Колокольчики Папагено

По этому случаю был устроен прием, и не где-нибудь, а в подвале, поскольку ни о каких ресторанах, и тем более посольских апартаментах, принцесса и слышать не хотела. Со стороны Николая в торжественном приеме участвовали, помимо него самого, Жанна и Лаура (ее специально пригласили, и она даже по такому случаю отменила занятия языком). А со стороны принца – прежде всего он сам, сестра и несколько безмолвных стражей, которым разрешили присутствовать.

Принцессу привезли на старомодном лимузине, и она с боязливой грацией сошла по выщербленным ступенькам, местами тронутым мхом, в святая святых – подвал. Долго осматривалась, пытаясь сохранить на лице выражение учтивого внимания к чужому жилищу, но как-то не очень оно ей давалось, это выражение, соскальзывало с лица, уступая место паническому страху перед обмотанными войлоком трубами, кранами и задвижками. Лишь вид старенького пианино ее немного успокоил, и она заметно повеселела. Чувствуя, что сказать ничего не может, а молчать невежливо, беспомощно смотрела на брата. Ей казалось, что ее растерянность его компрометирует, но принц благодушно улыбался и был всем доволен – и сестрой, и собой, и окружающей обстановкой (трубами и кранами).

Принцесса так же боязливо раздала всем подарки: бамбуковые сумки, тыквенные домики, травяное мыло в мешочке, кокосовое масло, тайский красный рис и прочую экзотику. Когда ее стали благодарить, она очаровательно засмущалась и покраснела. Все залюбовались ею, так она была мила, маленькая, хрупкая, с миниатюрными ручками, одетая в джинсы и простую рубашку, хотя и с накидкой из тайского шелка. В ушах сияли тяжелые золотые серьги искусной дорогой работы. А волосы, уложенные в сложную прическу, были убраны лиловыми и фиолетовыми цветами.

– Как вам понравилась Москва? – спросила Жанна, и принцесса закивала, словно в этом вопросе уже содержался ответ, который ей оставалось только подтвердить.

– Ей понравилась, но она стесняется, – сказал за нее брат, и по лицу принцессы было заметно, что она понимала по-русски и следила за всеми его высказываниями, чтобы вовремя метнуть в брата негодующий взгляд. – Она у нас умеет петь русские песни, «Березоньку» и «Калинушку». Может, попозже споет под гитару.

– А танцевать она умеет? – спросила Лаура и тотчас улыбнулась принцессе, как бы сожалея, что не обратилась с этим вопросом непосредственно к ней.

– Сестра училась тайским храмовым танцам и уже выступала.

Упоминание о храмовых танцах заставило Николая с особенным вниманием посмотреть на принцессу.

– Ну, что же мы стоим. Давайте сядем. – Он учтиво предложил принцессе специально устроенный для нее из подушек и подстилок трон (иначе бы маленькую принцессу было бы просто не видно).

Все сели.

– Между прочим, сестра привезла с собой водку с коброй и хочет всех угостить. Водка целебная и очень крепкая. – Принц показал всем изящно выделанную бутылку с заспиртованной коброй.

Все долго и благоговейно ее разглядывали.

– А мне ее жалко, – сказала Жанна и отвернулась. – Зачем ее замуровали в этой бутылке? Жила бы себе, грелась на солнышке…

– Ага, и жалила бы всех… – Лаура брезгливо притронулась к бутылке и отдернула руку.

– Мы можем ее воскресить. Вернее, пробудить, – сказал Николай с шутливой угрозой в адрес Лауры.

– Вот уж не надо. Пусть лучше спит. – Лаура отодвинулась от греха подальше.

– Пробудить? А как? – Жанна, напротив, придвинулась поближе к бутылке. – С помощью заклинаний?

– Нет, зачем же… С помощью храмовых танцев. – Николай посмотрел на принцессу, словно она единственная могла его понять.

– Давайте воскресим. Вернее, разбудим. – Жанна повернулась так, чтобы заслонить бутылку от Лауры.

Николай помог принцессе сойти с трона, отвел ее в сторону и о чем-то долго шептал ей на ухо. Затем он открыл бутылку и сделал жест, как бы расширяя круг собравшихся. Принц, Жанна и Лаура отодвинулись от стола. Принцесса стала танцевать, кружась, изгибаясь, вытягивая руки, складывая ладони под подбородком и накрывая ими голову.

Все, не отрываясь, смотрели на бутылку.

– Ожила! Кажется, ожила! – первой вскричала Жанна.

– Да ничего подобного. Заспиртованная змея, как она может ожить, – возразила Лаура.

