобы, как положено… чтобы Марина сама надела ему на палец и сказала свое «да» в ЗАГСе.

Не повезло им. Была перемена, и шли они трое, под внимательными взглядами ребятни. Неприятное чувство ощущать сразу столько взглядов на себе.

А когда, наконец, дошли до машины, Илья остановился:

– Я не хотел сделать ему больно… просто… просто он…

– Давай, ты не будешь мне врать! Ты хотел сделать ему больно, я это знаю, ты это знаешь! Не ври мне!

Илья вскинул на него гневный разозленный серый взгляд. Там не горел стыд, в них была безумная обида и боль, ненависть.

– Да, да! – закричал мальчик во все горло. – Я хотел сделать ему больно, хотел! Он не имел права говорить, что моя мама умерла! Моя мама жива! Она скоро проснется! Понятно?! Проснется, потому что она меня все равно любит!

Илья кричал это все Косте в лицо, глядя в глаза с такой ненавистью и злобой, что не понимай, почему сын так себя ведет, Костя бы среагировал совсем иначе, но пока просто стоял и слушал, как его сын душу перед ним выворачивает, вскрывает гнойные раны, чтобы потом суметь жить дальше:

– Лучше бы ты не появлялся! Я без тебя прекрасно с мамой жил, понимаешь?! А ты появился, и мама… мама… она ревновала! Я знаю, что ревновала! Она подумала, что я ее больше не люблю! Она на меня обиделась! И больше не просыпается! Это ты! Ты все! Зачем ты вернулся?! Я ее люблю! Больше, чем тебя! Она самая лучшая! – Илья слезами захлебывался, урывками воздух заглатывал, чтобы дальше продолжить орать во все горло, криком показывая свою боль и злость, ненависть на весь мир, на эту жизнь, на несправедливость. – Я ее люблю, а она перестала в это верить, и теперь ее ничто больше тут не держит! Я не хочу, чтобы она умирала! Не хочу! Почему она мне не верит? Почему она меня не слышит?! Мама меня больше не любит?! Почему она не просыпается?!

Костя не выдержал, быстро подошел к нему и рывком к себе прижал, впечатал в собственное тело и руками обхватил всего, сжал крепко. Начал по спине успокаивающе гладить, шептал ему первое, что в голову приходило, глупости всякие: как фото его на почту получил, и свой ступор, как осознанием бабахнуло, что у него есть сын, что семья есть. Как понял, что его мама для Кости очень много стала значить. И что он влюбился. Что любит. И что ему тоже больно и плохо. Что он тоже готов с кулаками бросаться на каждого, кто только посмеет сказать, что Марина может не проснуться.

Он говорил и говорил. Может долго. Может, нет. Но перестал хрипло шептать только тогда, когда сам Илья успокоился и перестал сипло дышать и плакать, а начал икать. Громко так. Смешно.

И они оба минуту слушали это икание, а потом начали смеяться. Грустно и тоскливо, но смеялись. Обнимали друг друга и смеялись.

Костя немного отодвинул сына от себя, ровно настолько, чтобы можно было в глаза смотреть друг другу:

– Так получается в жизни, Илюх, что никто и никогда не может дать нам гарантий о том, что и как будет дальше. Мы можем планировать, и наши планы могут даже осуществляться, но это никак не значит, что так будет всегда. Я понимаю, почему ты злишься. Почему ты обижен. И почему тебе больно. Я тоже по ней скучаю, очень скучаю, малыш. Но мы живем в реальном мире. И я не могу тебе обещать… не могу обещать, малыш, что наша мама очнется, а если очнется, то будет прежней. Мне бы этого хотелось, но я не могу, – он говорил, а душа вся в пятки ушла, и холодно стало, сердце перестало биться, а все потому, что в его руках Илья весь сдулся, поник. – Я верю, малыш, как умею и как могу, верю, что мама будет с нами! Что мы все проживем еще много лет, все вместе! И я буду ждать до последнего! Твоя мама достойна, чтобы ее ждать хоть целую вечность! И я буду ждать! И ты должен!

– За-за-зачем ты все это говоришь? Если я должен ждать, зачем ты ЭТО говоришь?!

– Сын, ты должен быть сильным, ради мамы! Но должен понимать, что, независимо от наших желаний и надежд, может случиться абсолютно другое, плохое, что причинит нам много горя и боли. Мы от этого не застрахованы. Но ты должен знать это! Ты живешь в реальном мире, где не все делится на белое и черное, или плохое и доброе. На чьей-то смерти твоя жизнь не заканчивается, даже если это мамина смерть, понимаешь?! Ты должен стараться жить так, чтобы она тобой гордилась! Всегда! Ты – центр ее вселенной! Она безумно тобой дорожила и дорожит!

