Стану Солнцем для Тебя

Таня зареванная, нервно теребящая ремешок сумки, сидела и смотрела в пустоту, Дима пытался что-то ему втолковать, но, если честно, он слышал только далекий гул его голоса, а понимания слов не было.

Потом приехал Саныч, бледный и нервный, но с такой каменной рожей, что кулаки вмиг зачесались, и стало невыносимо сидеть и слушать их причитания, всхлипы и переживания.

Что, бл*ть, они переживают?! Будто Марина для них значит то же, что и для него? Какое право они имеют вот тут стонать и реветь, когда это у него снова пытаются забрать самое дорогое и ценное, что было в жизни? Какое право?!

Он их всех ненавидел в эту минуту, люто, до дрожи в руках.

Они ничего не знают о ней. Не знают!

Не знают, что она жила все эти годы каждый новый день, как последний, что эта ситуация не самое страшное, что могло произойти. Что она могла умереть просто на улице, и никакая скорая не успела бы приехать, у нее просто могло остановиться сердце.

И, наверное, им всем надо как-то порадоваться, и ему тоже.

Но не мог.

Не чувствовал ни радости, ни горя.

Только страх, липким холодным потом прокатывающийся по позвоночнику. Такой, что вызывал дрожь по телу, и кажется, у него каждая клетка заполнилась им, каждый нерв был напряжён. Сердце в груди бухало бешено, надрывно, вот возьмет и остановится сейчас, перестанет биться, если Марина…

Нет! Она никогда не сдастся! Никогда!

Она сильная. Храбрая. Невероятно стойкая. Закаленная, этой дерьмовой жизнью. Будет цепляться за жизнь зубами, ногтями, но не сможет сдаться. Если не ради себя и его, то ради Ильи.

И тут его бабахнуло.

Илья!

Где он?! Что он?! Ему сказали? Что ему сказали? Где его сын?!

Но он даже не успел эти вопросы задать окружающим, как к ним вышел молодой врач в белом халате, с булыжником, вместо лица:

– Ситуация очень серьезная. У Марины Александровны серьезные повреждения печени, большая кровопотеря, но все отягощается ее болезнью. Во время операции сердце останавливалось, но мы сумели его запустить. Боюсь, что дальнейшие наши действия только навредят. Мы уже позвонили в донорскую службу, Марину Александровну продвинут в листе ожидания, и мы займемся пересадкой сердца, как только найдется подходящий донор. Пока будем наблюдать. Но ситуация опасная, вам всем нужно быть готовыми к худшему.

Врач ушел, а ошарашенные новостями люди остались. Первым в себя пришел Саныч, и почему-то посмотрел на Костю, требуя ответа от него.

– Я… Я не понял, какая пересадка сердца? – хрипло вымолвил Сан Саныч.

Он надвигался на Костю угрожающе, но тому только этого и надо было, чтобы крышу сорвало, все предохранители к чертям полетели… Он был похож на бак, полный бензина через край, нужна только спичка и смертник, тот, который эту подожжённую спичку в него бросит.

– Саша, успокойся! – Таня резко вскочила и встала между ними. – Здесь не место!

– Мне кто-нибудь объяснит, что происходит?! Где была охрана?! Куда ваши гребаные умельцы смотрели, когда мою дочь какой-то мудак в асфальт закатывал?! – взревел мужчина.

Костя просто вышел на лестницу. Сбежал от вопросов, от взглядов. Не мог вынести. Не знал, как отвечать, что говорить. Должен ли он вообще это делать?

У него не было никакого права что-то решать. Он никто для нее. Просто мужик, который заделал ей ребенка.

Это ее отец может принимать решения, требовать, указывать.

Не Костя. Это бесило, выводило из себя, и он бросался с кулаками и криками на стены.

Бил. Орал. Снова бил. Снова орал.

Два часа.

Перетерпеть два часа, и он будет решать.

Врачи сделали все возможное. Спасли ей жизнь. Отстрочили на время смерть. Но дать разрешение на пересадку может только Марина или ее муж, даже не отец и не мать. По всем документам, а она подготовилась и распорядилась, принимать за нее решения может либо ее законный супруг, либо Савелий Петрович Шахов.

Она его женщина! Только его! И ему решать!

Марина сделала ставку на благоразумие Савы, а тот сделал ставку на чувства Кости. Угадал.

У Кости не было выбора, он его себе не дал.

Его женщина будет жить! Все! Точка!

