Колокольчики Папагено

Конечно, сразу начинались встревоженные расспросы, чем он болен, показывался ли врачу, на что он отвечал с притворным пренебрежением: «Да что там врачи!» Следовали советы, обещания с кем-то договориться, положить в хорошую клинику, устроить консилиум. Все жалели Ефимушку, уговаривали его позаботиться о себе, поберечься и хотя бы не носить тяжелое (под тяжелым разумелся набитый книгами портфель). Словом, искали способ облегчить его участь, и лишь Дарья взирала на это с усмешкой и всегда выговаривала:

– Ничего, пускай тащит. Ему полезно.

Все напускались на нее:

– Как ты можешь! У тебя нет ни капли жалости.

Она же отвечала на это:

– Какие вы наивные! Да поймите! Он же старается за наш счет избавиться от болезни и передать ее нам. Смотрите, теперь кто-нибудь из нас наверняка заболеет.

С ней, конечно, не соглашались:

– Ах, какие глупости! Прекрати! Ну что ты выдумываешь и фантазируешь!

Но к всеобщему удивлению Дарья оказывалась права, и кто-то в семье непременно заболевал: Наталья – ангиной, ее престарелая мать (она тогда еще была жива) – обострением гипертонии, сама же Дарья – воспалением легких или каким-нибудь загадочным головокружением, из-за которого врачи лишь разводили руками, не зная, какой поставить диагноз.

Перед болезнью Андрея (как вспомнила потом Наталья) Ефимушка особенно ныл, охал и жаловался. Дарья тогда не выдержала и устроила ему скандал:

– Замолчите! Сколько можно! Вы хотите нас всех погубить!

Ефимушка принял это с обычным смирением – как хулу и напраслину.

– Видимо, пора убираться. Что ж, простите. Спасибо за гостеприимство. Век буду помнить.

И как-то быстро-быстро подхватил свой портфель, свился, скрутился, стал как-то скрадываться и исчез.

Бросились догонять. Не догнали. Но, видимо, приказ уже был отдан, и Андрей принял на себя насланную болезнь.

XI

На террасе с размаху хлопнула дверь. При этом из замочной скважины выбило ключ, зазвеневший по полу, и дрогнули стеклышки в переплетах (того и гляди выпадут и разобьются) – то ли от ветра, то ли оттого, что кто-то вошел. Все прислушались. Если бы это был вошедший, тотчас донеслись бы шаги, скрип половиц и прочие звуки, выдающие его присутствие. Но было странно тихо. Поэтому решили, что ветер, хотя на всякий случай говорили вполголоса и продолжали краем уха прислушиваться.

Невольные опасения подтвердились, как всегда подтверждается то, от чего пытались отмахнуться.

– Ага, вы здесь пьянствуете! Хорошо устроились, – воскликнул если не вошедший, то вошедшая, и ею оказалась молодая особа по имени Дарья, худая, с маленьким носом, крупными губами и рыжей челкой, хотя волосы были скорее каштановые.

Все переглянулись, словно они так и думали: конечно же, никакой не ветер, а просто вернулась дочь Натальи, сама немного навеселе, во всяком случае чуть раскосые глаза поблескивали и улыбка на губах блуждала – хмельная.

– У нас отходная по даче, хотя еще неизвестно, кому она отходит. Поэтому и пьянствуем, хотя еще ничего неизвестно… – Наталья виновато взглянула на Натали и только после этого посмотрела на дочь. – А ты где была? И почему босая? Теперь что – новая мода босиком ходить?

– Отец так учит. Я не виновата.

– Опять возле магазина сидела с этими алкашонами?

– Мамочка, дай я им что-нибудь вынесу. Им не хватило. У них душа горит.

– В буфете осталось полбутылки хереса. Можешь взять. Херес не хуже портвейна. Только сама не пей.

– А конька нет?

– И не мечтай. Коньяк я им не дам.

– Ну, пожалуйста. Я тебя очень прошу.

– Не дам и все. Не для них куплено.

– Ах, так! А если я тебе кое-что скажу? – Дарья уклончиво и скромно отвела глаза, словно бы безразличная к тому, что мать ей на это ответит, и в то же время совсем не безразличная.

– Ну, что ты мне такого скажешь? – Наталья не то чтобы забеспокоилась, но, не показывая вида, слегка насторожилась. – Все, что ты можешь сказать, я тысячу раз уже слышала.

