Колокольчики Папагено

Да, случалось и такое, поскольку слишком уж не совпадали характеры. Но имена обязывали. Имена заставляли все прощать, держаться вместе и не изменять давней дружбе.

К десятому классу все дружбы в их классе распались, но только их сохранилась. Хотя им и нашептывали: «Несчастные! Неужели не понимаете! Глупо и нелепо дружить из-за того, что у вас одинаковые имена». Им, повзрослевшим, и самим иногда так казалось. Но они не сдавались. Поэтому и прозвали их Три Натальи, хотя в дальнейшем выяснилось, что имена – при всем своем сходстве (одинаковости) – все-таки разные. И выяснилось во многом благодаря любви, уже не школьной, придуманной, а взрослой и настоящей.

Встречались подруги чаще всего на даче у Натальи. Так уж было заведено, что там же справляли день рождения хозяйки – 27 сентября. Но на этот раз Наталья пригласила их раньше, за неделю. По телефону (на даче был телефон еще со времен деда, генерал-майора) так и сказала: «В этот раз пораньше. Не по случаю даты. Просто посидим. Погуляем по саду. Желтыми листьями пошуршим». И все поняли: раз уж им предлагают шуршать, – значит, дело швах. Происходит то, что генерал-майор назвал бы сдачей позиций, и день рождения уже не тот праздник, который хочется отмечать.

А сентябрь был сух и прозрачен. В воздухе плавали белесые паутинки. Бабочка-шоколадница между стеклами рамы то засыпала, то вновь просыпалась, согретая солнцем. Оса, засахаренная вместе с вареньем, постепенно окукливалась и превращалась в мумию. Утром бывало так тихо, что если у кого-то бубнило радио, то на весь поселок – до самой станции. К полудню еще припекало, над крышей старого дома едва заметно парило, хотя по ночам выбеливали гряды заморозки.

Соседние дачи пустели, и если на окнах не висели щиты, просматривались насквозь. Хозяева запирали калитки и уезжали в Москву. Только старики не сдавались, перекапывали по десять раз огород, жгли костры из сухих листьев и в урочный час выходили за калитку нести караульную службу – ждать, когда привезут баллоны с газом.

Вот и Наталья одна-одинешенька (мужа и дочери вечно не было рядом) бродила по участку, по дому, поднималась на балкон, прикидывая, как лучше принять и угостить подруг. При этом исподволь внушить им, что она, генеральская внучка, хоть и не справляет очередной день рождения, но еще не сдает позиций.

I

… Нет, лучше так, как они любили когда-то, во времена молодости. Не за накрытым в гостиной монстром, устрашающим дубовым обеденным столом на девять персон, привезенным дедом из поверженной Германии и прозванным Орангутангом. Собственно, сначала так прозвали другого монстра – трофейный дубовый буфет с массивными дверцами, выдвижными ящиками и хитрым приспособлением – бутылью для шнапса, из которой можно налить лишь одну рюмку за день. Но буфет рассохся и развалился (ни один мастер не брался починить – даже столяр Генштаба Прохор Васильевич, носивший звание майора). И тогда прозвище перешло на стол, доставленный прямехонько из бункера Гитлера, как шутил дед. Не накрывать же его для трех персон, хотя персоны помнили Орангутанга с детства и привыкли за ним обедать (Наталии он особенно нравился). Чтобы доставали до тарелок, им подкладывали диванные подушки и тома Шекспира, и если они болтали ногами, то сползали со стульев и оказывались под столом. Или, как говорилось, в своем домике, где жили они сами и чужие ноги…

И все-таки принимать их теперь лучше не за столом, нет, а по углам – случайным уголкам, уголочкам. Можно даже на высоких табуретах в мастерской Андрея. На этих табуретах он рассаживает натуру для портретов. Сам-то стоит за мольбертом, и нужно, чтобы лица были на уровне глаз. Поэтому табуреты такие высокие – сразу и не заберешься. Приходится либо подпрыгнуть и плюхнуться задом на круглое сиденье, а затем, шевеля ягодицами, устраиваться поудобнее, либо поставить ногу на обод, скрепляющий ножки, осторожно оттолкнуться, чтобы не повалить табурет (и самому не сверзиться вместе с ним), плавно, как некую драгоценность, перенести собственное тело и сразу принять удобную – пристойную – позу. А уж там пускай он поправляет, как ему вздумается, как подсказывает его творческий каприз: «Спину выпрямить, голову чуть правее…» Пускай – на то он и художник, служитель муз. Правда, последнее время все больше смахивает на блаженного, хотя и с хитрецой…

Да уж такие мы блаженные, опростившиеся – нас не тронь. Мы постигаем Божественный План Спасения. Поэтому картин почти не пишем, а на диване лежим, обложившись книгами духовного содержания. Уповаем на Израиль, как на манну небесную. И ждем, когда жена из магазина полные сумки притащит с зеленью, помидорами и стрелками лука. Приготовит, позовет и накормит.