Она может ненавидеть его после. Она вообще может ненавидеть его, жизнь, мир, чертову вселенную,– без разницы. Главное, что она просто сможет жить и чувствовать. А то, что все это будет, сомнений не было. Просто, ему нужно перетерпеть и не слететь с катушек от страха и пустоты все пару часов.

И не дать этого сделать Илье.

Огляделся вокруг.

Все те же стены. Мятные. С грязными разводами его кровавых отпечатков.

Вышел к родным, тихо прикрыл за собой дверь.

Обвел их взглядом. Может и неправильно, что он сбросил все объяснения на других. Артём сидел возле Саныча, ничего не говорил, просто сидел. Таня растерянно смотрела по сторонам, дрожала и жалась ближе к Диме, тот что-то шептал ей на ухо.

И от этого трогательного семейного счастья друзей, его такой темной злобой накрыло, так переклинило! От злости, разноцветные пятна перед глазами появились, дыхание сбилось, и он чуть было не начал орать, что они не имеют права радоваться и быть счастливыми, пока Марина там борется за свою жизнь, но вовремя прикусил язык.

Это не только Маринина семья, но и его.

И они любят Марину. Дорожат ею, не меньше его самого.

Хотел спросить, где Илья, но развернулся и пошел на улицу. А там дождь вдруг начал лить.

И он стоял под холодными злыми каплями дождя, дышал полной грудью, смотрел на хмурое серое небо.

Пытался задавить свой страх и свой гнев. Пытался думать оптимистично. Уговаривал себя, что их история только начинается. Что ему еще придется бороться с Мариной за ее любовь, за ее доверие, за ее верность. За нее, с ней же самой.

Он не будет просить прощения, но будет рядом. Не собирается отступать больше. Ни за что!

Только понял недавно, что всегда она была с ним. Светлым воспоминанием. Страстным наваждением. Тайным желанием. Но, так или иначе, Марина была в его мыслях. И давно стала его частью. Под кожей у него. В крови. У него крышу сносило, когда она рядом, еще больше сносило, когда Марина была далеко. Рука начинала тянуться к телефону, чтобы позвонить и услышать голос, написать смс и спросить, чем она занята. Приходилось себя одергивать, напоминать, что она не давала ему такого права, даже намеков на такое не было. Только с каждым днем потребность в ней росла, становилась невыносимой, и он сдавался: звонил и писал. Говорил какую-то ерунду, придумывал причины, чтобы вечером задержаться и побыть рядом чуточку дольше.

Когда успел настолько привязаться? Не понял. Не заметил, как поменялись полюса в жизни.

А что теперь будет?

Кто даст ему стопроцентную гарантию на благоприятный исход? Кто? Бог? А он есть? Сава? Сам Костя? Кто?!

Невыносимо было думать, гадать и не знать, что его ждет дальше? Не находились правильные слова ни для себя, ни для других. Есть ли они вообще, эти правильные слова, когда человек, которого ценишь и которым дорожишь, вдруг может прекратить жить?

Костя не спрашивал и не интересовался, кто и зачем. Хоть и были подозрения, но месть оставил на потом. Точнее, то, как он будет действовать дальше. Будет ли жить эта паскуда Разецкий, зависело напрямую от этих двух часов.

Неизвестность страшит, хуже самой смерти, хотя куда уж хуже?!

Только представил себе на секунду, что все… просто все.

Выйдет врач и скажет:

– Мы сделали все, что могли. Нам жаль. Примите соболезнования.

Таня хлопнется в обморок, Саныч схватится за сердце, Сава и Артем останутся стоять с каменными лицами, а у него сердце из груди вырвут, растопчут, порежут на куски. И внутри, из самых мерзких темных глубин сознания, вынырнет наружу желание не крушить, не убивать, не мстить. Нет. А просто пойти к ней. Последний раз вдохнуть ее запах. Прикоснуться к еще теплой нежной коже. Поцеловать. А потом лечь рядом и просто умереть.

Потому что, без сердца ты не можешь жить, никто не может жить без своего сердца.

И он не сможет. Продержится какое-то время, а потом ляжет и умрет.

Потому что мир перестанет быть привлекательным. Солнце перестанет греть и освещать всё красками. Не будет больше ничего важного. Все станет тусклым и пустым. Пресным. Потеряет свой вкус. Свою значимость.

Он эгоист до мозга костей. Чертов эгоист!

Илья его не удержит здесь.

Плохо так говорить. Неправильно.