– Шевельнулась! – Жанна взвизгнула от восторга.

– Глупости…

– Николай, скажи ей. – Жанна наклонилась к Николаю.

– Каждый должен сам…

– А что будет, если она выползет и всех ужалит? – спросила его Жанна.

– Тогда мы умрем со всеми нашими болячками и воскреснем исцеленными. Кто-нибудь хочет попробовать?

– Я, – вызвалась Жанна. – Я хочу умереть.

– Не выйдет, голубушка. Ты нам еще нужна. Тебе не следует увлекаться, – сказала Лаура тоном старшей сестры или школьной наставницы.

– Но я же воскресну.

– Кто тебя знает… Пообещаешь и обманешь.

– Нет, не получилось. Собравшиеся не готовы, – сказал Николай и сделал знак принцессе остановиться.

– Спиритический сеанс не удался. Духи не явились. – Лаура по-своему истолковала слова Николая.

– Что будем делать? – спросил Николай так, словно его единственным желанием было не делать ничего.

– Может, вы нам сыграть? – попросила принцесса.

– А что именно? Марш из оперы «Гибель богов»?

– Это слишком печально. Змея не воскресла, боги погибли. Лучше покажите нам ваше жилище. Мы с принцессой здесь впервые. Скажем, что у вас за этой дверью? Почему она заперта? Там хранится что-нибудь в высшей мере секретное? – Лаура первой снова придвинулась к столу.

– Партийное золото, – сказал Николай с шутливым вызовом, дававшим понять, что он вовсе не шутит.

Глава девятнадцатая

Царство добра и веры

На следующий день принц Ниронг позвонил Жанне и стал рассказывать (с горечью сетовать), что сестра ведет себя вызывающе, попросту хулиганит и безобразничает, устраивает скандалы, бьет посуду, швыряет в охрану подушками и громко рыдает, закрыв лицо ладонями. Такого с ней раньше не бывало: там, на родине, ей не позволяли воспитание, выучка и строгий надзор. Но здесь в Москве… Никакие попытки ее успокоить, вразумить и утешить не помогали. Ей вызывали врача, но она укусила его за палец. Принц сам приезжал к ней, но она даже не впустила его в комнату.

– Что это значит? В чем причина? – обеспокоенно спрашивала Жанна, пытаясь уразуметь и причину случившегося, и то, почему принц рассказывает об этом ей, причем так, словно от нее что-то зависит, она способна вмешаться и помочь.

– Это значит, что сестра… влюбиться. – Принц высказал то, что не высказать было нельзя, несмотря на деликатность темы. – Все признаки налицо.

– В кого? – глухо спросила Жанна.

– Как в кого? – удивился ее вопросу принц. – В вашего Николая, конечно же. Он покорил ее сердце.

Он был доволен, что к месту произнес заученную фразу.

– Она вам об этом сказала?

– Я сам могу догадываться. Я ее хорошо знать. Все-таки сестра. Вместе росли.

– И чего она хочет? – спросила Жанна у самой себя, не слишком заботясь о том, что ответит ей собеседник.

Но он все-таки ответил:

– Чего хотеть в таком состоянии! Конечно же быть с ним. Я опасаться, что в один прекрасный момент она соберет вещи, наймет такси и приехать в подвал. Навсегда.

– Что я могу сделать?

– Попросить Николай, чтобы он ее образумить, образумевать, образу… – От волнения принц запутался в словах.

– Хорошо, я поговорить с ним. – Жанна сама стала невольно путаться и ошибаться.

Николая она застала сидящим за пианино. Правда, при ее появлении он стал играть «Чижика-пыжика», причем так старательно, с таким скорбным чувством, словно это был марш из «Гибели богов». Жанна встала у него за спиной, накрыла ладонями его руки и произнесла:

– У тебя есть шанс занять высокую должность при королевском дворе.

– Каким образом? – спросил он, не поворачиваясь и не отрываясь от клавиш.

– Воспользоваться глупостью одной юной девицы.

– Какой еще девицы? О чем ты? – Николай все-таки повернулся к ней.

– О том, что принцесса в тебя влюбилась.

– У девочек это бывает. Пройдет.

– Какой ты скучный. Я же не зря сказала про шанс… У тебя есть грандиозный шанс. Подумай.

– Грандиозный? – Николай и вправду задумался. – А-а! Ты предлагаешь мне занять тайский престол и создать государство, где будут царить добро и справедливость, вера и любовь.

– Размечтался. Хотя да… именно это я и предлагаю.

– Ах, если бы, если бы…

– К тому же у тебя есть золото партии. Ты можешь пустить его в дело.

