Петр Алексеевич и Алексей Петрович. Исторический роман. Книга первая

Были мы как- то в анатомическом театре в Амстердаме: царь считает себя еще и хирургом, и анатомом искусным. Царю зело нравится запах мертвечины. Везде чисто, но воняет мертвецами. Показывают нам тело парня- атлета.

Что с ним произошло – неведомо, только мускулы все, как на картинке. Царь лапает все руками, нюхает, рыщет, как голодная охотничья собака, лезет в брюхо. Рядом – люди из самых знатных русских родов. Степан Васильев, мой товарищ, морщится, отворачивает лицо, его мутит. Царь, заметив такое, подбегает к нему с выпученными, как всегда, буркалами, хватает за шиворот и тычет в мясо – грызи! И тот вынужден был грызть.

Мы все уткнули глаза в мертвеца, якобы с интересом разглядываем. А что делать – заставит грызть. Васильев теперь–наилучший навигатор во всем российском флоте, но мяса не ест вовсе, высох, как щепка, вряд ли долго проживет. Таков Ваш батюшка. Стратегии и тактике не по книгам учится, а на крови своих солдат.

Под Азовом: наши штурмуют стены, турки крюками скидывают лестницы, льют горячую смолу, протыкают штыками. Лестницы маловаты; перед тем, как влезть на стену, наш солдат совсем беззащитный. Казалось бы, ясное дело: давай отбой, меняй тактику, удлиняй лестницы, только потом снова иди. Нет же! Дает опять команду на приступ. Опять, опять, пока ни обломали все лестницы, пока стрельцы не остановились сами.

      Летит, разъяренный: зачем не лезете? Бунтовать? На плаху всех положу! Мать вашу… Но не тут- то было. Перед ним не стрелецкие головы на колодах, а суровые мужики с бердышами в руках. Тут до него, наконец, дошло. Побледнел, оглянулся назад, а рядом с ним только два денщика, да и те дрожат, как осиновый лист. Попятился, повернулся и почти побежал. Весь вечер щека дергалась, а утром дал наказ домой, Ганнибал дерьмовый! Больше тысячи положили тогда стрельцов за один день. А потом он еще лютует, что стрельцы восстали: как тут не восстанешь, ежели твой царь хуже басурмана тебе смерти желает.

В битве при Лесной приказал позади пехотных колон поставить полк башкир и калмыков с пиками, чтобы кололи отступающих. Что ж тут удивляться, что потери побежденных – три тысячи, а победителей – восемь. Не уменьем, а числом берет. Кровь с него сходит, как с гуся вода. При Полтаве наших войск было шестьдесят четыре тысячи, а шведов – тридцать пять. И кричат: виктория, виктория! В полках бают, что Меншиков, вот уж, действительно, смельчак отчаянный, под конец боя отвел царя в сторонку, попросил у него треуголку и прострелил. «Теперь вы, государь, настоящий герой!» – якобы сказал Данилыч. С той поры царь надевает сию треуголку каждый год к годовщине. Как после такого Меншикова не любить, не жаловать? А сия скотина подставила меня самым подлым, самым гнусным образом, разорила до подошвы.

–Ты никогда мне такого не рассказывал,– удивился Алексей.– Я тоже знаю светлейшего: мастер на все руки, делец необыкновенный. Первый свой капитал заработал на рубке голов стрелецких. Когда батюшка заставил бояр самолично казнить стрельцов, у многих не хватало духу поднять топор, а Меншикову все нипочем. Подрядился тайком подменять бояр по сто рублев за голову. Говорят, заработал тогда две с половиною тысячи. С тех пор у него дело и пошло.

– Верю, что так оно и было,– согласился Кикин–Не рассказывал, а теперь расскажу, потому как уезжаешь, и неизвестно, свидимся ли еще раз, –сказал он.–Не рассказывал, потому как разговоры есть, что я корысть от дружбы с вами имею.