– А если я… – Дарья кашлянула, словно у нее так некстати (а на самом деле весьма кстати) запершило в горле, – выхожу замуж?

Она с жалобным видом коснулась горла, привлекая к своему кашлю большее внимание, чем к словам.

– Ты уличная девка! Кто тебя возьмет!

Дарья совсем не обиделась на девку, словно в устах матери это была лучшая похвала.

– Представь себе, берут. И даже очень охотно. Я сама удивляюсь. Наверное, за мои сисечки.

– Замолкни. Противно слушать.

– Молчу, молчу.

– И кто же этот несчастный? За кого ты выходишь? Впрочем, что я спрашиваю! Это абсурд! Сюрреализм. – Наталья подобрала бранное словечко, подобающее жене художника, который сюрреализма не признает. – Ну, что ты молчишь?

– Ты же сама мне велела. А насчет сюра… нет, наоборот, это классика. Я выхожу за Виктора Карповича Подорогу.

– Девоньки, вы слышали? – Наталье понадобились свидетели столь крамольных речей. – За этого пропойцу и забулдыгу! Да пусть меня бульдозером переедут, бензопилой распилят – не позволю.

– Подорога, мамочка, не пропойца. Он – лучший ученик отца. Можно, сказать, продолжатель и систематизатор. К тому же у него, как и у отца, дар предсказания.

– И что же он предсказал?

– Что мы с ним поженимся.

– Ой, смех! Ой, держите меня! Надо же быть такой дурой! Выходить за сорокалетнего мужика!

– И не только это. Он предсказал, что у нас родится необыкновенный ребенок, саошьянт.

– Ну что ты несешь! Ты хотя бы знаешь, кто такой саошьянт?

– Знаю, хотя могу ошибаться.

– Ну?

– Сын Заратуштры. Вернее, один из трех сыновей, которым надлежит родиться.

– Так от кого ты родишь? От Подороги или Заратуштры?

– Мамочка, ты бываешь вульгарна…

– Нет, ты мне объясни. Тебе задурили голову, а я оказываюсь вульгарной…

– Заратуштра – это мистический жених.

– Белая горячка! Типичная белая горячка! Слышал бы отец все эти бредни!

– А он слышал…

– Как он мог слышать?

– Очень просто. Мы с Виктором Карповичем говорили, а он слышал и даже кивал?

– Где и когда?

– Здесь и сейчас.

– Так он с вами? Возле магазина? Пьет портвейн?

– Пьет-то он не особо. Но он с нами, возле магазина.

– Боже мой, нам же послезавтра лететь! – воскликнула Наталия и зажала себе рот ладонью, словно от таких бессмысленных восклицаний никогда ничего не менялось.

– Не знаю. Мне он об этом не сообщал. Похоже, что он никуда не полетит. Он мне обещал, что Ефимушку навсегда отдалит и теперь все время будет со мной.

– Да пойми ты, дуреха, что отец болен. Ему надо лечиться, – напустилась на дочь Наталья.

– Чем он болен? – Заметив, что все от нее отвернулись, Дарья не знала, на кого смотреть и кого спрашивать. – Чем? Чем?

– А то ты не знаешь! У него насморк, – сказала Наталья и сама высморкалась. – Раз он здесь, с вами, позови его.

– Он сказал, что сам через минуту придет.

– Позови, я прошу! Неужели трудно позвать!

– Сейчас, сейчас. – Дарья скрылась за ситцевой занавеской, но через минуту вернулась и возвестила: – Вот он. Встречайте и аплодируйте.

XII

Хотя на лестнице из-за тусклого окна было темно, Андрей заслонился ладонью, словно из темноты попал на нестерпимо яркий – ангельский – свет. Он был одет во все дачное, старое, заношенное, обветшалое: безрукавку поверх армейской рубашки защитного цвета, брюки с отпоротыми лампасами, армейскую фуражку без кокарды и козырька. Из-под фуражки выбивался клок седых волос. Глазницы были обведены синевой. Запавшие щеки и лоб загорели до цвета жженого сахара. На подбородке остались следы недавно сбритой бородки, не тронутые загаром.

– Приветствую славную компанию. Разрешите присоединиться?

Поскольку на ступеньках не было места, он принес с террасы стул, но садиться не стал.

– Присоединяйся, – лишь после этого сказала Наталья, словно только теперь появилась надежда, что он ее услышит.

– Будем пить и веселиться.