Но как есть.

Сын не сможет его удержать надолго.

Год-два, пока сам Илья не подрастет, и время не затянет его раны, но не больше. Бывает такое, что дети – это важная часть жизни, но самым главным, тем, что делает тебя самого живым, является другой человек. Твой человек. Не твоя половинка, нет. Отрежь от тебя половину, и ты проживёшь, как-то, но проживёшь.

А твой человек, он должен всегда быть рядом. Близко. Как можно ближе. Чтобы дышать одним воздухом. Чтобы думать одними мыслями.

Марина – его человек!

Так и стоял под этим проклятым дождем. Ждал чего-то. И оно случилось!

Холодная детская ладошка прикоснулась к его ладони. Схватила крепко и сжала сильно, дернула, привлекая его внимание.

Илья.

Сын стоял рядом, вцепился в его руку и смотрел на него, задрав голову вверх, серые глаза блестели слезами, но он стоически их не замечал, только носом шмыгал и смотрел на него, ждал.

– Иди сюда! – прижал сына к себе, стиснул руками мальчишеские плечи. – У нас все будет хорошо, слышишь?!

Илья зашмыгал громче, плечи затряслись от рыданий. Он – маленький мальчик, который узнал, что его самый родной и близкий человек, самый дорогой и важный, может умереть. И ему страшно. Страшно потерять свою маму!

Костя помнит, каково это – потерять свою маму. Хрупкую. Красивую. Умную. Мудрую. Любимую маму!

Прижал сына к себе еще сильней, успокаивающе гладил по тонкой спине, что-то говорил. А у самого мороз по коже мурашками пробежался, и тряхнуло его снова так, что помутнело перед глазами и качнуло из стороны в сторону.

Осознанием шибануло!

Костя не один. Илья! У него тоже горе. Та же пустота. Тот же страх. Неверие. Та же неизвестность пугает.

Только единственной константой в мире его ребенка был он сам. Только он мог дать ему силы пережить все это. И неважно, сколько времени это займет. Но только Костя мог помочь сыну справиться и пережить весь этот ужас и кошмар.

Костя не один в своем горе.

Их двое.

И Марина самая-самая для них: важная, ценная, любимая. И они не могут ее потерять. Не могут! И не потеряют!

– У нас все будет хорошо, слышишь?! Все будет хорошо! Наша мама сильная, ты же знаешь, она выкарабкается! У нее другого выхода нет!

Косте казалось, что сын его не слышит, но Илья вдруг замер, поднял на него полные слез и невыплаканной боли и страха глаза, посмотрел недоверчиво, но с такой дикой надеждой и отчаянным желанием поверить, что Костя не мог замолчать:

– Вот увидишь, мама справится! Она нас никогда не бросит, Илюх, никогда! Ты же знаешь, да?!

Мальчик кивнул, уткнулся макушкой в Костин живот и снова заревел, но теперь, кажется, облегченно.

Костины слова его немного успокоили. Немного.

Но что, если Костя соврал?

Что, если… если выйдет по-другому?

Как Косте жить после этого?

Как смотреть в глаза Илье?

Перед глазами стояла Марина, эта ее дурацкая насмешливая самоуверенная улыбочка, даже чуточку презрительная. Она смотрела на него и, как бы, подначивая своим взглядом, говорила ему: «И что ты сделаешь? А, Костя? Опять сбежишь? Опять спрячешься? Замкнешься и будешь снова всех ненавидеть за свою боль? Да, Костя?»

Нет!

Ему не потребуется ничего этого!

Марина будет жить! Будет на него злиться, потому что потеря контроля для нее «хуже смерти», будет его проклинать и беситься. А он будет рядом, несмотря ни на что. Продаст все, и купит соседнюю квартиру. Будет мозолить ей глаза. Будет ее доводить до бешенства. До ругани. До угроз. Все у них еще будет!

Потому что Марина будет жить!

Другого выхода у нее просто нет.

Ни у кого из них нет права сдаваться.

Два солнца и одна земля.

Она его человек! Она человек Ильи! Она будет жить, несмотря ни на что!

ГЛАВА 13

У него затекли ноги, – ужасное ощущение, будто тысяча иголок по всей поверхности одновременно начинают колоть, под кожу вонзаются и лезут еще глубже, но встать и размять их не мог. Проснулся оттого, что все тело свинцом налилось, и от кошмара его начало колотить нервной дрожью, но сумел взять себя в руки, быстро успокоился и не разбудил Илью.