–Гм,– усмехнулся Алексей и снова потянулся к вину,– какая же от меня корысть? Я в опале у собственного отца. Сколько людишек знатных от меня отвернулось после 15–того году, от приятельства со мной могут произойти одни неприятности. Спасибо, что хоть ты не забываешь. Рассказывай, Александр Иванович, что у тебя стряслось с Меншиковым? Я токмо знаю, что ты находился под следствием, но не стал тебя об том расспрашивать. Ты сам напросился.

–А-а,– Кикин тоже выпил, вытер платком губы. Платок аккуратно сложил и положил в карман.– Говорить особо не о чем. Я служил в Адмиралтействе, строил корабли, строил Летний дворец для царя. Меншиков был губернатором Питербурху, а заодно главным подрядчиком. Работали бок о бок. Уйма документов, накладных, подрядов. Приносит Меншиков документ: подпиши. Вижу, цены не те. Говорю ему, а он: «Сие согласовано с государем». Ну как тут не поверить, ежели князь каждый день с твоим батюшкой якшается? Были у меня сомнения и по количеству материалов, и по объемам исполненных работ, и по ценам, да не будешь у царя спрашивать, разрешал ли он такие операции.

И вдруг учреждается следственная комиссия под началом князя Долгорукого. Опять приносят документ: «Вы подписывали?» Смотрю – да, я. »Здесь значится цена такая-то, а в тот год цена была в два раза ниже. Объяснитесь». Я к Меншикову: »я сей документ под вашей протекцией подписал. Объясните сие следственной комиссии», а он приказал слугам гнать меня в шею да еще сказать, что за клевету привлечет меня к суду. Объявлять в объяснительной записке имя царя, светлейшего? И того хуже будет. Пришлось все брать на себя.

Уплатил штраф, почти все состояние на то ушло, сослан был в Москву простым чиновником. Вам писал, что по семейным обстоятельствам отпросился. Потом опять понадобился, когда два корабля не смогли из верфи выйти. Назначили адмиралтейц- советником. Встречаю Меншикова, идет навстречу с распростертыми объятиями: «рад тебя видеть, перед Петром Алексеевичем лично ходатайствовал». Я ему и руки не подал.

– Ты знаешь, я у него перед отъездом был,– сказал, оживившись, Алексей. – Хоть с медом ешь. Сама любезность. Дал тысячу червонцев. То ли взаймы, то ли от чистого сердца. Фросю советовал взять с собой. Политик. Зато охрану пожалел выделить. А мне того и надо. Я сам хотел просить его, чтоб без охраны, едва с языка ни сорвалось. А то бы мог заподозрить меня.

Кикин слушал, скрестив поднятые руки перед собой и кривя губы. Затем заговорил с ожесточением:

– Каков подлец, а! Представляете, что выкинул бы ваш батюшка, явись вы перед ним с Фросей? Фросю в железы, вас на военный корабль, в бой, а там шальная пуля – и нет законного наследника! Все чинно, благородно, никаких претензий от Европы! Малолетний Петр – законный наследник. Умирает царь – и Екатерина командует парадом, а фактически Меншиков.

А он сам ни читать, ни писать не умеет, всюду за собой Алексея Волкова таскает– начальника своей канцелярии. Такое же надо! Член английского королевского научного общества! Сам Исаак Невтон ему свидетельство выписал. А светлейший в грамоте – ни бум-бум. Умеют же люди! Явно какую-нибудь аферу для англичан состряпал, а они ему взамен звание академика. Сие-то в летнюю пору, во время отпусков?! Экстренно собрали Королевский научный совет, чтобы накатать диплом неучу. Во как! Ай да ухарь-купец – удалой молодец!

– А я и не знал, что Меншиков – академик,– искренне рассмеялся Алексей.