– Но она не просыпается, папа! Я вроде все знаю, все понимаю. Я много прочитал информации о ее травмах, о ее болезни, правда. И я понимаю, что это реальность, и всякое может произойти с кем угодно. Но почему именно с мамой?! Почему с нами?! За что?!

– Ни за что! Не смей винить себя в этом, слышишь?! Ты читал, я знаю, и думаешь, что она работала только ради тебя, что загоняла себя, чтобы у тебя было все! Так и есть, но это не делает тебя плохим или виноватым, сынок! Мама просто хотела для тебя лучшего, хотела дать тебе все, хотела защитить, как свое самое дорогое сокровище! Она делала это из любви к тебе! Жила, как умела!

– Я хочу, чтобы она проснулась! Папа, я так хочу, чтобы она проснулась!

– Я знаю, малыш, я знаю… – Костя укачивал его в объятиях, стирал слезы со щек и не знал, как ему еще помочь и облегчить эту муку ожидания.

Но очень рассчитывал на то, что встряска подействует, и новая обстановка даст ему гораздо больше пищи для других размышлений.

В тот день они еще много говорили. И на ночь остались в больнице. Костя спал, полусидя в ужасно неудобном кресле, а Илья залез к матери на постель, положил ей голову на грудь и слушал, как там внутри под его ухом тихо стучит здоровое сердце.

Костя смотрел на все это и мечтал, чтобы Марина вдруг очнулась, увидела их и поняла, как сильно они оба ее любят.

Но чудеса случаются не в этой жизни.

Костя говорил сыну правду. По возможности.

Марина работала так, чтобы в первую очередь обеспечить сына и, уже во вторую потому, что ей так нравилось работать: загонять себя в такие ситуации, кайфовать от того, какие проблемы она способна решить.

Он уже работал, как она, и понял, что так нельзя. Она не была руководителем, как таковым. Она совала свой нос везде, сама делала все, а ее сотрудники только помогали, работали на расслабоне. И ее все устраивало. Главное, что работала она сама. А так недолго и сгореть.

Марина сгорела.

И когда очнется, будет то же самое. Снова ринется с головой в проблемы, договора, сделки, продажи. Не сможет утерпеть.

Но ей придется меняться. Придется! У нее теперь есть не только сын, который многого не замечает и не понимает, но и муж. Пусть без ее согласия и любви с ее стороны, но пока его чувств хватит с лихвой на двоих. А дальше он сделает все, чтобы ее здоровью и благополучию ничего не угрожало, и чтобы мыслей о разводе даже не возникало.

А Илью он решил перевести в обычную среднестатистическую школу, без всяких закидонов и запросов со стороны, как учителей, так и учеников.

Парню нужно научиться приспосабливаться к обстоятельствам и людям. Уметь общаться. Улаживать конфликты и ситуации, а то, как показала наглядная практика, парень дерется хорошо, но надо и думать прежде, чем ударить. Теперь пусть научится не доводить ситуации до кулаков, а решать все словами.

Его это должно взбодрить и отвлечь на какое-то время.

Когда они утром уезжали, Костя понял, что не давало ему покоя. Какой- то страх.

Илья его уже озвучил и даже потом извинился за свои слова.

Костя выпроводил Илью из палаты, а сам подошел к бледной Маришке, присел на краешек кровати, взял ее правую руку, аккуратно, чтобы не задеть датчик на указательном пальце, поцеловал едва теплую ладонь, провел по синим венкам:

– Не знаю, слышишь ли ты меня сейчас, но ты должна вернуться! Я могу не справиться без тебя… Я могу без тебя не справиться с собой! С сыном! С жизнью! Возвращайся, пожалуйста!

Холодный металл колец скользнул по тонкой коже пальца и сел как влитой, – с размером все четко вышло.

Снова поцеловал ее пальцы, но уже с кольцами. Потом посмотрел на бледное лицо, убрал прилично отросшие волосы ей за прелестное ушко, поцеловал в губы, мимолетным касанием, и отошел, а потом вспомнил, что за все это время главного ей так и не сказал:

– Если ты вдруг не поняла: мы с тобой женаты, счастливо, у нас замечательный сын со своими проблемами и характером! И я тебя безумно люблю! Надеюсь, что ты меня слышишь и, когда проснешься, от души швырнешь в меня первым, что под руку попадет, а потом поцелуешь!

ГЛАВА 15

Кажется, некоторое время назад, он уже думал об этом, но так, вскользь… А сейчас, взбегая по лестнице на четвертый этаж, летя, с бешено стучащим сердцем и темнотой перед глазами, снова подумал: «Какой-то один звонок может убить нахр*н все его спокойствие и в ошмётки порвать любой самоконтроль».