Лицо руками растер, сделал глубокие вдохи, чтобы кошмар этот перед глазами не стоял.

Сын спокойно спал, полусидя на сиденье рядом, но при этом часть туловища и голова спокойно лежали на коленях самого Кости.

Сонно взглянул на наручные часы, отметил, что проспал два часа, скоро должен вернуться Саныч и сменить Костю.

Не находил в себе сил, чтобы повернуться лицом к, стоящей в палате кровати. Просто не мог физически выносить это зрелище: Марина вся в трубках, проводах; мертвенно бледная, худая; трубка, торчащая изо рта, благодаря которой она все еще дышала, а значит жила.

Ненавидел все это. Ненавидел!

Но не мог не приходить.

Не мог не слушать писк приборов, гудение этого чёртового ИВЛ.

Каждый раз с замиранием сердца слушал ее пульс на приборе. Мог подойти и взять ее ладонь, едва теплую, вялую, будто неживого человека, найти на запястье точку и, собственными пальцами ощущать, как бьётся новое, сильное сердце.

Только Марина не просыпалась.

Он убеждал Илью в этом: мама просто сильно устала и ей надо восстановиться.

Практически точь-в-точь повторил слова всех врачей. Что такое бывает. Что истощенный организм должен восстановиться. Наверное. Но с ними такое за что?

Месяц прожил, как в аду. Хотя почему, как? Это ад и есть!

Жить и не знать, что будет дальше с тобой, с твоим ребенком, с твоей женой!

Ждать. Жить ожиданием улучшения… или ухудшения.

Держаться изо всех сил, чтобы не сорваться и не начать творить вещи, о которых потом будешь всю жизнь жалеть. Молча стиснуть зубы, держать сына за руку и убеждать обоих, что все будет хорошо. Брать неизвестно где силы на это терпение, на такую жизнь, и делиться с другими, быть для них опорой.

А ему кто, хоть каплю веры даст? Хоть чуток? Его веры становится мало. С каждым днем, часом, минутой.

Он уже проходил через это. Видел, как безуспешно врачи борются. Видел. Помнил. Пережил.

А сейчас переживет? Уверенности в утвердительном ответе не хватает.

****

Месяц назад Сава исполнил сказанное.

Через два часа у Кости на руках было свидетельство о заключении брака между ним и Мариной, со всеми подписями, печатями. Не придраться.

На возмущение остальных, такими методами, ему было плевать. Класть он на всех хотел. Его поняла только Таня, ничего не сказала. Подошла, села рядом, обняла Илью и его самого за руку взяла, вцепилась, как клещ, ногтями впилась.

Он был ей благодарен: за эту молчаливую поддержку и за это понимание ситуации.

Докторам Сава объяснял все сам, и уже через час Марину снова оперируют, по больнице бегает Золотарева с видом хозяйки и раздает указание всем подряд. И ей Костя тоже был благодарен.

Санычу накапали корвалол. Неле тоже. А потом их всех к ним домой отвез Олег. И стало легче дышать,– беспокоиться и об их состоянии здоровья он не мог, ему бы самому корвалол этот хряпнуть, на всякий случай.

Он все думал, кто и зачем?

Разецкий? Да, у них с Мариной были нехилые разногласия. Деньги, компания, связи, – все стояло на кону, и этот недопонятый гений мог бы и пойти на крайние меры, но уж очень все наигранно выглядит, сработано грязно. Слишком просто.

Нельзя допустить ошибку и складывать все «яйца» в одну корзину.

Марина всегда была перестраховщицей, и на такой случай давно предусмотрела несколько вариантов развития событий. Разецкий идиотом не был, а значит, действовал бы по-другому, потому что, в случае смерти Маришки, все достанется Илье, а пока сыну не исполнится восемнадцать, за всем «добром» будет присматривать либо он – Костя, либо Сава. И никто из них ему не даст ни гроша, – это в лучшем случае. А в худшем… утопят его в его же собственном дерьме по самые уши.

Не понимать такого расклада Андрей не мог. Такая ошибка ему слишком дорого бы обошлась. Нет.

Тут что-то другое. Что-то личное, не связанное с бизнесом напрямую.

Или остается еще один вариант.

Тем, кому положено знать, с кем Марина тесно сотрудничает, и если предположить, что вся эта дурно пахнущая ситуация была Саве предупреждением…

У него снова кровь забурлила, огнем яростным загорелась, и черной яростью все перед глазами покрылось. В голове пустота, ничего кроме желания убить и размазать по стене Шаха, суку, из-за которого Марина оказалась на больничной койке.