–Я бы тоже не знал, ежели бы мне приятель из Лондону не написал,–натянуто ухмыляясь, ответил Кикин.– Для России особое событие, как же– первый академик! И никто того не ведает! Сам Меншиков – ни гу-гу. Помалкивает, хоть и хвастун большой, Знает кот, что чужое сало ест. Вы вот что, Алексей Петрович,–Кикин опять стал деловым.– напишите-ка светлейшему благодарственное письмо. Поблагодарите и за 1000 рублев, и за совет взять с собою Фросю. Ясно, что шиши прочтут письмо на почте и доложат царю. Пусть и князь повертит боками, ежели что. Он сие ловко умеет и вас при случае вывезет.

–Знаешь, Александр Иванович, я по простоте своей душевной не могу пакости людям делать. Бог с ним.

–Ну как знаете, Алексей Петрович, неволить не буду. Вся беда в том и состоит, что мы не можем делать пакостей, а они могут, потому Меншиковы всегда будут на высоте. А было бы неплохо, коли б Данилыч немного попрыгал на сковороде, ежели жаренным запахнет.

–А ты думаешь, запахнет?

Хм. Непременно. Еще как запахнет. Меня первого возьмут.

–Что ты, Александр Иванович! Ты-то тут причем?

–А кто с вами долгие беседы вел в последнее время? Кикин. Кто открыто выражал недовольство нынешними порядками? Кикин. Ежели Марью Алексеевну возьмут за жабры, она тоже скажет, что Кикин в Либаве встречался с царевичем. С какой такой стати? Не иначе, как с целью заговора.

Вот вам и весь розыск. И вы, коли будут спрашивать, с кем встречались, обязательно упомяните меня, иначе не поверят ни одному вашему слову и тогда будут спрашивать с пристрастием. Они-то ведь знают про наши встречи и беседы. То-то и худо, что у нас даже встречи и беседы – уже преступление. Тем-то мы и отличаемся от Европы, а не бородой и щами.

–Но я не собираюсь возвращаться в Россию до самой смерти родшего мя,– горячо, искренне возразил Алексей.

–Не зарекайтесь, Алексей Петрович,– грустно сказал Кикин, –для русского человека жизнь в Европе тяжела, а для Вас тем более. Я знаю, как вы любите свои края, свое Рождествено, своих голубей – тоскливо вам будет на чужбине. По себе то ведомо. Как скучаешь там по родине, как молишься на нее, а воротишься– и об одном токмо и думаешь: скорее бы ноги отсюда унести. А кроме того вокруг вас начнутся такие схватки, что никакие резоны не устоят.– Кикин замолчал, выпил вина, стал есть, затем опять налил.

–Давайте выпьем, чтоб у вас все было хорошо,– сказал Александр, подняв бокал, – А будет у вас все хорошо, может, и я приеду, как знать.

Они чокнулись бокалами и выпили: Алексей залпом, Кикин неспеша.

–А почему тебе тоже не уехать?– спросил Алексей, закусывая какой-то коврижкой.

–И рад бы в рай, да грехи не пускают,– медленно ответил Александр. – Семья, Алексей Петрович, семья. Таким, как мы, нельзя обзаводиться семьей. Куда ее деть? Как с ней незаметно скрыться? Сие первое, а второе: сей поганец обобрал меня до нитки. Как говорят на паперти,– Кикин невесело ухмыльнулся, – я нищ, скорбен и убог, и увечен, и мизерен . Только – только планирую расплатиться с долгами, а потом надобно будет хотя бы лет пять, чтобы накопить какой- никакой капиталец. Без денег и в Европе ты ноль. С деньгами можно затеряться везде. А без денег надобно будет поступать куда-то на службу. Тут и найдут тебя царские ищейки. Найдут, схватят – и костей не соберешь. Продержитесь хотя бы года четыре – и я буду при вас. А два человека – сие уже не один. Только, Алексей Петрович, еще раз прошу вас смертною просьбой: не возвращайтесь до кончины царя. Заклюет ястреб курочку.

Я знаю Петра Алексеевича. Власть для него – все. Разговоры о славе России, о пользе государству – сие одни разговоры. Главное для него – власть над людьми. Ради нее он никого не пощадит – ни сына, ни жену, ни мать. Он даже себя изматывает ради власти, чтоб везде поспеть, чтоб ничего не упустить, чтоб не потерять нити управления.

