Петр Алексеевич и Алексей Петрович. Исторический роман. Книга первая

–Холоп подлый, я тебе не раб!

Пьяный князь не менее дерзко спросил:

–Что? Что ты сказал, щенок?

Алексей чувствовал, что его несет, что он наливается неукротимой яростью:

–Что слышал! Смерд ты подлый, говорю. Тебя бы заместо медведя по улицам водить; поводырь у тебя искусный.

Петр, услышав такое, побагровел, лицо пошло судорогами. Он подошел к сыну и наотмашь так ударил его ребром ладони, что кровь потекла изо рта и носу Алексея, затем не в силах сдержать себя, схватил сына за горло, повалил на пол и стал душить.

Видно, долго копилась в нем злоба на Алексея. Тот видел перед собой круглое, разъяренное, багровое, в оспинах лицо и в первый момент почти не сопротивлялся до тех пор, пока ни стало трудно дышать. Тогда он собрался с силами и опрокинул царя наземь. Теперь уже он был сверху, теперь уже у него скалились зубы, и руки тянулись к ненавистному горлу. Сановники, которым специально предписывалось в таких случаях сдерживать царя, бросились к нему, но Петр успел вскочить и выхватить кортик, который всегда был при нем и которым он заколол не одного своего подданного. В ответ, не помня себя, Алексей бросил руку на эфес шпаги. Рядом стоящий князь Григорий Долгорукий, доброжелатель царевича, тут же положил свою ладонь сверху:

– Не балуй, царевич. Смерть же!…

Петр заметил то движение сына и стал вырываться из толпы окруживших его людей, но руки придворных держали его крепко.

– На улицу его!– крикнул Петр,– пусть протрезвится и принесет извинения Данилычу.

– Вы же, государь, могли его задушить!– льстиво сказал генерал-прокурор Сената Ягужинский царю, который тяжело отсапывался, впервые почувствовав на своем горле крепкие руки противника.

– Да, здоровый, дубина!– невпопад ответил царь.

Алексей не стал извиняться. Его больно шпыняли, затем вытолкали на улицу, оставили рядом с караулом, как провинившегося школяра, в одном мундире, без шубы, без шапки в зимнюю морозную ночь.

Он тогда вернулся домой в такой тоске и обиде, что готов был лишить себя жизни преждевременно, и только сознание, что сие есть великий грех, остановило его. Пришел, кое-как разделся, лег в постель и замер. Он чувствовал в себе такую усталость, словно то была усталость долгой, трудной жизни.

Ломило хребет, ноги, руки, все кости ныли от усталости и перенесенного холода. Алексей закрыл лицо руками и по-детски, жалобно заплакал, словно ожидая, что кто- нибудь его пожалеет, сироту, обласкает, утешит. Была бы Фрося рядом – она бы утешила!

Пришел камердинер его Иван Афанасьевич, стал увещевать, как мог:

–Кто-то обидел Вас, Алексей Петрович?

–Батька! Батька! Все он!– ответил Алексей, всхлипывая от обиды, от возмущения и от несправедливости.

–Отец бьет – на худо не учит,– высказался камердинер нравоучительно.– Наипаче всего дети должны отца в великой чести содержать,– так в книге сказано.

–Нет у меня, Афанасьевич, отца. Понимаешь, нет! Я всю жизнь хотел, чтоб у меня был отец, настоящий отец, а его, как не было, так и нет. Разве то отец? Только себя жалует. Сам – не отец, так еще и мать у меня отобрал. Не могу даже ее навестить. Разве то отец? Прилюдно, принародно постоянно унижает.

Что я ему такого сделал? Разве я виноват, что у него с матерью не сложилось? Разве я не старался быть ему нужным? Нет, ему не я нужен, нужен ему солдафон, такой же, как и он. Нужен ему помощник в его гнусных деяниях. Он хочет меня переделать на свою колодку, а я не хочу и никогда не буду тем, кем он хочет.

–Что вам сказать, Алешенька! Покорствуй, дитятко. Плетью обуха не перешибешь. С царем в ручки не возьмешься. Он тебе отец, богом назначенный.

–Не отец он мне, не отец!– яростно вскричал Алексей,– Он – родший мя! Он –злодей, мучитель, убийца, будь он проклят трижды три раза; будь он проклят, изверг, Ирод.

– Негоже так. Алешенька! Ибо в Писании сказано: чти отца своего.