И это может быть не только один звонок, сообщение по электронной почте, а просто какое-то значимое слово или фраза. Костя вообще в последнее время часто стал задумываться о каких-то странных философских мыслях или, наоборот, таких жизненных, что зубы оскоминой сводило. Но по поводу «одна фраза – одна изменённая жизнь» точно решил, что так и есть, на своей шкуре ощутил в полной мере. Причем не раз.

То письмо по электронной почте подарило ему прекрасного сына, второй шанс, семью. Любимую женщину.

Один звонок разрушил его мир, и чуть было не лишил его желания жить.

Еще один такой звонок лишил его родителей и пусть непутевого, но брата.

И теперь снова «звонок», и просьба срочно приехать в больницу.

У него чуть сердце не остановилось, пока он не услышал продолжение того, что ему говорил парень из охраны. Костя чуть не умер!

Стоял перед руководителями отделов и говорил о необходимости добавления нескольких обязательных пунктов в новом контракте на строительство крупного заказа, а потом звонок… Дима со своего места подорвался, видимо, увидел, что Костя побледнел, и шатнуло его в сторону. А у Кости потемнело перед глазами, забыл вдох сделать.

Ничего не объясняя, сорвался с места и побежал на выход, к машине. Не думал и не считал нужным что-то объяснять другим, а Дима и так все понял, по одному взгляду.

Но этот звонок не изменил его жизнь. И, слава Богу, что так!

– Какого хр*на, ты, сука, тут делаешь?!

Костя понимал, что своим ором он напугал людей: пациентов, медсестер и врачей. Но не мог он держать себя в руках, когда увидел эту гниду живую и здоровую, без единой царапины, хотя мог руку на отсечение дать, что парни с ним церемониться не стали и хорошо ударили по корпусу.

Он чувствовал себя бешеным зверем, загнанным в угол, и позволил это свое внутреннее состояние ощутить другим людям.

Подлетел к Разецкому и хорошенько приложил его головой об стену, и только потом, обхватил рукой его горло, сжал настолько сильно, насколько мог. Ему плевать было, как это выглядит со стороны, и что могут подумать другие, что могут вызвать ментов, и ему придется отвлекаться еще и на них.

Он сжимал горло своего врага, человека, который предал его жену и, возможно, убил ее. Смотрел ему в глаза и ждал, пока эта тварь захлебнется в предсмертном хрипе.

– Это не я, клянусь! – лицо Разецкого все залилось краснотой, вены проступили под кожей, и он задыхался, пытался отцепить Костину руку, но силы были неравны. – Я последний, кто желал ей смерти!

– Ты подставил ее под удар, предал!

– Я не хотел ее смерти, я был зол на нее! – прохрипел Разецкий.

И Костя почему-то ему поверил. Увидел глубоко в глазах то, что тот столько лет прятал ото всех. Этот рассерженный и злой взгляд, полный отчаянной боли, вперемешку с верой и обидой, были ему прекрасно знакомы. Сам видел его по утрам в своем отражении в зеркале, наблюдал в

глазах собственного ребенка.

– Это был не я, но я помогу ее найти!

– Откуда ты знаешь, кто это был? – снова сжал горло посильней. – Говори, мразь, или я тебя собственными руками придушу и закопаю так, что никто не найдет!

– Убери руки, я расскажу!

Костя отпустил его, отошел на два шага, чтобы искушения не было, и кивнул охране. Парни без слов поняли и встали так, чтобы могли его оттащить, если Костя сорвется и довершит начатое.

Андрей Разецкий съехал по стенке, ноги его подвели и не держали, он делал жадные глубокие вдохи, но при этом не отрывал от Кости своего взгляда. Буквально пожирал глазами, что-то пытался рассмотреть, словно хотел ему всю душу просканировать, непонятно только, что он там

хотел найти?!

– Значит, не ты? А кто тогда?

– Я пока не знаю, кто! Но помогу выяснить.

– Да? – Костя заметил абсурдность этого предложения или даже всей этой ситуации. – И каким образом? Я не буду подставляться ради тебя перед Савой или перед компанией «людей», которых ты так мастерски вздрючил.

– Я об этом и не просил.

– Ты, типа «добрый самаритянин»? – иронично спросил, оглянулся вокруг и заметил, как на них поглядывает с поста, дежурившая медсестра. – Давай-ка выйдем на лестницу и подробно обсудим все твои «добрые» намерения, – посмотрел на парней. – Кто сейчас в палате?