С годами стал хитрее, он может, что хочешь пообещать, лишь бы получить свое. Вы можете возвратиться в Россию, ежели скажете сами себе: «Я готов к смерти, я готов жизнью постоять за народ, за церковь нашу, за благо России». Тогда возвращайтесь. Ежели почувствуете хоть каплю неуверенности в себе – сидите и ждите, время у вас еще есть. Несите бога в себе, сказал апостол, но умейте отстоять то, что вы несете.

–Опять ты из меня хочешь бунтовщика сделать, – со вздохом сказал Алексей. – Не способен я на такие подвиги. Мне жить хочется. Буду ждать. Мне надобно уйти от обычного житья, от суеты, от беготни, что вокруг меня деется. Я хочу оглядеться, осмотреться, хочу сосредоточиться, поговорить с самим собой: кто я, что я, чего желаю, к чему стремлюсь, куда мне идти. Хочу почитать, что пишут передовые умы Европы. А там решу, как быть дальше, как лучше и способнее послужить своему народу, как бог даст,– и, чтобы перевести разговор на другое, спросил:

–В Данциге должны приехать за мной от родшего мя. Как быть? Царица фрукты ему передала. Неудобно не исполнить обещание.

–Фрукты оставьте на станции. Передадут. А сами, пока они будут храпеть, уходите. Гоните во всю прыть, чтоб не догнали. Я заказал дормезы до Линца, чтоб заехать с другой стороны. Там пересядете в кареты до Вены. – Кикин достал из походного сака документы, – Будете предъявлять поочередно. Меньше показывайтесь на людях. Вплоть до того, что в карете харчуйтесь. Приедете в Вену – обращайтесь к вице- канцлеру Шенборну, он в курсе дела. Цесарь обещал принять вас, как сына. Но ухо надобно держать востро, у них свой интерес, у нас – свой. Не давайте никаких обещаний, откладывайте все на потом, секретов вы никаких не знаете. Денег не транжирить, они имеют свойство скоро заканчиваться. Чтоб вы не остались голыми и босыми, тогда они начнут из вас веревки вить. Вот пока и все.

–Где вы научились сему искусству скрытности?–спросил Алексей, удивленный тем, насколько Кикин опытнее его в бытовых обстоятельствах.

–Поживете с мое за границей, тогда и узнаете, что почем, – усмехнулся Кикин, – Впрочем, вам и не надобно знать мелочи жизни. У вас должны быть другие заботы. Пожалуй, нам пора, мы и без того с вами засиделись. Повстречаетесь с Марьей Алексеевной – я ее сопровождаю из Карлсбада, – не проговоритесь о нашей встрече. Она братца своего не любит, и ее тоже могут взять и спрашивать. Я отпросился у нее на несколько дней по своим обстоятельствам, а сам поехал в Вену договариваться насчет вас. Будьте с ней ласков, но лишнего не говорите. Знаю вас: вы, как выпьете, так все, что на уме, то и на языке. Алексей Петрович, пора уж поосмотрительнее быть. Ко мне не пишите. Можно через верных людей что-то передать словами.

Они крепко, сердечно обнялись, каждый чувствуя смутную тревогу, и то, что прощаются, быть может, навсегда. Первым вышел Алексей, через некоторое время гостеприимную аустерию покинул и Кикин. Вскоре они разъехались в разные стороны, разъехались навечно.

Глава четвертая. Встреча с царевной.

Сперва царевич хотел подождать тетку в Либаве, но затем по размышлении, влекомый тревогой, поехал вперед, надеясь встретить царевну по дороге – она была единственной между Карлсбадом и Данцигом.

И, действительно, уже верст через пятьдесят появилась знакомая карета. На козлах – везде узнаваемая русская рожа.

– Эй, кто едет?– кричит Иван, брат Фроси.

Сквозь встречный ветер слабо доносится:

– Русская царевна Марья Алексеевна!