–Да? Чти? А в Писании разве не сказано: не приидох вложити мир, но рать и нож приидох разлучити человека сына от отца. Слышишь, старик? Я– суд и казнь ему от Господа! Не за себя стою, а за церковь нашу христианскую, поруганную, обесславленную, обесчещенную, за царство наше святое, за весь народ христианский! Тесно нам обоим в мире. Или он или я!

В гневе, с глазами, горящими грозной решимостью, Алексей внезапно стал похож на отца неожиданным, точно призрачным сходством.

Старик в испуге смотрел на невиданного прежде царевича и только повторял заученную истину: –смирись, дитятко мое! Покорись отцу!

–Нет! Нет! – в исступлении кричал Алексей. – На плаху пойду, на Голгофу взойду. Не буду пособлять тиранству и злодействам! – по щекам его катились крупные пьяные слезы.

Старик призвал на помощь Алешкину кормилицу Марфу Афанасьевну. Вдвоем они напоили царевича липовым цветом, натерли камфорой, дали водки- аппоплектики, и Алексей через некоторое время, наконец, затих.

–Успокойся, Алексей Петрович, то в Вас хмель и обида говорит, они плохие советчики. Утро вечера мудрее, отоспитесь, все по- иному будет выглядеть.

–Никого ко мне не пускай. Будут от царя – скажи, что царевич в горячке.

Действительно, через несколько дней, Алексей примирился с Меншиковым и виделся с родшим мя. Но неожиданная, бессмысленная, вздорная стычка показала, какая бездонная пропасть лежит между отцом и сыном. Всем было наглядно показано, кому льстить, а кому улюлюкать.

Некоторые так и поступали. Но большинство затаилось, с любопытством наблюдая, чем закончится эта борьба. Многие считали, что было бы лучше, чтобы отец и сын были подалее друг от друга, каждый боялся нечаянно попасть в кругооборот семейной борьбы. Потому известие, что Алексей Петрович едет к отцу, воспринималось осторожно-благожелательно. Появился благовидный повод поддержать наследника: как- никак едет к отцу. Потому и деньги выделили значительные, особо не расспрашивая, на какие цели.

Для сохранения приличий Алексею пришлось тащиться и к мачехе-царице. Катерина на тот момент находилась в редком состоянии, когда не была беременна. Дабы понять ход дальнейших событий, следует совершить некоторый экскурс в прошлое царицы.

Родилась она 5 апреля 1684 года в семье зажиточного чухонца Самуила Скавронского, и звали ее Мартой. Но родителей рано унесла эпидемия, то ли чумы, то ли холеры, то ли еще какой напасти, накатывающейся время от времени на Европу, и Марта оказалась одна. Хорошенькую, не по годам кокетливую девочку взял на воспитание местный пастор Глюк, взял не без умысла.

Лет в двенадцать он совратил свою воспитанницу и в дальнейшем регулярно прибегал к ее услугам. Сие тайное занятие пастор называл изгнанием диявола. Оно так пришлось по душе сиротке, что Марта сама все чаще жарко шептала пастору, что диявол совсем распустился, ведет себя плохо, ворочается, навевает ей грешные мысли, и потому нужны срочные меры по его обузданию.

В семнадцать лет Марту выдали замуж за бравого шведского драгуна Иоанна Раабе, и пастор облегченно вздохнул, так как бороться с неуступчивым дияволом, поселившемся в теле Марты, становилось непосильной для него работой. Воспитанница была ненасытна. Молодой муж в силу своей воинской занятости лишь некоторое время упорно боролся со злом в теле жены и токмо разъярил демона.

При взятии Нарвы Марта в качестве военного трофею досталась усатому русскому гренадеру, который взял ее в одной ночной сорочке и несколько дней и ночей кряду отводил душу, пока не устал. К его удивлению, «трофей» не токмо не страдал, а и сам просился использовать себя по прямому назначению.

Гренадер был не жадным, разрешил сперва откушать и товарищам, а потом и полковому командиру – генералу Боуру, который дал за Марту золотой рубль и присвоил ее себе. Смазливую, бойкую девушку, стирающую солдатские портки, однажды заприметил фельдмаршал Шереметев и отобрал ее на том основании, что ему нужна служанка при штабе.

Совершив краткосрочную командировку в русскую армию, Марта поняла, что возможности пастора по изгнанию темных сил были ничтожны. Гвардейские солдаты и офицеры так азартно изгоняли беса изо всех отверстий Марты, что ему не оставалось ничего иного, как поселиться в глазенках веселой портомойки.