Или пропадаем целыми днями неизвестно где. Говорим, что обмываем с друзьями продажу картины венецианскому дожу (итальянскому коллекционеру), а сами катаем на лодке в парке неизвестных особ женского пола (издали не разглядеть, кого именно, но свидетели есть). Да и особа-то – простушка (пастушка, потаскушка), иначе бы не польстилась на такое развлечение: покататься на лодочке. Умора! Была бы до визгу счастлива, если бы и на гармошке ей сыграли.

Вот и сейчас Андрея дома нет. С утра и след простыл. Просила остаться, помочь, но он ни в какую. У него, хитреца, теперь на все один ответ: не запланировано. Иными словами, не соответствует Божественному Плану.

Однако наплевать. Нам сейчас не до того – не до хитростей. Мы, наоборот, стараемся о них напрочь забыть. Поэтому нам с подругами можно устроиться хоть на подоконнике: ах, эти широкие довоенные подоконники, можно в футбол играть! Правда, последнее время угрожающе поскрипывают, но троих-то как-нибудь выдержат. Впрочем, можно и на верстаке, за которым дед любил строгать и пилить, сравнивая себя со стариком Болконским (у него как русского военного культ Льва Толстого).

А лучше всего, однако, притулиться на ступеньках лестницы, лишь бы там нашлась не слишком надежно припрятанная (горлышко призывно выглядывает) бутылка пятизвездочного и какая-нибудь закусь вроде брынзы, маслин, ломтиков лимона, пронзенных шпажками. И тогда можно будет перемещаться – кочевать из одного уголка в другой, как кочевал избранный народ под предводительством Моисея (Наталия, кажется, наполовину из этих самых избранных, хотя почему-то не признается). И в каждом уголке находить если не пятизвездочный, то трехзвездочный (три звезды тоже ярко сияют). И если не ломтики лимона, то перезрелый крыжовник или сливы из сада, хотя их без стремянки не достанешь: деревца, посаженные когда-то, вымахали выше сарая и роняют спелые плоды (а может, и слезы) прямо на крытую местами шифером, местами толем или проржавевшим железом крышу.

Ну, и помимо слив – какой-нибудь сюрприз, заранее приготовленный подарок из разряда «пустячок, а приятно». Не божественные итальянские туфли, какие носила Беатриче, и не китайскую собачку, как раньше, во времена первичного накопления капитала, а хотя бы духи-чулки-конфеты. Простушка Натали обожает сюрпризы. Непременно захлопает в ладоши и самозабвенно зажмурится от восторженного удивления: таких и удивлять-то приятно. Наталия же, гордячка, сделает вид, что она ничего другого и не ждала, что все потуги ее удивить ей известны заранее, ею запротоколированы и внесены в реестры. И вообще, скучно жить на свете, господа…

Эту фразу она вычитала – понятно, у Гоголя. Хотя могла бы и у Пушкина, и у Достоевского: наши любят писать о скуке жизни. Наталия же обожает скучать. Как сказал о ней один общий приятель: гордыня и уныние. Точно! И гордыня выражается в том, что никогда не позволит назвать себя Натальей. Нет, она, видите ли, Наталия, и все тут. На Наталью же не соизволит отозваться. Мимо проследует, презрительно плечом поведет, натягивая за концы вязаную шаль, и не обернется. И уж, конечно, не простит тому, кто ее унизил. Век будет помнить. Еще и отомстит, пожалуй, – найдет способ уколоть, ущипнуть, пробуравить кулачком спину, как в школе буравили тех, кто, непрошеный, занимал место на передней парте.

II

По какому поводу встреча? Можно догадаться. Догадаться по последним событиям в семействе Облонских, то бишь Устиновых, у которых тоже все смешалось, пошло наперекосяк и вряд ли теперь образуется. Поэтому и повод грустный – грустнее не бывает. Дача генерал-майора бронетанковых войск Устинова ушла с молотка. Сами виноваты: не надо было по уши влезать в долги, да еще связываться с банком. Молоток она видела – деревянный бочонок с ручкой. На выпуклой крышке бочонка аккуратно наклеен вырезанный из фланельки кружок – для смягчения удара.