Иван кричит внутрь кареты:

– Алексей Петрович! Царевна – тетка ваша едет, Марья Алексеевна.

Кучер придерживает лошадей, недовольный, что приходится останавливаться на скользкой, раскисшей от дождей дороге. Сеет нудный, холодный дождик. Падают в грязные лужи и плывут разрисованные осенью, самые цепкие листья. Обе кареты подъезжают вплотную друг к другу, блестят мокрыми от влаги крышами, кони гривами трясут, сбрасывая с себя облачка брызг, зубами ноги чешут.

Зябко, неохота лезть наружу, но царевич, худой, длинный, на высоких ногах, как цапля, в белых чулках и летних башмаках с атласными пряжками перепрыгивает через лужи, укрывшись плащом, без парика бежит к родной тетке. Навстречу в карету царевича бегут девка и шутиха Марьи Алексеевны, которых тетка выслала, чтобы поговорить с племянником.

Царевич целует, обнимает любимую родственницу, как никогда не обнимал. Тетка заметно раздобрела с тех пор, как они виделись в последний раз, хотя и ездила лечить больные ноги. А первое лечение там–строгий пост, как привычно говорят русские, а по-ихнему диета. Видно не выдержала царевна заморских порядков, привыкла к сытой еде и удобствам: в карете полно всяких узлов, баулов, ящиков.

Мария Алексеевна, которой давно уже за пятьдесят, улыбается добрым своим рыхлым лицом, спрашивает:

–Куды торопишься, добрый молодец?

–Куды глаза глядят, тетушка. Батюшка зовет, все за мной скучает, все хочет меня переделать, как Россию, – и внимательно смотрит на тетку: улавливает ли она иронию.

–То-то я вижу, ты больно рад – в тон ему отвечает тетка, хитро прищурив мужичий, алексеевский глазок.

–Так рад, тетушка, что хоть в омут бросайся, – меняя тон, говорит Алексей, темнея лицом.

–Што так? – тоже становясь серьезной, спрашивает Марья Алексеевна,– слышала я – хочешь податься в монахи. Не поверила: ну какой с тебя монах, ты слишком жизнь любишь. А в монастыре что – пост да молитва. Ты молодец справный, добрый и смышленный, хотя и прикидываешься больным да простачком.

–За мной толпы ходят, письма пишут, зовут, неизвестно куды, а тут соглядатаи батюшкины так и шныряют, каждый шаг смотрят. Сам батюшка грозно косится, соперника во мне ищет. Вот и надобно притворяться дурачком, покорным, слабым, водки много пить. Слабых больше любят. Пусть тешатся до поры, – невесело закончил Алексей и снова зорко глянул на тетку. Марья Алексеевна поняла его взгляд.

– Ты на меня так не смотри – сказала она чуть обиженно, – ты знаешь, что я братца своего не одобряю. А ты верно делаешь, Алеша. Высокую траву первой косят. Вода камень точит и, кажется, уже подточила. Ждать тебе осталось недолго.

–Да пусть живет долго, пусть бог дает ему здоровья, только пусть оставит меня в покое, а то ведь с каждым днем подозрительнее становится. Вот зовет меня теперь на кораблях плавать. Знает ведь, что я не люблю воды – так нарочно зовет. В Питербурхе своем заберет всю семью на яхту, выберет встречный свежий ветер и катает до тех пор, пока нас всех не вырвет. Только тогда умывает руки, ухмыляется, тогда ему весело.

– Да, птицу какую подбить и мучить, собаку палкой перетянуть, хвост кошке подпалить – сие у него с детства, – подтвердила тетка. – Над нами, девчонками, издевался нещадно. Токмо Софья могла его урезонить. Софью, царство ей небесное, ненавидел страшно. Он ее и угробил. Ни в какие ее болячки я не верю. Я ее посещала за две недели до смерти.