У фельдмаршала сия увлекательная, сладкая, богоугодная работа несколько застопорилась. Пожилой Борис Петрович действовал больше глазами, руками, словами, а в настоящей работе быстро выдыхался или вообще не мог к ней приступить, так что нетерпеливой Марте приходилось сотворять чудеса изворотливости, чтобы воодушевить изнемогающего фельдмаршала. Взаимными стараниями диявол все-таки побивался, и сими викториями Шереметев гордился едва ли ни более, чем взятием Нарвы.

Каково же огорчение постигло старого воина, когда Меншиков сообщил ему, что Мартой заинтересовался сам государь, и потому надобно ее отдать. Супротив такого доводу у командующего русскими войсками аргументов не нашлось, и он, сокрушаясь до слез, передал девку Александру Даниловичу. Тот, конечно, по своему обычаю и дерзости соврал насчет царя и принялся экзаменовать служанку по три раза на день и дал ей про себя самую высокую аттестацию. Они занимались благим делом более месяца, оба оказались на высоте положения в деле изгнания бесов и служения богу на уровне не ниже архимандрита.

Но Борис Петрович мог ненароком и сам спросить у государя насчет видной бабы, и тогда Сашке могла грозить беда нешуточная, ибо насчет девок Петр был зело ревнив и не простил бы обману даже своему любимцу.

Пришлось мимолетом Марту показать царю. Меншиков надеялся, что чухонка ему не покажется, одел ее почернее, но бесы, но бесы, прыгающие в глазах Марты! Они содеяли свое черное дело. Петр приказал ей стелить постелю одну ночь, другую, третью, и Меншиков мог отдыхать. Марта не терпела с перекошенным от страдания лицом, как многие, Марта получала видимое удовольствие, когда Петр загонял бесов в такие глубины, что страшно было и подумать, а Марта лишь расцветала и просила еще и еще.

Такая женщина попалась Петру впервые, и он не захотел с ней расставаться, поблагодарил Сашку за услугу, похлопал его по плечу и приказал забыть служанку раз и навсегда. Так началась прочная долголетняя связь Петра с Мартой Скавронской, которую он обратил в православие, назвал Катериной и сделал царицей.

Со временем она стала не токмо любовницей, но и матерью его детей, подругой, советчицей, утешительницей, лекарем, человеком, который знал его так глубоко, как никто другой и которому Петр позволил знать себя так.

Их тихая, почти тайная свадьба состоялась 19 февраля 1712 года спустя десять лет после первого обмена взглядами. На официальных приемах в присутствии царя Екатерина выглядела зажатой, угрюмо серьезной, надутой, что совсем ее не красило. На то были свои причины. Как ни ссорился Алексей со своей Шарлоттой, но они были людьми одного уровня, могли высказать друг другу все, что думали, и сие позволяло им быстро мириться и существовать вместе, не держа камней за пазухой.

Иное было у Петра с Катериной. В глазах Петра Катерина по–прежнему оставалась служанкой в должности супруги царя. Она и сама не чувствовала себя настоящей царицей, а лишь играла ее, педантично, по- немецки соблюдая до последнего пунктика навязанные ей правила, а потому переигрывала, представляясь слишком важной, величественной, как она сие понимала. На равных с мужем она могла говорить лишь об их совместных детях, хотя давно уже мечтала о большем. С годами недовольство таким положением будет копиться, как пар в наглухо закрытом котле, и в свое время взорвется бомбой для Петра.

По странной прихоти Петра Алексей Петрович стал крестным отцом Катерины при ее переходе в православную веру, хотя был на шесть лет младше ее. Крестница болезненно не любила Алексея, сына первой жены царя, но за годы дворцовой жизни научилась скрывать свои чувства и намерения. Царевич был для нее совершенно чужим человеком, соперником в борьбе за внимание царя, но все же сыном государя, и с тем приходилось считаться.

В 1715 году у царя и у Алексея родились два сына, два Петра. Теперь наследников стало тоже двое, и отношения между Алексеем и царицей и вовсе стали натянутыми. Между тем приличия надо было соблюдать, и Алексей, чтобы к тому же не вызывать излишних подозрений, приехал проститься с мачехой перед отъездом. В отсутствие царя, в быту Катерина подавала себя простодушной, веселой и даже озорной.

Вот и Алексея встретила моложавая, в роскошном роброне, в атласной голубой ленте через плечо, приветливая, приятная женщина.

–Алешенька, здравствуй! Рада тебя видеть, – приветствовала она царевича, подавая руку для поцелуя. – Слышала, едешь?