– Перспектива заманчивая, но Родина меня не поймет. Да и языковой барьер к тому же.

– Тогда найди способ ее успокоить, а то она весь дом перевернула. Или твоему самолюбию льстит, что из-за тебя сходит с ума такое юное создание?

– У меня нет самолюбия.

– Ну, нечто его заменяющее…

– А ты сегодня царапаешься.

– Это потому, что боюсь тебя потерять. Это вызывает во мне страх, отчаяние и ярость.

– «Ярость по поводу потерянного гроша». Сочинение Людвига ван Бетховена.

– Ты не грош, а я не Бетховен, – сказала Жанна, закрывая крышку пианино так, что он едва успел отдернуть пальцы.

Глава двадцатая

Призрак Манагуа

Теперь о том французе, лысеющем с висков (Жанна любила во всем последовательность). Он внезапно возник, обозначился, появился, подстерег ее у цветочного магазина: вид умоляющий, почти жалкий, словно что-то ему надо. И очень надо, позарез, иначе бы он так не суетился, не оглаживал маленькие волосатые ручки и не похлопывал ладонями, словно аплодируя неведомо кому (новый жест в его репертуаре).

– Шеф меня обязал. Вызвал к себе и потребовал, поставил мне условие. Шеф! Не выполнить я не могу. Как это не выполнить? Будет катастрофа. – Он снова кому-то усиленно зааплодировал. – Только ты мне можешь помочь, дорогая. На тебя вся надежда.

– Теперь я снова дорогая… – Жанна усмехнулась, усмехнулась нехорошо, не по-доброму.

– Всегда была, всегда была… – запел он. – Дай пальчики поцелую. Ох, даже подмышки вспотели. Извини, скотский запашок, амбре…

– Ничего, я стерплю. Какое условие-то? Ну?

– Кошмарное. – Он сблизил ладони, но на этот раз не дал им соприкоснуться и издать хлопок. – Найди ему эмигранта.

– Какого эмигранта? О чем ты, Сидор?

– Не Сидор, а сидр, я бы сейчас выпил яблочного сидра. Ведро бы выпил и тебя угостил. Поясняю: эмигранта современного русского…

– Русских эмигрантов надо искать у вас в Париже, дядя.

– В том-то и штука, в том-то и штука, дорогая. – Он мелко, частыми дробными хлопочками зааплодировал. – Эмигранта внутреннего.

– Как это так?

– Я же говорю – штука! Штукенция. Этот эмигрант никуда не эмигрирует, живет здесь, но при этом ему все чуждо, противно, можно сказать об-рыд-ло, – выговорил он с трудом, – поэтому он ничего не принимает, ни в чем не участвует…

– А разве такие есть?

– Голубушка, есть или нет, но мне надо, чтобы он был. Надо! Иначе с меня шеф семь шкур спустит и голым в Африку пошлет. И это, учти, в буквальном смысле. Вместо Москвы – какая-нибудь Манагуа. Там и впрямь догола разденешься, такая жара.

– Ладно, подумаю. А что мне за это будет?

– Верну тебе полушубок, который отняла моя малышка. Кстати, мы давно расстались – имей в виду…

– Неужели меня обратно возьмешь? Насмешил. Насмешил ты меня…

– Так я надеюсь.

Глава двадцать первая

По Шпенглеру

Господин Жак был доволен разговором с Николаем. К счастью, разговор не затянулся и занял всего минут сорок, а как истинный француз господин Жак отчаянно скучал, если деловые встречи затягивались и, что самое ужасное, отнимали время от обеда или вынуждали отложить назначенное свидание. Слава богу, этого не произошло. К тому же, благодаря откровенности собеседника, он достиг своей цели: убедился в существовании русского эмигрантского подполья. Чего стоит один этот подвал с жуткими трубами, напоминающий Бастилию. Теперь господин Жак мог смело писать об этом отчет для газеты, заказавшей ему материал на первую полосу, и параллельно – справки во многие заинтересованные ведомства, занимающиеся сбором подобной информации.

Кроме того, ему было чертовски приятно побеседовать с этим клошаром – опустившимся типом, которому не откажешь в живости ума, вкусе к самым рискованным парадоксам и интеллектуальном блеске. Собственно, везде есть клошары – и в Париже, и в Риме, и в Берлине, – везде. Но чаще всего они не поднимаются выше полуживотного существования и просто тупо бездельничают, ничего в это не вкладывая, но у этого – о-го-го! – есть философия. Да, своя философия, знаете ли. И это кажется тем более отрадным при общем интеллектуальном и духовном вырождении России. Россия, которую Шарль де Голль называл некогда вечной, похоже, забыла о вечности и стала потворствовать вкусам нового класса мещан и мелким, сиюминутным, низкопробным запросам оболваненной толпы. Культура опустилась до уровня ресторанной обслуги. Нынешняя духовная пища России – та, которую блудный сын пожирал в корыте вместе со свиньями (господин Жак уже смаковал фразы своей будущей статьи).