Не оглушительное крэк, а глуховатое тук.

Хотя для них это удар не смягчило. Молоток-то видела, а вот кто новый хозяин, выложивший за дачу кругленькую сумму и заставивший всех прочих заткнуть рты, она и не знает. Сейчас богатства свои напоказ не выставляют, поэтому, разумеется, купил через подставное лицо. А сам нежится где-нибудь на Гавайях, пересыпая из ладони в ладонь – струйкой – горячий песок. Банкир! Воротила! Финансовый магнат! Впрочем, что гадать, если ничего уже не изменишь. Остается лишь одно: смириться с потерей и уж очень-то не отчаиваться. Как учил дед, воевавший в Китае – сводить крупные неприятности к мелким, а на мелкие не обращать внимания. Мудро!

Вот и позвала подруг, чтобы с дачей навек распрощаться. Без лишних слез, без бабьих стенаний. По-мужски – тем более что всем пришлось хлебнуть лиха с той поры, как процесс пошел, по словам Комбайнера, а затем Панимашь его ускорил. К тому же она распродавала весь этот дачный хлам и надеялась: может, подруги что-нибудь купят. Да она бы и бесплатно отдала – только бы своим, в хорошие руки. Тот же самый стол Орангутанг – берите. Будет память о деде, который вас девчонками на колени сажал и свои списанные генеральские фуражки на вас примерял (фуражка болталась на голове, и козырек доставал до подбородка).

Память обманчива и так быстро все смывает. Мемориальную доску на доме в родном селе Устиновка разбили, памятный бюст на бронзовом постаменте трактором выворотили. Будь он Устинюком – сохранили бы. Вон братец его быстро паспорт поменял на Устинюка и живет припеваючи. Ходит кум королю – этакий лихой бандеровец: любого москаля шашкой зарубит. Но дед паспорт менять никогда бы не согласился. Хоть на Украине родился и вырос, считал себя по отцу москалем, русаком, русским. Русским и в могилу лег – там, на Украине.

Наталья к нему на могилу когда-то часто ездила, но потом перестала. Противно. Дядя Петро, младший брат деда, хоть и на войне не был, приписывает все победы себе. Чуть ли не сам он Берлин брал и флаг над Рейхстагом водружал. Да и соседи на нее, москалиху, волками смотрят: быстро им всем мозги задурили.

Хотя подруга Наталия (не зря она на передней парте одна восседала), наслушавшись вражьего эха, западенцев поддерживает, нас же виноватыми считает. В чем именно, от нее не услышишь, но любы мы ей только виноватыми, осмеянными, посрамленными – иными она нас не признает. Уверена (свято убеждена), что самый великий срам еще ждет нас с Крымом, незаконно отторгнутым и самочинно присоединенным. И уж конечно же туда ни ногой. Вот в Киев переселилась бы охотно, если бы дали квартиру на Крещатике, а от Крыма нос воротит. Наталья однажды пригласила ее по наивности в Ялту. Так за это получила такую отповедь – аж во рту пересохло и руки задрожали. Едва помирились потом, и то лишь по старой дружбе: ни одна не поступилась своей правотой…

Эх, не поссориться бы теперь снова. Поэтому разговор о Крыме не заводить. Помалкивать, а если что, изображать глуповато-наивное удивление: «Симферополь – это где? В Африке? Или Латинской Америке?» И все попытки Наталии высказаться так, чтоб эхо было на весь дачный поселок, безжалостно пресекать. Не давать ей распаляться: «Лучше поговорим о любви!» Не для того они собираются, грузди в лукошке, чтобы митинги устраивать и покрышки жечь.

Впрочем, кто груздь, а кому и грусть, и прежде всего конечно же ей, барышне Наталье Поцелуевой, в девичестве Устиновой…

III

Заморосил дождь из маленького розового облака, похожего на птицу, раскинувшую крылья. Побарабанил по опрокинутому ведру, вымытому после того, как с ним ходили за грибами, потенькал по звонку велосипеда, пошелестел орешником, окружавшим террасу, и сразу затих.

Первой пожаловала Натали.

Только у нее могла так оглушительно хлопнуть калитка, которую она никогда не придерживала, а распахнув как можно шире, с силой отсылала назад. Отсылала так, чтобы от пушечного выстрела дрогнули колья забора и воробьи тучей поднялись в воздух.