– Еду, матушка,– как-то неопределенно ответил Алексей, и непонятно было, радуется он или печалится по тому поводу.

–Передавай самые лучшие пожеланиия батюшке. Думаю, тебе будет хорошо возле него. – Катерина словно не ведала ничего.–У Петра Алексеевича есть чему поучиться.

– М – да. Мне 26 лет, а я все в учениках, – с непроницаемым лицом сказал Алексей.

Катерина предпочла не заметить колкости.

–Передавай батюшке, что сынок его растет, уж кое-что говорит, –продолжала царица, как ни в чем не бывало. – А твой как?

– Слава богу. Тоже растет,– ответил Алексей.

–Возвратишься, надо будет тебя женить, – царица сделала лукавые глазки и озорно засмеялась.

–Спасибо, один раз уже женили, достаточно. Я уж не в том возрасте, чтобы меня опять женить. Как-нибудь сам справлюсь,– мягко, но с достоинством сказал царевич.

– Экой ты бука, Алеша,– с легкой досадой проговорила Катерина, видя, что Алексей не хочет принимать легкого светского тона.– Я приготовила батюшке ящичек цитронов и аплицинов. У него, небось, имеются, но свои лучше. Сама собирала в оранжерее.

Поговорив еще несколько минут ни о чем, они простились с облегчением для о обоих. При воспоминании об том разговоре, полном неискренности и лицемерия, Алексея передернуло.

Глава третья.Встреча с Кикиным

В Либаве, как и договаривались, царевич встретился с Александром Кикиным, своим союзником и однодумцем. Александр Иванович был мужчина тридцати пяти лет, роста выше среднего, сухощавый, с задумчивым лицом философа. Одет был опрятно, добротно, но без европейского лоску, как можно было ожидать от человека, часто бывающего за границей. Александр происходил из некогда знатного, но захиревшего боярского рода Кикиных, получил отличное образование с первой волной боярских детей, посланных Петром за границу обучаться наукам. Там он хлебнул воздух иной жизни и не мог с тех пор забыть ее благотворного влияния.       Кикин работал адмиралтейц – советником, был прекрасным специалистом по оснастке кораблей и потому царь отмечал его среди многих прочих специалистов. Кикин часто служил переводчиком у иностранцев, впервые приехавших в Россию, пока те изучали русский язык.

Ему приходилось не раз слышать нелестные отзывы приезжих о порядках, царящих на его родине. Кроме того, Кикин увлекался философией, и был критически настроен к теперишним властям государства. Александр Иванович был одним из тех страстотерпцев, борцов за правду и справедливость, в которых никогда не было недостатку на святой Руси. Взыскающие вышнего града, ежели говорить высоко, каждый из них готов был в одиночку, не щадя живота своего, бороться за царство добра и справедливости

На той основе Кикин и сошелся с царевичем, он даже создал кружок из однодумцев. Идеи этого кружка будут положены в основу так называемых « Кондиций», которые лягут на стол императрицы Анны Иоанновны в начале ее правления.

Это будет некое подобие конституции, ограничивающей некоторые права самодержца. За сию наглость Дмитрий Михайлович Голицын – глава кружка – будет подвержен жесточайшей опале. Члены кружка станут далеким прообразом декабристов, что выйдут на Сенатскую площадь, чтобы покончить с самодержавием.

А пока Кикин и Алексей Петрович часто спорили на разные темы, или просто обсуждали текущие события с точки зрения их пользы для отечества. Если бы кто-то подслушал их антигосударственные, по мнению властей, разговоры, и донес куда следует, то их впору немедленно тащить в Преображенский приказ, как преступников. Но, слава богу, такого не случалось, и тихие беседы « на кухне» продолжались.

Вот и сейчас друзья сердечно обнялись, поплескали друг друга по плечу и прошли в отдельный зал небольшой аустерии, подальше от любопытных глаз.

–Решились-таки?– то ли спросил, то ли отметил факт Кикин, сажаясь за стол и с радостью поглядывая на царевича.

– Да,– подтвердил Алексей.– Знал бы ты, чего сие мне стоило! Думал, умом поврежусь. Вот, казалось, уж совсем решил, намереваюсь отдавать распоряжение, а тут новые резоны лезут в голову, один другого справедливее. И опять откладываю.

– Представляю,– согласился Кикин.– У меня точно также. Дело-то не шуточное. Знаю, как вы любите обдумывать до верности каждое дело.