Собственно, это и заставило Николая стать клошаром и уйти во внутреннюю эмиграцию. Он сам в этом откровенно признавался. Смутили господина Жака лишь некоторые промелькнувшие у него высказывания… вернее, даже недосказанности. Нечто смутное и туманное о судьбах Европы и будущем западной цивилизации – недосказанности явно не для газет. Они-то и требовали уточнения, смягчения и корректировки, а господин Жак был на этот счет мастер, умел слегка повернуть, немного сгладить и придать пристойный вид самым острым, вызывающим суждениям.

Поэтому он слегка затянул прощание с Николаем, помедлил перед тем, как окончательно пожать ему руку. Он еще раз огляделся, нагибаясь под низкими сводами, прислушался, как булькает вода в трубах, любезно улыбнулся этой женщине по имени Жанна (жене, любовнице, секретарю?) и – дабы был повод вернуться к начатому разговору – осторожно спросил:

– Извините, мой вопрос деликатный: могу я предложить вам немного денег? Разумеется, в счет гонорара, который я получу за публикацию нашей беседы.

– Денег? – переспросил Николай несколько рассеянно, словно до конца не осознавал, о чем речь. – Ну, пожалуй, пожалуй… хотя я в них не особо нуждаюсь. Так, по мере надобности…

– Еще раз извините. На какие же средства вы живете?

– На все золото мира. – Николай похлопал ладонью по стенам, словно они были выложены из чистого золота и должны были издавать мелодичный звон, но почему-то не издавали.

– Вы шутите? – спросил господин Жак вместо того чтобы рассмеяться, как обычно смеются шутке.

Заметив, что его ответ не удовлетворил гостя, Николай немного поправился:

– Ну, если угодно, на золото партии. Вообразите, что я волею случая оказался его тайным хранителем.

– Воображаю. Очень интересно. Об этом можно написать?

– Валяйте.

– Благодарю. Так какое будущее вы предсказываете… предрекаете Европе? – Господин Жак посмотрел на Николая с лукавым озорством, отдавая дань юмору, с которым тот чуть ранее уже высказался на эту тему.

– Европе? Да, собственно, ее уже и нет, Европы-то. Брюссель, что ли, Европа-то? Или Берлин? Ха-ха-ха! Европа снова похищена, только похитители другие, из-за океана…

– Ну уж, ну уж… Может, вы не будете столь категоричны? Все-таки есть имена…

– Имена, которые приобретают значимость лишь при их произнесении. Не больше того…

– Хм, остроумно замечено. Однако позвольте с вами не согласиться. Конечно, у нас свои сложности, прежде всего эти беженцы, будь они неладны… но все-таки мы живем.

– Нет, вы уже не живете…

– Как же это, позвольте? Вы меня удивляете… даже смешите… Вот я перед вами стою, руки есть, ноги есть и голова на плечах. А ведь я европеец. Пока еще, слава богу, не труп. Или вы так не думаете?

– Я вообще стараюсь не думать. Смотрите-ка, уже закат… – Николай стал приглядываться к узкому подвальному окну, окрашенному вечерним багрянцем. – День-то и пролетел…

– Ах, это нечто иносказательное, по Шпенглеру, как я понимаю, хотя в оригинале его книга называется несколько иначе, и никаких закатов там нет. А то всем тут, видите ли, полюбился этот закат…

– Не особо-то и полюбился. Я, к примеру, оплакиваю Европу. Стенаю и лью горькие слезы.

– А Россия? Разве в России лучше? Только не читайте мне Тютчева…

– Не буду.

– Что не будете?

– Читать Тютчева. Вы же просили…

– Ну, прочтите, прочтите, если вам хочется. Я потерплю.

– Нет, сейчас читать нельзя. Надо выждать. Сейчас не то время.

– Да что у вас тут происходит? Объясните, наконец. Что происходит в России?

– Нулевой урок, – произнес Николай так, как будто после этих слов оставалось лишь проводить гостя до двери и попрощаться с ним.