Она была грустная, но свежая, как утренняя роза. Собиралась на богомолье в Киев, сомневалась токмо: отпустит ли братец. Он ее и отпустил навечно. Софьюшка и говорила, что возьмет смерть от него. Думаю, и нас всех по очереди изведет. Всех распределил по монастырям. Уж из семи сестер в живых остались я да Катерина. Ждет удобного случая, чтоб и нас доконать. Ни одной не пособил выйти замуж, даже Наталье своей родной. По его разумению, пока мы безмужние – мы ничего не стоим. А вот с мужьями – мы уже сила. А зачем ему сила Милославских нужна? Вот и живем бобылками.

–Как тяжко, тетушка, – чуть не со стоном произнес Алексей, склоняясь на тетушкино плечо.– Ведь всю жизнь мечтал любить отца, а приходится ненавидеть. Убежать бы куда-нибудь, да куды убежишь? Везде его люди.

–Точно, Алеша. Тебе от отца никуда не убежать. Везде найдет. Силы да желания у него уйма, – Марья Алексеевна по-старчески поджала губы, замолчала, видимо, думая о своем, и, считая сию тему законченной, затем сказала:

–Мать тоскует по тебе. Ты бы почаще писал ей.

– Что писать-то, тетушка? Письма перехватывают, каждое слово изучают, выдумывают свое, тайный смысл выискивают. Опасно. – взгляд царевича затуманился. – Уж не знаю, увижу ли ее когда-нибудь. Бедная-бедная моя матушка. Вся жизнь прошла прахом. Годины пресветлой никогда не видела, как вышла замуж. Все он, все он! Ирод!

–«Опасно, опасно!» – передразнила Алексея тетка, заражаясь невольным состраданием, – А хотя бы и пострадать за матерь родную, ведь она мать! Не чужая, поди. Она и за тебя страдает, терпит.

–Да разве я не знаю! – с болью сказал Алексей.– Опасаюсь за нее. Мало ли я ей денег передавал? и письма пересылал с оказией и два раза посещал Один Бог да я знает, как отец жестоко избивал меня за то.

И сейчас чуть что, укоряет меня, что я с матерью общаюсь, стариной, мол, заражаюсь. Ревнует или подозревает в чем-то. Как можно ставить за преступление переписку с матерью? Ну где ж тебе до Европы! Варварство дикое – и больше ничего! После каждого моего письма ей следует ужесточение содержания. Как же тут писать? Жива ли хоть она, здорова?

–Жива, жива,– поспешила успокоить тетка.– Привет тебе шлет. Тобою токмо и живет. Люди видные передают, что было ей видение. – Шепот Марьи Алексеевны сливался с шумом дождя. – И тот голос вещал, что Петербурху быть пусту, что уйдет он весь под воду, и отец твой тогда немку свою бросит, а жену законную к себе возьмет. Ну а когда отца пересидишь, взойдешь на престол, тогда, чай, мать уважишь и к себе во дворец заберешь. Так что надо тебе смирно себя вести, отца переждать.

–Красно ты говоришь, тетушка, – горько усмехнулся Алексей. – Наводнения уж были и не один раз, а Питербурх стоит, как и стоял, да еще прирастает. Царь зело серчает на тех, кто каменные домы в Москве строит. Надобно, говорит, в Питербурхе ставить. Силою, лишением службы, налогами заставляет Питербурх ширить. А что касается немки, так уважает он ее безмерно, нужна она ему стала для собственного успокоения. Токмо она может его угомонить, когда он во гневе, унять головную боль. Без нее он не может спокойно уснуть.

–Может она колдовство какое на него навела? – настороженно спросила Марья Алексеевна.

–Насчет колдовства не могу сказать, – ответил Алексей, мысленно удивляясь, сколько еще темноты, невежества сидит в русских умах, – а вот что нашла к нему дорожку и крепко держит его в руках, – сие уж точно. Токмо ты матушке моей об том не говори, пусть тешится своими видениями, коль они помогают ей жить. А вы, тетушка, не удивляйтесь, ежели услышите обо мне пустые слухи.

Марья Алексеевна на мгновение застыла, потом подняла брови, уставилась в него

–Ты чего удумал?