– А здесь еще Фрося заладила: «Не едьте, Алексей Петрович, худо нам будет среди одних басурманов». Говорю ей: «Посмотришь: сии, как ты изволишь говорить, басурманы лучше нашего живут». А она опять свое: «Пропадем мы там зазря. Лучше батюшке покориться да выказать ему свою верность». Как станет она мне говорить такое, у меня все внутри переворачивается. Все ее рассуждения годятся не для меня. Что ей доказывать? Как доказывать? Утешаю ее, как могу, и сам от того утешаюсь. »Верю вам, – говорит,– только потому и согласна». А я уж без нее не могу.

– Ну и что вы надумали?– нетерпеливо спросил Кикин.

_Первый выбор, что предоставил мне родший мя – то идти в монастырь. Но постригаться в монахи с мыслью, что клобук-де не гвоздем к голове прибит, и его можно легко скинуть – значит, дать богу лживую клятву, то бишь загубить собственную душу, жить постоянно с чувством греха в сердце. Сие не по мне.

–Мне кажется, Фрося занимает в твоих рассуждениях далеко не последнее место – насмешливо сказал Александр,– Надеть клобук – значит, отказаться от нее.

– Да, ты прав,– несколько смущенно подтвердил Алексей. – Я много размышлял о том. Как я могу ее бросить? Я вырвал Фросю из ее обычного укладу, она уж не может возвратиться к прежней жизни после всего, что случилось.– Алексей наклонился ближе к собеседнику, понизил голос, словно боялся, что его услышит Фрося.– Ты знаешь, какое это чистое сердце? Дитя. Она вся живет мной, и такой душевный человек, какого я сроду не видывал. Воробышка не обидит, кошку чужую накормит, пустого слова ни о ком не скажет. Нет, я за нее буду биться, как за самого себя. Даже больше.

–Похвально, похвально, ну а далее что?– с прежней улыбкой спросил Кикин.

–Ну а далее ты сам знаешь что,– неохотно ответил Алексей, слегка недовольный тем, что его прервали на самом интересном для него месте.–Родший мя требует ехать к нему зарабатывать наследство; думает, что сие есть самая высшая цель и ценность жизни. Но для того сей тиран должон затолкать меня снова во чрево матери, чтобы я выскочил оттуда новым, нужным ему человеком. К счастью, сего даже он не в силах сотворить. Остается только убежать от столь высокой чести быть наследником восточного деспота, который мнит себя европейским политиком, что я и намерен делать.–Алексей замолчал, выпил очередной стакан вина и зачерпнул несколько ложек щей.

– Ты договорился насчет меня?– спросил он, не поднимая глаз, уверенный в том, что Кикин его слушает

– Я- то договорился,– со вздохом ответил Кикин, – а вот у вас я по-прежнему не вижу решительности.

–А ты думаешь, легко принимать такие решения?– сумрачно спросил Алексей и окончательно отложил в сторону ложку.– Я уж две недели, как нормально не ем и не сплю. Ближние мои охают да ахают: совсем с лица сошел наш царевич.

Кикин мельком окинул взглядом Алексея.

–Да, видно, что осунулись,– согласился он, приблизил к царевичу лицо и перешел на шепот:

–Но вы поймите. Алексей Петрович,– страстно заговорил Кикин, наклонившись к царевичу,– надо же когда – нибудь начинать? Надо остановить преступное самоуправство, иначе Россия захлебнется в собственной крови и отсталости. Отсталость ведь не в том, что мы в другой одеже ходим, отсталость в том, как мы смотрим на мир, как мы общаемся между собой, что ставим во главу угла, чего добиваемся. Кругом одни « нельзя», неподвижность плодится и страх. Черту дозволенности, о коей толком никто не знает, переступить не моги. Он хочет рая для себя и кучки приспешников, хочет тешить свое самолюбие громкими победами, а все тело России остается косным, грязным, диким, темным. Так далее нельзя. Не орлиному горлу рябину вкушать. Я бы на вашем месте махнул на Дон, поднял бы казаков, погулял бы по волжским губерниям. Вот тогда и с царем-батюшкой можно говорить на равных.

–Да что вы ко мне все пристали?!– взорвался Алексей.– Невозможно жить. Каждый божий день стучат в дверь какие- то богомольцы, пилигримы, блаженные, убогие, калики, страстотерпцы, фанатики, раскольники, правдоискатели, богоборцы – и все ищут у меня защиты, все взывают к отмщению, все ждут от меня чего–то невозможного, дивного, каких-то невероятных чудес. Ты тоже ждешь от меня борьбы. – Да поймите же вы все, наконец, – Алексей неистово постучал кулаком по столу,– не бунтарь я, не бунтарь! Не Степка Разин, не Кондрат Булавин. Я всего лишь защищаю себя, свою приватную жизнь. А все те ходоки только вредят мне.