– А не хочешь сначала объяснить, что все это значит? Ты всем надавал обещаний и ни одно не выполнил. – Наталья сама села на стул, словно он принес его для нее (позаботился), но забыл ей об этом сообщить.

– Каких обещаний? Родиться на свет в этом аду – это обещание я выполнил, хотя мог бы и не выполнять. Остальные же не столь важны.

– Миленькое дело! – Наталья обратила к нему лицо, стараясь, чтобы и в нем прочитывалось что-то дьявольски миленькое. – А обещания Наталии, Натали, Дарье, наконец? О себе уж и не говорю.

– Хорошо, я открою вам секрет. Вернее, Божественный План. Вы будете жить долго и счастливо. Наталия – до девяноста двух лет, Натали – до восьмидесяти четырех, Дарья – до восьмидесяти, а ты как моя жена – до ста четырех. Правда, под конец жизни тебя будут возить. В роскошном лимузине.

– Каком это еще лимузине?

– Ну, в кресле для парализованных…

– Ах ты дрянь!

– А остальными предсказаниями вы довольны?

– Ты все шутишь. Никак не уймешься. А уж седой весь…

– Ну, положим, не весь. – Он спрятал выбившийся клок под фуражку. – Повторяю, довольны сроками жизни?

– Многовато. Зачем столько? Можно подсократить. – Наталья обернулась к подругам, словно надеясь, что они тоже согласны подсократить свои сроки.

– Нет уж, вы сокращайте, а лишнее можете отдать мне. Пригодится. – Наталия любезно улыбнулась, чтобы никто не сомневался в том, что сказанное соответствует истине.

– А у меня хоть все забирайте. Мне не жалко. – Натали разглядывала свои ядовито-зеленые ногти, словно они были единственным, о чем она, может быть, пожалела.

– Никаких сокращений не будет. Так положено. Не возражать. – Андрей хотел для солидности тронуть бородку, но вспомнил, что она сбрита.

– Слушаемся, товарищ генерал. Какие еще будут распоряжения? – Наталья по-военному выпрямилась и приставила ладонь к виску.

– А вот какие, любезные дамы. – Андрей сам не заметил, что все-таки тронул отсутствующую бородку. – Вы все можете здесь жить – дача отныне ваша. Располагайтесь, как вам удобно, а мне дайте одну маленькую комнату.

– Какую? – Наталья сочла, что уточнение в данном случае не будет лишним.

– Ту, которую твой дед пристроил для гостей.

– Но у нас нет такой комнаты.

– Как это нет! Есть! Он принимал там бывших однополчан – генералов, маршалов. Словом, архистратигов. И хранил именное оружие.

– Да где она? Где?

– На втором этаже. Под самой крышей. Он в ней и застрелился однажды ночью.

– Дед никогда не стал бы стреляться. Он просто умер. Во время сна.

– Нет, он застрелился.

– Андрей! – Сказанное им было настолько абсурдным, что Наталья сочла достаточным произнести его имя, чтобы тем самым возразить ему.

Но он не принимал никаких возражений.

– Застрелился из этого именного пистолета. – Он на мгновение достал из кармана и снова спрятал в него нечто, похожее на пистолет.

– Андрей, прошу тебя, дай.

Он словно не слышал.

– Дай, пожалуйста. Отдай это мне.

Он пожал плечами, словно ему нечего было давать и он не понимал, о чем его просят.

Ей стоило больших – мучительных – усилий заговорить о другом.

– Ну, хорошо. Пойдем, ты нам покажешь. Покажешь эту комнату.

– Когда наступит срок, сами ее найдете.

– И что ты будешь в ней делать?

– Я буду вести жизнь совершенного мужа. Читать Конфуция, к примеру. Или Данте.

– Кажется, я догадалась. – Наталья постаралась, чтобы все в ее лице свидетельствовало о необыкновенной догадливости (и гадливости к самой себе). – Умереть – то же самое, что перейти в другую комнату. Твои слова, мерзавец? Ты эту комнату имеешь в виду, сволочь?

– Я буду жить двести лет.

– Поздравляю. Значит, ты еще успеешь нас помучить.

– Успею, успею.

Ночью он застрелился.