Наталья вышла ей навстречу в своем балахоне, скрывавшем неумолимую и беспощадную полноту, и помахала рукой, дожидаясь на крыльце, пока она просеменит (протанцует) по едва намокшим от дождя оранжевым кирпичам садовой дорожки. Но до конца (до последнего кирпича) не дождалась, а уступив ей крыльцо, сама зашла на террасу, чтобы вся сентиментальная церемония произошла уже там.

Зажгла на террасе свет: уже вечерело, и самое время было зажечь. Хотя можно и не зажигать, но раз зажгла, так зажгла. Натали вступила на террасу, как адмирал вступает на палубу корабля. Разве что не откозыряла. Подруги обнялись и расцеловались. После этого Наталья позволила себе подругу не то чтобы откровенно рассмотреть снизу доверху (как любит Наталия – этак еще и сощурится и поднесет к глазам очки), а так… окинуть быстрым, мгновенным, заинтересованным взглядом.

Натали ничуть не изменилась – все такая же миленькая, здоровый сельский румянец, на вид все те же двадцать пять. По случаю выезда на дачу нарядилась в матроску. И наушнички в ушах – как у глупой девочки. И ногти покрыты ядовито-зеленым лаком. Если бы не руки, натруженные, жилистые, покрасневшие от всяких порошков, покрытые сыпью, то и не скажешь, что уборщица. Моет полы, чистит унитазы, драит раковины. Но и это ее не портит. Она ведь маленькая, а маленькие с возрастом не пухнут и не расплываются. Напротив, лишь немного скрадываются, истончаются, подсыхают, но не меняются.

Все такие же куколки.

К тому же Натали непосредственная. Ничего не таит, не прячет, всем чувствам дает выход: то всплакнет, даже повоет, то расхохочется. То истерику разыграет, да так мастерски, что невольно поверишь – актриса! А то манеры начнет показывать, жеманиться, глазки закатывать – фрукт! И свою Натали ни на какую Натку, Наташку, Наталку – будьте уверены, – не променяет.

Хотя, если надо, прикинется и Наталкой, и Наткой, и кем угодно…

После объятий и поцелуев, слишком пылких для того, чтобы сразу начать разговор, осмотрительно помолчали. Затем для приличия вспомнили свою старую, довоенную школу в Трубниковском переулке (все трое жили на Арбате).

– Я там недавно была – ничего не узнать, – сказала Наталья, призывая не столько этому удивиться, сколько признать, что странно, если б все было иначе.

– А я все собираюсь побывать, как иной раз на кладбище, да откладываю…

– Ну, уж ты сравнила – школу с кладбищем.

– Да она и есть кладбище. Почти все наши учителя померли – и физик Рашид Хамедович, и ботаник Иван Васильевич, и историк Борис Натанович. К тому же меня там никто не любил. Вернее, любила одна уборщица тетя Жанна. Вот я собираюсь и переношу. А если раз перенесешь – это уже верный признак… – Натали не заботилась о том, чтобы все договаривать до конца, – не заботилась в расчете, что ее и так поймут, но Наталья на этот раз почему-то не поняла.

– Признак чего?

Натали фыркнула.

– Того, что вряд ли когда-нибудь побываешь…

– Ах, да! Ну конечно!

– Мне кажется, ты о чем-то своем думаешь… Или ты мне не рада. Тогда зачем приглашала?

– Ну что ты! Конечно рада! – поспешила заверить Наталья, стараясь избавиться от некоего замешательства, хотя это ей никак не удавалось.

– А помнишь, как в тебя был влюблен завуч Никита Фомич? Он, кстати, еще жив. – Натали великодушно поспешила ей на помощь.

– А в тебя физрук Борис Борисыч. Мы его еще Бобиком звали.

Снова помолчали. Наталья (любительница шахмат и прочих мудреных игр) сочла, что уже можно использовать домашнюю заготовку.

– А я тут случайно нашла клад, – сказала она с расчетом на то, что впечатлительная и всему верящая Натали округлит глаза, замрет от сладкого ужаса и воскликнет: «Да ты что?! Неужели?!»

Но та лишь слегка улыбнулась, явно уступая подруге право быть впечатлительной и доверчивой.

– И что же за клад?

– В ящике кухонного стола, под старой клеенкой. Помнишь, ты у меня однажды убирала, а я тебе не все заплатила под предлогом… ну, да это не важно.

– Стоп. Какой же предлог?

– Да, господи… сказала, что поистратилась.

– А сама?