– Маргарита недавно сменила Нелю, – хмуро бросил Игорь, с опаской глядя на Костю.

– Не буду я его убивать, расслабься, – заметил непринужденно. – Но Рите, или кому-то еще, лучше ничего не говорить, лады?

– Понял, сделаю.

– И остальным скажи, чтобы помалкивали. Приедет Артем или Сава, им можешь сказать, если сам не успею.

Парни кивнули и вернулись на свой пост возле дверей палаты. Чудо, что Рита еще не выскочила в коридор с криками и причитаниями,– она это дело любит.

Разецкий, держась за стенку, встал и на нетвердых ногах пошел к выходу на лестницу, откуда появился сам Костя. Он бы и сам сейчас на стенку облокотился, потому что адреналин кончился, и его самого начало пошатывать и темнеть перед глазами, сердце уже не стучало как бешеное, а давило камнем за грудиной. Просто он зверски устал. Устал от ожидания, от сочувствующих взглядов своих

подчиненных, некоторых друзей. Устал от постоянного напряжения. Устал от неизвестности. Ту бабу так и не нашли, хотя Костя и подозревал, кто это мог быть, но пока в упор не понимал ее мотивов, стал копать, запряг людей. Но это не делается быстро за день или два. Нужно еще время. И он снова

вынужден ждать и ничего, по сути, не делать. И сегодняшний звонок его чуть не убил. Говорил Илье, что нужно быть готовым ко всему, только этот «звонок» наглядно показал, что он сам не готов к плохим новостям. Не готов! Пока смирился с обстоятельствами, сидит и покорно ждет ЕЕ, но

расставаться навсегда… От одной мысли об этом ему хотелось пойти и сделать что-то ужасное.

Они вдвоём вышли на лестницу и прямо там сели на бетонную ступеньку. Оба молчали какое-то время, собирались с духом, что ли, чтобы заговорить. Но каждый дорожил Маришкой, думал о ее безопасности и благополучии.

– Знаешь, она спасла меня, – вдруг тихо и отрешенно, улыбаясь, заговорил Разецкий. – Вытащила из дерьма, в которое я по глупости вляпался. Я никогда не спрашивал у нее, почему она так поступила, боялся услышать в ответ что-то про жалость и все такое. Утешал себя мыслью, что будь у нее ко мне только жалость, она бы скорей закрыла меня в психушке, чем вытащила со дна и устроила на работу, а потом дала свое дело, – Костя по голосу слышал, что говорить Андрею нелегко, но он себя заставлял. – Мы за годы стали друзьями, я так думал. Знал, что у нее есть ребенок, и что старший умер прямо в больнице. Понимал, через какой ад она проходила каждый день, и уважал ее безмерно за выдержку и силу, восхищался ее умом, ее красотой. Но, естественно все эти мысли вслух не озвучивал. Она ведь тебя не любила. Она влюбилась, но полюбить не успела. Ты ее

растоптал и все ее чувства тоже. Я думал, что ей время нужно раны зализать, а потом она увидит…

– Увидит, что ты рядом и ее любишь, да?

– Примерно так, – Разецкий кивнул, даже, не пытаясь стереть с лица горькой разочарованной улыбки. – Но у нее были другие мужчины, она ходила на свидания, с кем-то даже могла закрутить роман. Но я всегда оставался ее другом, хоть она меня, скорей считала деловым партнером, а «друг» – это слишком. Но не суть. Ты спросил, как я узнал. Может ты и не в курсе, но в нашем тандеме никогда в управление особо не лез, руководила Марина. Я искал информацию. Грязное белье клиентов, конкурентов, их слабости и так далее. В этом я был хорош, так что узнать, кто был за рулем

той тачки не проблема, и с остальным я тебе помогу.

– Я понял. И про безответную любовь, и про остальную бодягу. Только, с какого перепугу ты начал играть против нее же?

Вот вроде Костя и сам сообразить мог, но почему-то вопрос все-таки задал. Ему нужно было, чтобы этот мужик четко и ясно для самого себя прояснил все причины по всем вопросам и недомолвкам.

– Она столько лет скрывала от меня правду, ты себе представить не можешь, каково это узнать, что женщина, которую я столько лет ждал и любил, вот-вот умрет и даже не собирается мне рассказывать об этом.

Потому что, на самом деле все это время она меня жалела, считала слабаком, не доверяла и не верила мне.

Костя не стал ему говорить, что тоже в такой ситуации был, пусть и обстоятельства были немного иными, но суть осталась такая же. Он тоже был в ужасе и тоже был в гневе, когда Марина ему рассказала. И ему не хватало времени, чтобы все осмыслить и понять, просто потому, что каждая

минута и каждая секунда могла оказаться для него последней. Для них, последней. Поэтому он отбросил в сторону все свои обиды и претензии,– а они были, – и начал думать, что и как он может сделать, чтобы спасти ее, свою семью и себя самого.