Фил и Фоб

«… Разговор принял под конец вечера философско-метафизическое направление…»

Лермонтов, «Герой нашего времени»

Разговор становился уж очень отвлеченным, заоблачным, к тому же с каким-то инфернальным оттенком, а для дружеской вечеринки или, как сейчас говорят, корпоратива это, конечно, непозволительно. Более того, это скверно, ровным счетом никуда не годится – хоть зажимай нос, словно от дурного запаха. Но, увы, так бывает, и довольно часто: тот, кто болтал без умолку вначале, развлекал публику, сыпал остротами, шутками, каламбурами, под конец увядает. Зато молчуны получают вожделенную возможность хоть как-то заявить о себе, обозначить свое присутствие и подхватывают разговор, хотя и уводят его в непроходимые дебри, отстойники и выгребные ямы, без которых не обходятся наши привокзальные сортиры (кажется, меня повело немного не туда, вы уж меня простите).

Так получилось и на этот раз: когда за столом почти все замолкли, двое скучнейших половиков (так у нас называют плановиков, о которых все вытирают ноги) с тридцатилетним стажем стали крутить свою заунывную шарманку. Крутить и спорить о том, каких грешников будут вертеть над огнем, чтобы с них капал растопленный жир, каких варить в кипящем, измазанном сажей котле, а каких сажать на кол. Это, разумеется, вольный пересказ их беседы, ее, так сказать, общий смысл, к которому, по мнению большинства, сводятся все на свете отвлеченности: их ведь у нас очень не любят и не жалуют.

Поэтому наши милые дамы откровенно заскучали, томно зевая и напуская на лица выражение кокетливой меланхолии. Мужчины начали жадно курить, оркестранты – укладывать в футляры свои тарелки, барабаны и саркофаги… пардон, саксофоны (все-таки я сегодня изрядно набрался, хотя и обещал себе много не пить), а официанты убирать посуду и уносить бутылки, прежде всего выбирая те, на дне которых оставалась кое-какая пожива.

И лишь два наших философа упорно продолжали спорить и даже этак увлеклись, расхорохорились, ударились в азарт – словно от нетерпения поскорее попасть на вертел или на острие осинового кола.

Но их если и слушали, то недолго, и общество против них дружно восстало:

– Ну, хватит, господа. Пощадите. Давайте о чем-нибудь попроще и повеселее, а то эти ваши отвлеченности… Право же, надоело, мы устали.

Один из споривших, худой и сухощавый, благородной внешности, с бородкой лауреата Гонкуровской премии, но при этом – с йодистого цвета лицом и каким-то медицинским прибором, выпирающим из-под пиджака, обернулся на эти слова:

– Да ведь вся наша жизнь – сплошные отвлеченности. И чем она проще, тем загадочнее. Вот у меня вырезана половина желудка, я и жить-то не должен, благодаря же каким-то трубочкам, шлангам и краникам не только живу, но и философствую. Загадка!

– Полноте, любезный, – возразил ему коротко стриженный, гладко причесанный, с пиявочным отливом волос крепыш, – оставьте ваши трубочки медицине. Но что загадочного, к примеру, в том, что я сижу и курю? Или в том, что у меня дочь восьми лет? Для нее я на воскресенье взял билеты в цирк – лучшие места. Она будет хрустеть вафельным стаканчиком мороженого, болтать ногами и смеяться до упаду, глядя, как клоуны в огромных ботинках гоняются друг за другом по манежу, колотят один другого невесомыми чугунными гирями и истошно вопят.

Гонкуровский лауреат возразил:

– Цирк – это, может быть, самое загадочное и отвлеченное из всего, что я знаю. Неизвестно, что в нем происходит по ночам, когда никого нет. А уж клоуны-то с их огромными ботинками – воплощение самых утонченных абстракций. Если позволите, я вам кое-что расскажу – о нет, не историю. Истории рассказывать сейчас не умеют, а так, кое-что… анекдотец. Все-таки у нас оплачено до двенадцати, и время еще есть.

– Ну, пожалуйста, расскажите, раз уж вы столь педантичны по части времени, – смирился пиявчатый крепыш.

– По части времени – да, пожалуй, – подхватил гонкуровский лауреат. – Время сейчас прекрасное! Все отстойники прежней эпохи позолотили, выгребные ямы, – он старался не смотреть в мою сторону, – выложили мрамором – красота! Вот только немножко воняет, из-под мрамора-то потягивает, но это не беда, и мы не в претензии. Ведь Россия – это сплошная, бесконечная провинция, хоть у нее и две столицы. Поэтому у нас ко всему привыкли.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.