Стану Солнцем для Тебя

– Вы узнали, кто это?

– Я думаю, Вы и сами уже догадались.

– Мне сказали, что она умерла.

– Не стоит верить всем, кто умирает. Я лично тоже такой фокус проделывала. Дважды. И ничего, жива, пока что.

– И все же, я не понимаю, почему через столько лет она решила что-то предпринять? Да и с какой стати?

– Вот тут я вам ничем помочь не могу. В официальных учреждениях мне лучше не светиться, да и моей задачей является присмотр за господином Разецким…

– Вы вышлите мне ту запись и все ваши материалы?

Но спрашивал он уже пустоту. Стоило, наверное, спуститься вниз и проверить все, но Костя был уверен, что найдет только пустую лестничную клетку и отделение интенсивной терапии, полное пациентов и медперсонала. Но не успел он об этом, как следует, подумать и всю

полученную информацию обмозговать, как ему на мобильник пришло уведомление, что на почту пришло новое сообщение от пользователя «Зима».

***

Костя раз десять пересмотрел это чертово видео. Сначала один. Потом к нему присоединился Руслан, но сразу ушел, только сделал себе предварительно копию. Потом приехал Сава, посмотрел, скопировал и уехал.

А Костя всматривался в знакомые черты, искал какие-то изъяны, рассматривал тени. Пытался в этом видео найти ответы на свои вопросы, но так ничего путного в голову не пришло.

Не хотел он ехать домой.

Не мог смотреть сыну в глаза. Чувствовал себя виноватым. Хотя, так и было на самом деле.

По правде, он не помнил даже ее имени, отчества, фамилии. Но зато прекрасно помнил ее саму, и как его брат сходил с ума по этой малолетней дуре. Как он пытался ее спасти. Как у него начинали гореть глаза, когда говорил о своей то ли Насте, то ли Кате. Видел ее один раз, и только. После

аварии. Но эта девка ему в мозг впечаталась. Злобные детские глаза, полные яростной ненависти.

Он отправил ее в больницу на принудительное лечение, потом она пыталась покончить с собой, и ее перевели в психиатрическую лечебницу.

Через три года ей как-то удалось вскрыть себе вены. И Костя поверил в это. Вздохнул с облегчением, что ему больше не будут каждый месяц врачи докладывать о ее состоянии, как человеку, оплачивающему ее счета.

Хр*н знает, зачем он это делал. Но считал себя, обязанным попытаться сделать хоть что-то.

Молодец.

Сделал.

Это он виноват, что Марина на больничной койке. Что его сын сходит с ума от тоски и ожидания.

Его вина. И ему с этим еще придется как-то жить. Но теперь ясно одно.

Скрыть эту информацию от Марины не удастся. И тут даже к гадалке ходить не стоит, чтобы представить ее реакцию.

Черт! Твою мать! Как так могло выйти?

Как ему теперь в глаза Илье смотреть? Себе, в отражении? Как?!

Если бы только он мог оказаться в той машине вместо Марины, он бы согласился на это. За нее он мог умереть!

Ярость, бессильная злоба, кислотой жгли вены, прожигали мышцы и кости. Он внутри весь горел и не мог остыть, не получалось. К черту полетел всякий самоконтроль и спокойствие. Ему хотелось убивать. Своими руками убить ту дрянь, которая все это затеяла, пока по неизвестной ему причине.

Хотя, вряд ли найдется обстоятельство, которое заставит его признать ее право на месть ему и его семье. Нет таких причин. Это просто окончательно спятившая сука, которая возомнила себя Богом.

Осталось только ее найти и решить, что с ней делать.

А еще подумать, что делать с Разецким. По сути, он виноват только косвенно, а в остальном разбираться и говорить с ним нужно Маришке, а уж никак ему самому.

Саву и Руслана он предупредил, чтобы пока мужика не трогали. Когда смог успокоиться и приехать домой, было уже за полночь.

Домашние спали. Он даже с Ильей к Марине не поехал, не был уверен, что сможет держать себя в руках, и не напугает сына своей яростью.

Не хотелось есть. Ничего не хотелось делать. Может, если только лечь и уснуть, забыть обо всем, что узнал, а проснуться и понять, что всех этих месяцев не было. Что Марина приняла его и полюбила, что стала его женой.

Илья растет и не знает горя. Ему бы очень этого хотелось, но это все просто фантазия уставшего сознания.