Алексей заколебался, но потом все же сказал:

–Тетушка, вам под великим секретом одной скажу: надумал я уйти от отца и, как вы говорите, в Европе буду пережидать его.

–А ты все продумал, Алеша?

–Все продумал, Марья Алексеевна.

–Ты не рядовой человек, Алешенька, и не иголка в стоге сена, тебя же будут искать по всему белу свету. А найдут, то будут пытать – сей антихрист таков, что на все пойдет, ни перед чем не остановится. Ой, горе-то какое! Сидел бы возле него – чего уж лучше!

–Так ведь он и зовет меня, чтоб уходить тайно, подальше от свидетелей. Верные люди сказывают.

–Да как же так? Сын же ты ему! Ирод! Ну точно Ирод! Антихрист проклятый!

–Какой я ему сын, тетушка? С самого детства из-за матери он меня возненавидел. Все грозою, все криком, все по команде. Сперва думал, что я ему послушным помощником стану в его злодействах, а как увидел, что я его зверств не приемлю, то совсем меня стал считать тайным соперником. Ему и голову не приходит, что человека может что-то другое интересовать, окромя власти и денег.

Стал возить меня по всем полям и весям, думал, что мне понравится походная жизнь с привалами, попойками, развратом. А мне больше по душе книги, раз– мышление, уединение. А ему сие, как кость в горле. Мне нравилась Оля Трубецкая, так он ее быстро выдал за своего преображенца, а меня женил на Шарлотте. Женил и забыл. Кормились ее деньгами да с вотчины. От казны перепадет две-три сотни рублев – и на том спасибо. А приглашает на ассамблеи, даже не приглашает а приказывает, грозит большим штрафом; езжай на всякие увеселения, приличную карету имей, слуг сообразно званию одевай. На какие средства?

Я сперва ездил на те ассамблеи, а они превращаются в застенок, токмо в застенке поднимают на дыбу, а тут водкой мордуют, над людьми изголяются, как хотят. Узнают, что человек боится щекотки – щекочут до смерти; боится змей – змею отыщут и запустят за пазуху; нельзя человеку горчицы – горчицей все измажут и суют в рот насильно.

После каждой такой ассамблеи я несколько дней отходил. А потом плюнул и перестал ездить вовсе. Батюшка злится, а я не еду. «Болен,», –говорю, и пошел вон, ничего он мне в том случае не сделает. Так он стал сам заезжать за мною и с помощью гренадеров грузить меня в карету.

–Ой, какие страхи ты мне рассказываешь, Алеша! – остановила его тетушка.–Я токмо с лечения. Врачи запретили мне нервничать, а здесь сперва мать твоя припомнилась, страдалица – слезы на глаза просятся – да ты ужасы мне рассказываешь,– так никаких нервов не хватит. Поеду я, пожалуй.

–Тетушка, – обратился Алексей слезно – матери ничего худого не говори и не пиши, А будут сказывать, что пропал я – обнадежь, скажи, что жив я, здоров, нахожусь под надежной охраной.

–Да где же ты защиту надежную-то сыщешь? – сплеснула руками Марья Алексеевна, – у него войско, у него деньги, у него сыщики повсюду шныряют, горе ты мое неприкаянное! Потом возьми в толк: пока ты возле царя обретался, у нас хоть какая-то заступа была, а теперь у царя и вовсе руки развяжутся. Я понимаю: ты ему мешаешь – так народ за тебя, а ты ему карты в руки даешь своим побегом. Подумай хорошенько, Алексей. Кличь моих.

Царевич выглянул из кареты, махнул рукой.

–Я должна в Либаве с Кикиным встретиться, – сказала тетушка многозначительно.– Не по твоим ли делам он у меня отлучку взял? – тетушка хитро подняла бровь.

–Не надо меня спрашивать, тетушка. Сие пустое. Зачем тебе знать, а мне грех на душу брать? – ответил Алексей.–Не говори никому о нашей встрече. Я с вами переговорил, чтобы душу перед разлукой отвести.