– И дай я догадаюсь, ты разозлился, был в ярости и решил подложить нам всем большую жирную «свинью»?

– Нет, ты не понял. Я разозлился и пошел спустить пар туда, куда мне соваться было нельзя.

Костя был не особо в курсе тонкостей отношений между Мариной и Андреем, да и Маришка сама не сильно стремилась ему что-то подробно рассказывать, но, сопоставив некоторые факты, брошенные вскользь слова, мог предположить, что это было подпольное казино. В городе таких осталось немного, и все были достаточно закрытыми, и попасть туда мог не каждый.

– Я проиграл крупную сумму, но денег, чтобы покрыть, у меня не было. Только я на этом не остановился и круто подставился. Ошибка за ошибкой, и когда Марина обо всем узнала, меня просто сорвало. Я поддался эмоциям, Костя, я хотел ее вывести из себя, но я никогда бы не навредил ее здоровью.

– Что ж… – Костя хлопнул себя по коленям, размял шею, встал, – если ты ждешь от меня сочувствия или жалости,– я не Марина, и на такое не способен. Ты можешь сколько угодно убеждать себя, что ты просто «поддался эмоциям», но, правда, в том, что ты хотел ей отомстить, потому что ревновал.

Костя по его глазам видел, что попал в точку, в самое яблочко. Потому что сам тоже ревновал до бешенства и до того, что кровь вскипала, а ярость разрывала грудь, кислотой в желудке плескалась, обжигая все.

– Я тебя понимаю, пожалуй. Ты столько лет был рядом, а тут появляюсь я и все порчу, так? Только мстить нужно было мне, а не ей. Она ничего тебе не должна, и не ей нести ответственность за твои чувства.

Разецкий на него так смотрел… Убийственную ярость старался затолкнуть куда подальше, но у него это плохо получалось. Слабоват игрок, не чета самому Косте или Марине. Понятно, почему Марина его близко к управлению не подпускала, теперь точно все ясно и разложено по полочкам.

Для себя смысл этого разговора Костя исчерпал, поэтому развернулся к дверям, чтобы идти обратно. Думал, заглянет на пару минут в палату. Побудет там, успокоится немного и поедет обратно, на работу, дел по горло теперь было. Но одна догадка его остановила и заставила замереть на

следующей ступеньке.

Какая-то мысль, слово… Что-то болезненно кольнуло сознание. Разецкий сказал «психушка». Точно! Только… Ему несколько лет назад сообщили, что она с собой покончила, и он от этой новости вздохнул спокойно.

– Почему ты сказал, что тебе место в психушке?

Разецкий вдруг весь замер и резко развернулся к нему лицом.

– Я в баре сидел, надирался, и ко мне подсела одна краля. Предложила меня угостить, я согласился…

– И вывернул этой «крале» всю свою душу, да? Рассказал кто такая Марина, наверняка упомянул меня, Илью, вашу работу, так? Она задавала какие-то конкретные вопросы?

– Я не помню, Костя. Я надрался, как свинья. Но, возможно, если она что-то спрашивала, я мог и ответить.

– Как она выглядит?

– Ты не первый, кто заинтересовался ею.

– Кто еще? Ну?! – рыкнул, а сам в бессильной злобе сжал кулаки до боли, суставы захрустели,– он идиот, если раньше не догадался.

– Марина приставила ко мне человека, чтобы следил за мной, и на тот случай, если я соберусь навредить Илье и перейду черту, этот человек, скорей всего, устранил бы меня. Когда стало известно про Марину, Зима тоже решила уточнить про эту блондинку, расспрашивала, как выглядит, что

она говорила. Но я не помнил ни черта, а Зима не успела заснять ее на камеру.

– Зима? Ты про того самого киллера сейчас мне говоришь? Это женщина?

– А Вы, Константин Алексеевич, имеете что-то против женщин? – приятный женский голос раздался пролетом ниже.

Костя подошел к перилам, заглянул вниз, даже немного через них перегнулся, но увидел только часть стройных ног, затянутых в плотные черные джинсы и армейские ботинки.

– Вы, надо полагать, Зима?

– Можете звать меня Зимой, – милостиво разрешили ему. – Я не успела заснять ту красотку. Но успела опросить бармена, парочку посетителей, что сидели рядом с ними, и еще просмотрела записи с камер видеонаблюдения на входе. В зале у них было плоховато с качеством.