А среди ночи,– он даже не заметил, как уснул,– его снова разбудил звонок. На ночь, в этот раз с Мариной осталась Таня:

– Она очнулась, Костя! – Таня всхлипывала в трубку, говорила, глотая слезы. – Мариша очнулась!

Весь сон, как рукой сняло. Будто на него ведро ледяной воды вылили.

– Она в сознании?! Говорит?! Как она себя чувствует?! Таня, не молчи, ради Бога! – начал метаться по спальне, натягивал джинсы одной рукой, второй держал телефон возле уха. Потом застыл, подумал: – Что говорят врачи? Они ее осмотрели?

– Осматривают сейчас, но говорят, что все в порядке. И нет, она пока не говорит, она еще очень слаба, Костя. Но уже чудо, что она очнулась!

– Таня, я не хочу давать Илье ложную надежду! Ему и так досталось! Если к утру ей станет хуже, мой ребенок сойдет с ума!

– Я понимаю-понимаю, конечно! Но врачи говорят, все будет хорошо, и она поправится!

– Врачи всегда так говорят! Но я не буду рисковать спокойствием своего сына!

– Хорошо-хорошо, – быстро проговорила, снова всхлипнула. – Они говорят, что она еще проспит до утра, и им нужно сделать какие-то тесты…

– Мы приедем утром, хорошо? Ты сможешь пробыть там одна?

– Да, конечно, пробуду. Не волнуйся!

– Если что-то будет не так, звони мне, поняла?! Звони! И Санычу с Нелей не говори до утра!

– Хорошо, я все поняла и все сделаю! – она замолчала, а потом безумно счастливым шепотом выдохнула, – Она очнулась, Костя!

– Я очень надеюсь, что утром будет так же, Таня!

Он отключился. Остановился посередине спальни, как был, полураздетый. Застыл. От счастья может башню снести. Сердце может остановиться. В обморок можно упасть. Вот и он был на грани чего-то такого.

Сердце в бешеном ритме зашлось, и пальцы подрагивали, а голова кружилась, и хотелось рассмеяться во все горло. Чтобы все слышали. Чтобы все знали, какое чудо произошло!

Его женщина! Его любимая будет жить! Теперь уж точно будет! Она борец, и если очнулась, значит, спуску не даст ни себе, ни другим. Будет бороться и стараться. Будет жить! А он – всегда рядом, даже если придется заставить ее терпеть свое присутствие в ее жизни.

Он слишком долго был вдали от нее и от Ильи. Понял, и принял непреложную истину.

Они- его семья! И он не позволит никому и ничему ее разрушить и лишить его их!

Никогда!

ГЛАВА 16

Марина не понимала, кто она и где она находится. Не чувствовала своего тела. Не ощущала никакой боли, даже холода или тепла не чувствовала. Долгое время была в какой-то пустоте: серое марево с белесым туманом, и она в нем парила. А еще она слышала голоса. Разные: женские и мужские, иногда детские. Они были смутно знакомыми, но она не могла различить слова, зато каким-то образом ощущала настроение этих голосов. Все они были чем-то опечалены, им были грустно и больно. Каким-то краем своего сознания приходило понимание, что причиной их страданий и грусти была она сама.

Два голоса особо выделялись. Они, кажется, грустили больше остальных. Там был ребёнок. Мальчик и взрослый мужчина. Точно.

И она бы хотела их как-то утешить и сказать, что она их слышит, но тело ее не слушалось. Или у нее вовсе не было тела?

Странная мысль, но интересная.

Нет, если она подсознательно помнит, что у нее просто пока нет сил, чтобы ответить, значит, тело все же есть. Уже хорошо! Осталось только понять, почему она его не ощущает, и что вообще произошло, как она оказалась в этом странном месте.

Она умерла?

Если бы умерла, наверное, не слышала бы никого. Точно-точно. Тогда бы не слышала. Окей. Значит, что-то другое?

Кома? Летаргический сон? Спячка? Бредовое предположение, она же не медведь, чтобы в спячку впадать. А летаргический сон? Может, она оказалась, как в том ужастике, погребенная заживо? Тогда ее плохо закопали в могиле, слишком близко к поверхности, а иначе, как объяснить то, что она слышит чужие голоса?

Может, она просто свихнулась, а это просветление в больном мозге – явление не частое, но бывает иногда?

Она бы такого не хотела. Ни за что!