Будь он моложе, то сорвался бы. Пошел вымещать свою злость.

Но не имеет права ошибиться. Не сейчас.

Как бы он сам не относился к такому «сотрудничеству», но Сава не был паскудой. Этот мужик был частью, теперь уже и его семьи тоже.

Помог. Сделал невозможное, и сейчас у Марины есть не призрачный шанс, а самый что ни на есть, реальный.

Так что… глубокий вдох, потом еще один, и еще. Руки перестают дрожать и только сильней стискивают плечи Ильи и ладонь Тани.

Дышать и успокоиться.

Думать дальше.

Рассмотреть все варианты. Любые. Даже самые абсурдные. Проверить всех, с кем спала за последние годы, с кем общалась. И найти ту дрянь, которая практически лишила его жены и матери его ребенка.

Но просить об этом Саву или же Артема он посчитал глупо и нецелесообразно, учитывая их возможную косвенную вину. Нет.

Аккуратно высвободил свои руки. Поцеловал Илью, обнял благодарно Таню, и под внимательными взглядами остальных, вышел на улицу, но дальше крыльца клиники идти не стал, дождь так и лил.

Курить хотелось страшно, до зуда в пальцах, до темных точек перед глазами. Только вот, когда Илья увидел несколько часов назад в его пальцах сигарету, посмотрел на него так уничижительно и презрительно, что и слов лишних не нужно было говорить, и так все ясно.

Илья, практически одним своим взглядом, обвинил Костю в эгоизме. Просто посмотрел, как бы говоря этим взглядом ему: «ты хочешь меня и отца лишить, да? Так ты обо мне обещаешь заботиться?»

Не закурил тогда, бросил сигарету на землю, а дождь довершил уничтожение бедной сигареты.

И сейчас хотел курить. Терпкий успокаивающий вкус на кончике языка практически начал ощущать, но руки в кулаки сжал. Разжал. И по новой. Костяшки сбитые болели, сукровицей сочились. И ему хватало этой физической боли, чтобы очнуться и понять. Курить он больше не будет. Никогда!

За очень короткий промежуток времени он примерил на себя несколько нетипичных, для его прошлого образа жизни, ролей: муж, отец. И ему чертовски нравилось быть отцом! Когда все твое существо сосредотачивается на одном единственном ребенке. Невероятное ощущение подъема, эйфории какой-то. Когда гордость за достижения сына переполняла, разрывала на части, и от радости хотелось кричать. Смотрел на его тренировки по фехтованию, волновался, чтобы не поранился. Хотя, видел, сам на ощупь проверял и костюм, и учебное снаряжение. Но страх был. И уже не исчезнет. Это нормально: бояться за своего ребенка. Думать, планировать свою жизнь для него. А еще Костя стал «мужем». Как только Марина рассказала ему все, он уже мысленно примерил на себя этот статус. Тайно. Как последний дурак. Чуть ли не грудь колесом выпячивал от собственных мыслей. Он хотел быть для нее большим. Не другом. Не братом. Мужем. Самым родным и любимым!

Теперь примерил на себя еще одну роль. Неожиданную.

Костя стоял на крыльце, дышал влажным воздухом, наполнял легкие свежестью, мозги себе прояснить пытался, чтобы адекватно оценивать информацию и думать.

Заметил бредущую, тяжелыми шагами, женщину и не сразу смог распознать в этой, согнутой горем к земле, женщине, Любашу. Хохотушку и веселушку, шутницу, и просто, широкой души человека. Горе ее не красило, оно вообще никого не красит.

Нервные резкие движения, тяжелый шаг, сгорбленная спина, и смотрит только себе под ноги, но упрямо идет вперед.

– Люба, что Вы здесь делаете?

Она недоуменно вскинула на него взгляд, и, кажется, даже не узнала. Глаза пустые-пустые, полные невыплаканных слез, но зубы вместе стиснула, стоит и смотрит на него.

Костя к ней на шаг приблизился, хотел руку протянуть, чтобы на скользких ступеньках не упала, а она отскочила от него, как от прокаженного.

– Люба, что с Вами?

Ей хоть сказали про Васю-то? Видимо, не сказали.

– Люба, Вася жив. Жив! – со всей убежденностью, что смог, из себя выдавил, смотря женщине в глаза.