Я бегу, в том числе и от них. Царские шиши каждый день докладывают батюшке о толпах у моих ворот, и у него создается мнение, что я какой-то заговорщик, что я объединяю всех его супротивников. А я не хочу никакой борьбы, я хочу нормально жить. Чтобы бороться и победить родшего мя, надобно быть еще свирепее, чем он, еще более жестоким, еще более ненасытным, еще более деятельным. Всего того у меня нету.

Взвалит Господь когда-нибудь на меня царское бремя – понесу, как смогу, а пока остается ждать. Мне видится, он сам себя загонит в гроб ранее определенного ему времени. Укатают сивку крутые горки. Ты говоришь о какой – то определенности – да у меня иногда просыпается к нему такая жалость, что я готов стать перед ним на колени и просить прощения, что я не такой, как он хочет.

Он работает, как вол, а везде одни казнокрады, мздоимцы, подхалимы, льстецы и дармоеды. У него большая часть сил уходит на то, чтобы продраться сквозь них к настоящему делу. У меня иногда возникает мысль, что он строит ради того, чтобы строить, а зачем, кому, он и сам толком не знает, он бежит от себя в это строительство.

–Вот-вот,– перебил Кикин, – не знает, потому что сам все решает единолично. Попробуй ему что-то возразить? « Я,– кричит,– создам новую породу людей». А старую куда? Сжить со свету? Он к тому и ведет. Богу себя уподобляет. Когда такой человек наряжается богом, хочется перед господом извиниться.

Народ, видите ли, ему не нравится. Нет, наш народ – один из самых стойких, один из самых способных к изменениям, к переменам. Скифов, сарматов, готов, половцев, печенегов давно уж нет, а наш народ выстоял, все выдюжил. Многие государства канули в Лету, а древняя Русь как стояла, так и стоит, лишь переродилась, возродилась из огня и пепла. Многим народам такое под силу?– нет, далеко не многим.

Такой народ надобно токмо умело вести. А наш на роль Моисея не годится. Не умом, а силой хочет взять. Не получится. Ежели корабль можно построить за месяцы, флот за годы, то сколько же нужно времени, чтоб также вольно чувствовать и мыслить себя европейцем? А ему сейчас все вынь да положь.

– Вот и я ему о том же толкую,– подхватил Алексей.– А он стоит на своем. Его правило одно: палка нема, да дает ума. Нет того скорее, чем кулаком по шее.

Недавно на ассамблее заявил: « народ наш, как дети, которые за азбуку не примутся, пока приневолены к тому не будут, и которым сперва досадно покажется, а как выучатся, то благодарят, что ясно из нынешних дел: не все ли подневольно сделано? И уже благодарение слышится за многое. Не приняв горького, не видать и сладкого. Добра не хотят, потому что добра не знают».

Горького везде достаточно, а вот добра, сладкого черный люд так и не вкусил пока. Конечно, сгони людей, заставь их работать – они всегда что-нибудь да сделают. Но будучи свободными, ежели их заинтересовать, они бы сделали намного больше. Вот о чем я всегда спорю с батюшкой. Он уж и церковь ни во что не ставит.

Как- то митрополит Стефан робко пытался надоумить его, что надобно должность патриарха восстановить, чтобы у православных был такой же вожатель, как у латинян папа. Так родший мя выхватил кортик, стукнул плашмя по столу и закричал: « сколько я буду слышать сии стенания?! Вот вам патриарх! Оба вместе – патриарх и царь! Довольны?»

–Я знаю его достаточно,– продолжал Кикин,– много ему послужил. Сперва бомбардиром в потешном полку, затем денщиком в Азовских походах, потом вместе строили корабли на Воронежской и Олонецкой верфях, теперь в Адмиралтействе. Говорит: »пенька плохая!»– значит, пеньку долой. А я вижу, что пенька еще годится в дело. Но попробуй скажи! Специалист! Зато доску сырую заставляет стелить, лишь бы скорее. И так в любом деле. Великий знаток везде и во всем,–Кикин зло хохотнул. –Да, кое в чем разбирается, но не более того. Однако, дури, лютости, хоть отбавляй. Ему не просвещение европейское нужно, а грамотные холопы, и чтоб подальше от народа были.