Остается вариант с комой. И тогда возникает вполне закономерный вопрос: какого такого хр*на с ней случилось, что она оказалась в чертовой коме?!

Что-то было. Она помнила какой-то странный скрежет, будто гнулся метал, – неприятный звук. И еще хруст. Очень глухой, но она помнила, кажется, у кого-то ломались кости. А потом… Что было потом?

Ей было больно. Да. Точно. Было адски больно, все горело и пекло, она задыхалась. А еще было страшно. Не только за себя. За кого-то другого.

А потом появилась пустота и голоса.

Она не сразу начала их слышать. В начале, были только какие-то ощущения. Будто кто-то постоянно за ней наблюдал, смотрел и ждал чего-то. Но она не могла даже думать, просто интуитивно чувствовала людей рядом. Что они смотрят на нее и чего-то ждут. Не знала, как быстро время течет в пустоте, но голоса она услышала гораздо позже.

Странно все это.

Чего они ждут?

Ей надо очнуться? Но как-то не очень хочется, судя по всему, там ее ждет мало радостных новостей.

А с другой стороны: здесь ее вообще ничего не ждет.

Да, нужно как-то очнуться. Вопрос в том: как это сделать?

***

Как бы театрально это не звучало, но, как только ее больное сознание вернулось в привычное русло своего естественного существования, первое, что она почувствовала, это то, что она просто дико хочет в туалет по естественной нужде. И только потом появилась боль: не непривычная резкая и острая, а тянущая и тягучая. Тело занемело, хотя она не могла пошевелить ничем, кроме век, но все остальное ощущалось таким… ватным и едва ощутимым.

Она веки и то, с трудом открыла, казалось, на этом простом движении закончились все запасы ее сил.

Но когда разом запищали приборы, она испугалась, и они запищали еще сильней.

Откуда ни возьмись, появилось напуганное и одновременно безумно счастливое лицо Тани, она что-то говорила, трогала ее, но Марина могла только тупо на нее смотреть и моргать.

Она отчего-то вдруг сильно устала. Прямо накатило, и глаза стали закрываться, но в палату вошел молодой врач и начал зачем-то держать ее веки открытыми, светил фонариком и тоже что-то говорил, но она не понимала, что именно.

Ее всю ощупали, чуть ли не обнюхали, послушали дыхание, сделали еще что-то. Зачем-то трогали ее ступни и пальцы на ногах, щекотно, кстати, было так, что ноги сами собой дернулись, и это привело врача и Таньку в восторг. Идиоты, блин! Но, видимо, она многое пропустила, а то с чего бы им так радоваться, что у нее ноги от щекотки дергаются?!

Вот-вот. Кажется, когда ей все расскажут, она будет не в восторге!

Ее напоили и, наконец, оставили в покое.

Но она не была спокойна, ни капельки!

Она оказалась в больнице. Неизвестно сколько провела здесь времени. У нее не было сил, чтобы заговорить и спросить, где ее ребенок. Что с Ильей? Как он? Ей снова стало безумно страшно за своего мальчика. Он мог испугаться. Ему было плохо, а она не могла ему помочь!

Но, странное дело, несмотря на все эти мысли и страхи, она уснула.

****

Второе пробуждение было другим.

Можно было бы сказать, что она, наконец, вернулась, стала настоящей. Потому что теперь она ощущала себя по-другому. Тело было не ватным, а обычным: оно болело, но эта боль была слабой, правый бок затек, правая рука занемела и плохо слушалась. Голова кружилась, и перед глазами летали разноцветные пятна, больше напоминающие мелких мушек, горло нещадно драло и хотелось пить. Но она видела себя и, о чудо, даже могла говорить, правда, с трудом, и хрипя так, будто у нее ангина.

К ней все так же были подключены всякие приборы, датчики, капельницы и еще Бог знает, что.

Но она была живая! Уже хорошо!

Почему у нее на пальце обнаружилось кольцо? Красивое, конечно, но наличие украшения вызвало нешуточную тревогу и сомнения в реальности происходящего. Как-то она не помнила, чтобы кто-то делал ей предложение руки и сердца, или чтобы она замуж успела выйти. Такого в ее памяти точно не было.

А еще здесь снова не было Ильи, и даже Кости. Так что, вопросов становилось много, сомнения в реальности происходящего увеличивались слишком быстро.