– А самой открытка пришла из мебельного. Вот и собирала по крохам. А ты что допытываешься?

– Да так, просто любопытно. Ты меня тогда голодной оставила: ни копейки не было. Недаром несколько ночей таджик снился, накрывающий ладонью тюбетейку с золотом. На тебя, подруга, надеялась.

– Ну, прости, прости… – Наталья притянула к себе Натали (рука лежала у нее на плече). Но та не очень-то поддалась, вывернулась к ней боком, и пришлось искать место, куда поцеловать (дружески чмокнуть).

– Что ж, рассказывай дальше. Повествуй. – Натали явно была чем-то удручена, раздосадована, иначе бы Наталья обиделась.

Но та стерпела – лишь вздохнула и продолжила повествовать (обидное словечко):

– Потом все хотела вернуть, но мы долго не встречались, и я, если по-честному, забыла. А тут выдвигаю ящик стола, а там, под клеенкой, пожелтевший конверт с надписью: «Натали за уборку». Так что получай. – Наталья протянула ей конверт.

Та равнодушно, без всякого интереса повертела его в руках. Из конверта выпала, завертелась волчком и закатилась под стол монета, но Натали за ней даже не нагнулась. Не нагнулась и все же спросила:

– Долг-то с процентами возвращаешь?

Наталья слегка растерялась.

– С процентами? А ты какие берешь?

– Шучу, шучу, – успокоила ее Натали.

– Слава богу, а то я подумала, что ты теперь… – Наталья по-девчоночьи прыснула в ладонь, – крутая.

– Круче не бывает.

– Ты по-прежнему убираешь? А то у меня тут соседи спрашивали…

– Скажи, что по-прежнему. Только у них сбережений не хватит, чтобы со мной расплатиться. Я теперь в долларах беру.

– Бедняжечка ты моя. – В заверениях подруги Наталья усмотрела признак ее беззащитности и отчаянной непрактичности. – В долларах она берет. Дай я тебя расцелую.

На этот раз Натали поддалась, и подруги вторично расцеловались.

IV

Посидели на подоконниках и по рюмочке выпили из охотничьей фляжки, припрятанной за портьерой. Наталья хотела налить еще, но не лилось: нечему было литься. Поболтала – пусто. Удивилась такому безобразию, но тотчас вспомнила, что эта фляжка бросовая – в ней было всего на донышке. Зато есть еще одна, наполненная до половины и тоже припрятанная в укромном месте. Она взяла Натали за руку и повела к верстаку, за которым когда-то толстовствовал дед. Поискала глазами и извлекла из-под брезентовой рукавицы фляжку. Отвинтила крышечку и разлила по рюмкам.

– За что пьем? – спросила Натали беззаботно, чтобы это не выглядело так, будто она ставит подруге в упрек, что первый раз выпили просто, без всякого тоста.

– Давай за деда.

Наталья хотела вдобавок рассказать про разбитую мемориальную доску и вывороченный бюст – рассказать, пользуясь отсутствием их общей подруги Наталии. Но не стала – подумала, что не время, не тот момент.

Поднялись на второй этаж – по ступенькам. Натали, уже немного захмелевшая, кое-что углядела и подмигнула:

– Пятизвездочный? Будем здесь пировать?

– А чем плохо? Будем…

Тем не менее на ступеньках пить не стали – решили дождаться Наталию. Наталья пригласила Натали в мастерскую мужа.

– Вот здесь он творит.

Приоткрыв перед Натали дверь, она готова была ее сразу закрыть, если подруга не воспользуется приглашением и не проявит к мастерской особого интереса.

Но Натали проявила, и не позволяя двери закрыться, сама взялась за ручку и осторожно протиснулась в мастерскую.

– Я ведь здесь ни разу не была…

– Как это не была? Ты шутишь.

– Да, везде была, а здесь – ни разу.

– Можно подумать, что для тебя это святое и потому запретное место. – Из всех возможных причин Наталья с неким загадочным умыслом выбрала самую невероятную.

– Как ты сказала – святое? – Натали призадумалась. – Может быть…

– Садись, подруга, на этот табурет. Водружайся. Только он высокий, не упади…

– Лучше я постою.

– Садись, садись.

Натали осторожно – даже благоговейно – поставила ногу на обод. Затем слегка оттолкнулась и перенесла свое маленькое, легкое тело на круглое сиденье табурета. Табурет даже не качнулся.

– Твой Андрей мне рассказывал, что такие же табуреты будут на предварительном слушании.