Они оба на минуту замерли. Так и стояли. Он на крыльце и под крышей. Она перед крыльцом, под открытым небом и дождем. Смотрели друг другу в глаза. Он забыл, как дышать, боялся, а вдруг и ей плохо станет? Марина его точно укокошит, – своих помощников по дому она любила с особым пиететом.

– Живой? – тихо прошептала, но Костя услышал или скорей прочитал по губам. Бедная женщина не знала столько времени, что с ее любимым мужем. Думала, умер, и никто не мог ей сказать, что водитель пострадал не сильно, в отличии…

– Живой, пострадала вся правая сторона тела, но там только перелом и пара трещин, никаких серьезных повреждений. Будет жить ваш Василий! Будет жить!

Женщина застыла. Стояла, мокла и глупо так, по киношному, хлопала глазами, будто не в силах была понять то, что Костя только что сказал.

Уже, было, к ней сунулся, со ступеньки вниз спустился, а она вдруг оседать начала прямо на асфальт и зарыдала так, что у него мурашки по коже побежали. Еле подхватить успел, оглянулся, может из медперсонала кто-то рядом был, ей же успокоительного надо дать.

Вся до нитки промокла, холодная, задыхаться начала от плача. Бормотала себе что-то под нос, он еле расслышать смог:

– Господи, живой, бестолочь, живой! – всхлипнула, воздуха глотнуть смогла. – Сама убью, по башке скалкой дам, я ж чуть не умерла! А он живой, значит! Живой! Божечки, живой!

Он так и стоял, слушал. Как-то пытался утешить ее, но, если откровенно, получалось так себе. Хреновый из него утешитель. Сжал женщину в своих руках посильней, перетащил под навес крыши, раскачивался вместе с ней, как маленького ребенка качал.

– Живой он, живой! – убежденно повторил.

Костя никогда не обращал внимания на их статус. Ну да, знал, что они семейная пара. Муж и жена, а далее по тексту. Детей у них своих нет. Так и живут на работе, сколько себя помнят. Но не обращал внимания, не придавал значения этой паре, их семье.

По сути-то, у Любаши, кроме Василия, совсем никого нет. Только муж. Один единственный родной человек. И когда ты не знаешь, что с ним, где он, жив ли,– это страшно. Любаша такого не заслужила.

Довел ее до приемного покоя. Сдал на руки, подбежавшему медбрату, и велел дать успокоительное, а то мало ли чего с ней случится от переживаний,– возраст все ж таки.

Но возвращаться обратно к Илье и остальным пока не собирался.

Снова вышел на улицу, осмотрелся.

День-то хороший был.

Дождь вон идет, зелень вся ярче стала, жара городская не давила так. Хорошо. Только сердце не на месте, смутная тревога грызет, не дает покоя мысль.

Все не вовремя. А может, наоборот, чересчур вовремя.

Было ли это реальным покушением? Сомнения есть. Тот, кто заказал, не знал про болезнь Марины, иначе нанял бы киллера, чтобы наверняка: снайпера стреляют в голову, и контрольный,– в сердце. Можно было взрывчатку в машину подложить, и тоже наверняка было бы все.

Нет. Ее не хотели убивать.

Способ странный. Авария? Серьезно?! Та газель, с какой скоростью ехала? Сотня? Меньше даже. Маришкин мерин не всмятку же весь, пострадал да, людей покалечил, но убивать никого не собирались.

Тогда что? Хотели на время вывести из игры? То есть, ответы надо искать у нее на работе?

Или личное?

«Марина, если бы ты только знала, что я думаю и что чувствую сейчас…»

Хотя нет, лучше ей не знать. Испугается от накала, от мощи, спрячется, убежит. Нет. Лучше пусть не знает. Он ей потом обязательно расскажет. И покажет тоже.

Еще раз огляделся. Прошелся туда-обратно, потом еще раз.

Достал мобильник и нашел в контактах нужный номер.

Недолгое ожидание, несколько долгих гудков и зычный голос начальника службы безопасности прозвучал на другом конце:

– Да, – рыкнул недовольно.

– Мне нужна вся информация по поводу этой аварии, я хочу знать, кто и за что, Руслан, ты понял?!

– Понял, – напряженно ответил тот и точно уже начал что-то делать.

– Смотри камеры видеонаблюдения, все что найдешь. Мне нужно знать, кто был за рулем, по чьему приказу действовал. Найди эту тварь и привези ко мне!