– Ты проснулась! – Таня сидела напротив, на стуле, и внимательно наблюдала за Мариной, сидела, видимо, долго, начала разминать плечи и шею. – Я уж думала… снова уснешь.

– Г-де И-илья? – у нее вышел невразумительный хрип, но Таня ее поняла и улыбнулась сквозь слезы.

– Он дома пока что, но Костя с ним приедет часа через два, не волнуйся!

– Почему не сейчас?

– Костя не хотел давать ему ложной надежды и решил дождаться утра.

Ложной надежды? Да кто он такой, чтобы не пускать ее сына к ней в больницу?! У нее, видимо, участился пульс, и этот поганый прибор явно продемонстрировал ее состояние.

Таня понятливо кивнула и аккуратно сжала Маринину ладонь, призывая успокоиться.

– Ты не приходила в себя больше двух месяцев. Костя был единственным, кто мог удержать Илюшку от безумства, и он решил обезопасить вашего сына от боли, если ты вдруг снова уснешь.

– То есть… «усну» на длительный срок?

– Да, я не стала говорить никому, кроме него. Мы хотели убедиться, что ты окончательно пришла в себя!

Марина была ошарашена. Просто в шоке!

Больше двух месяцев?!

Господи, что здесь творилось, пока она была в коме?!

Как Илья это время пережил?! Если Таня говорит, что Костя… значит, он был все это время рядом с сыном, не давал ему отчаяться? Верил? Ждал?

Немыслимо!

А компания? Ее сотрудники? Разецкий?

Что вообще произошло?!

– Расскажи мне, что тут творилось, и что со мной случилось?!

По Тане было видно, что ей не особо хотелось что-то рассказывать. Может, Марина и была пока слаба настолько, что руку самостоятельно поднять не могла, но навыки давления на людей не потеряла, и даже, лежа на больничной койке, могла смотреть на кого угодно свысока, давя своим авторитетом.

Так что подруга со вздохом сдалась и начала рассказывать все, абсолютно все…

****

Она была в замешательстве. Чувства все смешались, не было какого-то определённого понимания вещей и ощущений.

Марина была в прострации, в ступоре. Когнитивный диссонанс. Или коллапс. Можно подумать, ей не сердце пересадили, а мозги. Вскрыли черепную коробку, засунули туда скальпель и перемешали, будто ложкой кашу. Вот так она ощущала себя.

Когда Таня сказала про пересадку, она не поверила. Просто не поверила, что кто-то посмел принять это решение за нее. Хотя, почему кто-то? Она прекрасно знала, кто это организовал, и кто дал добро.

Сава… его она с какой-то стороны могла понять и простить. Просто потому, что он знал ее, как облупленную: все ее сомнения, страхи, неуверенность. Он действовал не столько в ее интересах, сколько в своих. Для него Марина была в первую очередь деловым партнером, и только после, являлась другом, готовым терпеть его характер, закидоны и откровенный деспотизм. Одна из немногих, кто мирился со всеми его чертами, просто потому, что за долгие годы привязалась настолько, что могла без слов понимать его мотивы.

Но вот Костя…

Тут она терялась в своих ощущениях и чувствах. Начинала паниковать от того, что абсолютно не понимала его поступков, его отношения.

Да, Костя был отцом. Таким отцом, которого она всегда хотела для своего сына. В этом он был прекрасен!

Но все это не перекрывало той злой ярости, которую она оказалась способна испытать к нему за то, что он решил за нее. Все решил! И с пересадкой! И с замужеством!

Глупый и опрометчивый шаг с его стороны! Чем бы он ни руководствовался, какой бы «любовью» не страдал, она не давала ему такого права – решать за нее.

Это была ее жизнь! Ее, и только! Она не хотела рисковать, и он знал об этом. Знал! Она ведь доверилась ему, рассказала все. Но он решил, что имеет право распоряжаться ее жизнью.

Чертов самоуверенный дурак!

Если он думал, что после одного страстного недосекса, она сразу растает и станет другой, будет делать все, что он ей скажет только потому, что он хорош в постели… Хр*н ему, а не сладкую жизнь!

Не ему решать!

Никто не будет за нее решать!

У нее не находилось слов. Бешеное чувство растоптанности. И почему-то саднило в груди, чужое сердце бешено колотилось, и она не могла сделать вдох.

Ей казалось, что он ее предал. Снова.