– Каком еще предварительном слушании?

– Ну, когда Господь будет проводить первое дознание, он посадит всех на такие табуреты. Это очень удобно: можно всем смотреть в глаза.

– И когда же это будет? – спросила Наталья лишь потому, что было бы невежливым оставить сказанное без внимания.

– У каждого свой срок. Впрочем, Андрей говорил, что вся наша жизнь – предварительное слушание.

– Он тебе такое говорил?

– Ну да, говорил, когда катал меня в лодке по озеру.

Наталья просияла.

– Ах, вот оно что! Интересненько! И как поучительно! Заставляет о многом задуматься! Значит, он тебя катал!

– Конечно, меня. Кого же еще! Ведь я подруга его жены. К тому же убирала у вас на даче…

– А я-то вся извелась… Всех в уме перебрала. Оказывается, это ты. За что же тебе такая привилегия?

Натали не сразу высказала то, что могло оказаться верным лишь при особом внимании к ее словам.

– За то, что я много терпела. Вот он у тебя блаженный, а я терпеливая.

– Уж и не знаю, у кого он теперь – у меня или у тебя. Только учти: он хоть и блаженный, но…

– … С хитрецой, ты хочешь сказать? Это не хитреца. Это посрамление себя и мира – нечто похожее на юродство.

– Эка, куда хватила! С чего бы это ему себя и мир-то срамить?

Вопрос заставил Натали с жалостью посмотреть на подругу, словно бы внушая, что лучше бы она об этом не спрашивала.

– А с того, что болен он. Подозревают у него…

– Постой, постой. Что же это у него подозревают?

– А то самое…

– Рак?

– Да, рак.

– Господи, я же догадывалась, догадывалась. Только гнала от себя… Но, может, это лишь подозрения? У многих же подозревают, а затем оказывается, что напрасно.

– Он знает, что не напрасно. Он себе диагноз уже поставил.

– Почему же он от меня скрывал, а тебе признался?

– Потому что ты – Наталья, жена, близкий ему человек, а я – никто, Натали, домработница. Правда, здесь, в мастерской, я не убирала. Но весь дом был на мне.

– И как же теперь быть? – Наталья обвела взглядом мастерскую, мольберт, повернутые к стене холсты, диван, на котором любил лежать муж, – обвела, стараясь свыкнуться с мыслью, что на все это теперь надо смотреть другими глазами.

– Ждать Израиля. Вот он и ждет…

– Да, он это часто повторяет. Но я до сих пор не понимала. Теперь-то мне ясно: клинику в Израиле? Клинику?

– Нет, самого Израиля.

– Снова не понимаю. Впрочем, пусть он ждет. А я дождусь Наталию и попрошу ее помочь с клиникой. У нее есть знакомые. Она не откажет.

Наталья помогла подруге слезть с табурета, и она снова спустились на террасу.

V

– Во второй фляжке еще осталось? – спросила Натали безучастно – так, словно вспомнила, что о чем-то собиралась спросить, но не была уверена, надо ли спрашивать.

Наталья так же не была уверена, надо ли отвечать. Поэтому она долго молчала, но все-таки решила ответить, хотя подруга уже не ждала ответа. Или делала вид, что не ждала.

– Кажется, осталось. Ос-та-лось, – произнесла Наталья куда-то в сторону, словно думала совсем о другом.

Натали вдруг поперхнулась, закашлялась и покраснела. С извиняющейся улыбкой исподлобья взглянула на подругу. Во взгляде угадывалась мольба. Это заставило Наталью сделать однозначный вывод и спросить напрямую:

– Налить?

Она не скрывала уверенности, что подруга не откажется.

– Не надо. Это я так…

– Тебе же хочется. Я вижу.

– Не надо, не надо. Впрочем, раз начали…

– Сейчас я принесу…

Наталья принесла с верстака фляжку. Поболтала – в ней побулькало. Отвинтила крышечку и разлила по рюмкам.

Натали держала свою рюмку так высоко, словно собиралась произнести тост. Затем взяла ее в другую руку и опустила пониже. Затем поставила.

– Знаешь, подруга…

Наталья не услышала.

– Что? – Она, не отрываясь, смотрела на дверь террасы.

– Знаешь, мы можем сами обо всем договориться. Без всякой Наталии. – Ей казалось, что Наталья снова ее не слышит, но та слышала, хотя и по-прежнему смотрела на дверь.

– Почему? Все-таки Наталия… свой человек.

Натали без всякого тоста выпила разом всю рюмку.