Хотя, как он мог ее предать, если она так его и не любила? Выходит, что все-таки что-то было? Потому что, от этой боли в груди ее разрывало, из горла рвался хриплый крик, и жгло глаза злыми обиженными слезами. И хотелось швырнуть со всей силы стойкой от капельницы. Жаль, сил на такие радикальные протесты не было.

Она не могла понять саму себя.

Злилась на него, бесновалась, а кольцо все равно не снимала. Пялилась на него как-то совсем по девчачьи, глупо улыбалась и при этом злилась, но не снимала.

То, что Таня говорила, какие выразительные взгляды кидала на нее и на это кольцо, то, что Марина читала между строк,– это пугало. Теплом отзывалось в груди, сбивало дыхание, и хотелось снова растянуть губы в глупейшей улыбке. Но пугало сильней. До нервной дрожи и холодных потных ладошек. Сама себе противоречила, не верила, пока не увидела его в дверях палаты. И его взгляд, полный такой невообразимой дикой отчаянной надежды. И когда они взглядами пересеклись, ее, как током шибануло от того, что у него в глазах плескалось: бешеная, почти безумная радость, чистое, ничем не замутненное счастье, и только там, в глубине серых омутов, она разглядела спрятанную любовь.

Вот в тот миг она ему поверила, хоть это никак не умерило ее злости и ярости, бессильной обиды. Не служило оправданием для нее.

Но все эти мысли ушли на задний план.

К ней, быстрыми шагами, шел неуверенный Илья.

Он боялся. Марина видела, как его трясет, и как ему хочется бежать к ней. Но он именно шел быстро, контролировал свои действия. Глаза были на мокром месте, влажно мерцали слезами, и губы дрожали, и бледный весь, под стать ей самой.

Илья остановился в шаге от нее. Буквально застыл, будто на стеклянную стену натолкнулся, и смотрел на нее испуганным потерянным взглядом. Марина протянула к нему руку ладонью вверх, призывая взять ее за руку и убедиться, что она, его мама, проснулась.

А он стоял, глотал слезы и громко дышал, грудная клетка яростно вздымалась, и ей подумалось, что его может разорвать от эмоций.

Стоял и смотрел на нее, и не мог сделать последнего шага ей навстречу.

Марина сама уже была на пределе, ходила «по краю» истерики и дикой паники. Не знала, что сказать и как, чтобы ее ребенок пришел в себя. Перевела растерянный взгляд на Костю, он же наблюдал за ними, стоя возле стены, скрестив руки под грудью. Цепким взглядом смотрел и подмечал, казалось, каждый ее вздох, каждое движение. Будто, как и Илья, не мог поверить, что она больше не спит и пока снова не собирается.

– Иди ко мне, Илюш, – хрипло, скорей прокаркала, чем проговорила. Ком в горле не могла сглотнуть, давил на нее, мешая говорить нормально, и слезы из глаз уже стекали, ручейками по щекам, капая на больничную сорочку.

Илья смотрел на ее руку, нашпигованную иголками, катетерами, трубками с растворами лекарств, и боялся прикоснуться.

– Давай, парень, обнимай ее уже, нечего очередь задерживать! – шутливо заметил Костя, подходя к сыну со спины и мягко подталкивая его к ней. – Не бойся, ты не сделаешь маме больно, малыш!

Как он это понял, для нее было загадкой. Но понял же. И Илья на отца посмотрел, требуя взглядом подтверждения, тот кивнул, и только тогда сын крепко схватился за ее ладонь.

Марина, почувствовав это сильное, уже такое мужское прикосновение к своим пальцам, ответно стиснула его и дернула к себе, практически наполовину повалила сына на себя и, наконец, обняла что есть мочи. Вдохнула такой родной и дорогой запах, почувствовала под руками тонкие плечи.

– Я здесь, Илюш! Я здесь! – она начала легонько раскачиваться вместе с ним, гладила его ладонью по спине и что-то шептала, ощущая, как он весь дрожит в ее руках, беззвучно плачет. – Все хорошо, теперь все точно будет хорошо!

– Я так боялся, что ты больше не проснешься, мам! Я так боялся, что тебя обидел, и ты решила, что я тебя не люблю! – сын глотал слова, снова говорил, прерывался, чтобы сделать вздох, перевести дыхание, и снова заходился в рыданиях, что рвали ее новое сердце на куски, на кровоточащие лоскуты.

– Ты что?! Ты что?! Я знаю, что ты меня любишь! И я никогда не обижалась, сынок. Никогда!

Он поднял на нее виноватые слезящиеся глаза и посмотрел, казалось, в саму душу, разглядел ее всю насквозь.

– Не пугай меня так больше, пожалуйста, мама! – завыл мальчик и начал раскачиваться. – Не надо, мама, не надо!

Кажется, у Ильи началась истерика, самая настоящая. А может и нервный срыв. На крики в палату прибежала медсестра, оценила обстановку и убежала обратно, чтобы через две минуты вернуться со шприцом, полным какого-то раствора. Тихо подошла к Илье и быстро сделала укол.

Маришка аж поперхнулась, когда это все увидела. Но Костя был убийственно спокойным, а значит, она могла не переживать. В чем была уверена на все двести процентов, так это в том, что этот рыжий самоуверенный мужик в лепешку расшибётся для благополучия и спокойствия своего… их сына.

***

До последнего не верил, что Марина пришла в себя. Даже когда вошел в палату и увидел ее своими глазами, все равно не верил. Было ощущение нереальности происходящего, думал, что это его очередной сон, но он настолько соскучился по ней, что все стало выглядеть почти настоящим.

А потом натолкнулся на Маришкин взгляд, и его всего с ног до головы тряхнуло, как шокером кто-то ударил, не жалея энергии.

Это была его Марина: вся бледная, как смерть, видно было, что ей руку тяжело вытянутой долго держать, но молчала, помощи не просила, – гордая. Не сломать ее, не раздавить. Никому и ничему не позволит сделать этого с собой. А вот сама, свою жизнь и здоровье подорвать – это да, пожалуйста. Может, знает, практикует.

У самого глаза на мокром месте были, и руки тряслись так, что пришлось их к груди прижать, встать в непринужденную позу и не показывать, как его тряхнуло от встречи «матери и ребенка». Колотило страшно. Пульс в ушах стучал, кровь по венам со скоростью света бежала, и остановиться не могла.

Живая! Прежняя!

И, пусть ему придется еще многое ей сказать и услышать от нее, даже что-то сломать в ее мозгах, но он был так безумно рад, что вот-вот мог хлопнуться в обморок, ноги подводили, слабость накатила с опустошением.

Радостные волны накатывали одна за другой, смывали все эмоции прошедших месяцев, оставляли только пустоту. И эту пустоту он хотел бы заполнить только чем-то светлым и радостным, теплым, нежным, страстным.

Но глухая боль за грудиной шептала и напоминала, что это ОН виноват. Он. Из его прошлого «привет». На нем будут «висеть» боль его сына, практически смерть жены, травмы Васи, тревога Любаши и всех остальных, кого он уже давно стал считать своей семьей. Все на нем. И об этом придется рассказать Марине.

Кто бы знал, как ему не хочется делать этого, признаваться в своей несостоятельности, как отца и защитника семьи.

Но плевать он хотел на свою гордость, давно перемолол ее через мясорубку. Ни один мужик не пойдет за помощью к другому, не признает свою несостоятельность перед женщиной.

Только начинать новую жизнь и новые отношения со лжи и вранья – это не то, что нужно ему… им.

Надо засунуть свою гордость в задницу? Засунет!

Надо все честно рассказать и выдержать ее яростный гнев, что плещется в ее глазах. Переживет и пропустит мимо ушей, чтобы ее ядовитые слова не покорежили то, что от его нутра осталось за эти месяцы.

***

Костя спокойно отнес Илью в соседнюю палату, сказал, что там за ним присмотрят, а им надо поговорить.

Просто «надо поговорить».

С каких пор он вот так открыто… она не знала, какое слово подобрать, чтобы правильно охарактеризовать Костино отношение к ней. Но в каждом его слове теперь видела двойное, если не тройное дно.

Чувствовала себя свихнувшейся неврастеничкой.

– За палатой наблюдает охрана, – Костя подошел к Марине, как полноправный хозяин, сел на стул возле кровати и, не скрываясь, начал ее рассматривать. – Ты неплохо выглядишь, держишься молодцом! Уже готова к бою, да?

– К какому бою?! – разъярённо зашипела на него, ее аж подбросило от этого самоуверенного тона и пристального взгляда. Да, она выглядела хреново. Да, и что с того? Нечего ей напоминать об этом. – И какая такая охрана?

– Тебе на что, первым, отвечать? Про охрану или про бой? – он надменно вздернул бровь и насмешливо на нее взглянул.