Глава двадцать вторая

Воскресший Наполеон

Не понимая, что происходит с Николаем, Жанна ни о чем его не спрашивала, а лишь жадно всматривалась в него, когда он был чем-то занят (хотя на самом деле его ничто не занимало) или сидел на топчане, покрытом безрукавкой, отрешенно куда-то глядя, и этого не замечал. Всматривалась и старалась понять, изо всех сил старалась и тогда находила ответы, но находила как бы глазами: вот у него глубокая морщина по всему лбу, плотно сжатые губы, потухший взгляд, поникшие плечи, опущенные уголки рта. Осознать же умом все равно не могла, поскольку не находила причину для того, что она могла бы назвать хандрой, апатией, упадком духа. Не могла тем более потому, что Николай сам никогда не признавал никакой хандры, никакой апатии, никакого упадка и ее призывал к тому же. И Жанна послушно следовала этим призывам, старалась ему угождать своей покорностью, и вот получалось, что она, следовавшая, оказалась более стойкой, чем он, призывавший. Этого быть не могло, поэтому она и предпочла удовлетвориться тем, что просто чего-то не понимает, но это удовлетворение было мнимым и не избавляло Жанну от тревоги, навязчиво преследовавшей ее.

В конце концов она смирилась с тем, что ничего не понимает, и отбросила попытки понимания, а вместо этого решила действовать. Решила и тотчас растерялась, поскольку не знала, что и как ей делать. Единственным осмысленным и разумным действием было – поехать к Полине Георгиевне, все ей выложить-рассказать, а уж там как получится. Может быть, Полинька Сакс ей что-нибудь подскажет, посоветует и объяснит.

Полина Георгиевна встретила ее с тем же внимательным, выжидающим взглядом, который не позволял ей сказать о своем (хотя у нее тоже наболело) и уступал право на высказывание Жанне.

– Что, поболтаем, как всегда? – спросила она, придавая привычный смысл выделенному голосом слову. – Что у нас там? Что-нибудь с ним произошло?

– Ничего. В том-то и дело, что с ним ничего не происходит. Стоячая вода. – Жанна застыла без движения, словно и сама оказалась по горло в стоячей воде.

– Может, он думает?

– Он всегда думает, но сейчас это нечто другое.

– Тоска? Депрессия? Упадок духа? Мировая скорбь?

– Я могу сказать, что тоска или мировая скорбь, но мне это ничего не даст, а тебе не объяснит. Мне надо решить, что делать.

– Увези его куда-нибудь. – Полина Георгиевна стала продувать носик чайника, закупоренный пробкой из скопившихся чаинок, – продувать, искоса посматривая на Жанну.

– Он не согласится. – Жанна достала чашки.

– Оставь его на время одного.

– Будет только хуже.

– Ага, тогда вот что! – Полина Георгиевна сполоснула кипятком чайник и насыпала свежей заварки. – Скажи, что ты его разгадала, что он воскресший Наполеон, Петр Великий или какой-нибудь святой, к примеру Николай Чудотворец.

– Зачем?

– Чтобы его озадачить, вызвать недоумение, встряхнуть.

– Не поможет.

– Тогда развлеки его каким-нибудь простым, элементарным способом.

– Каким именно?

– Придумай. Или, в конце концов, посоветуйся с Лаурой. Она у тебя на выдумки хитра.

Больше они ничего друг дружке не говорили и чай пили молча.

Глава двадцать третья

Кукольный театр

В тот же день Жанна позвонила Лауре, и та (ее вдруг осенило) ей подсказала:

– Кукольный театр. Помнишь, у твоего итальянца, который не хотел на тебя тратиться, был кукольный театр?

– Ну и что?

– Пригласи его.

– Зачем?

– Чтобы он устроил для Николая спектакль. Пусть его куклы дубасят друг дружку по голове и орут истошными голосами.

– Ты считаешь, это его развлечет?

– Не знаю, развлечет или нет, но он хотя бы из вежливости улыбнется, а там глядишь и развеселится.

– Как-то я в это не верю.

– Не веришь, потому что ты сама засохла от тоски. А ты возьми и попробуй.

Жанна разыскала, вызвонила по старым записным книжкам своего итальянца, долго его уговаривала, уламывала, упрашивала и наконец все-таки упросила его дать спектакль в подвале. И лишь только она собралась загадочно, с интригующей улыбкой, полунамеком поведать об этот Николаю, как услышала от него:

– Не надо. Поблагодари его и скажи, чтобы не приезжал.

Жанна обомлела от удивления, закашлялась и широко раскрыла глаза.

– Откуда ты знаешь?

– У тебя на лице все написано.

– Ты и впрямь Николай Чудотворец. Так тебя зовет моя Полинька Сакс.

– Ну, до Николая Чудотворца мне далеко. Кишка тонка.

– Тебя что-то тревожит? У тебя мировая скорбь? Почему ты перестал собирать по дворам выброшенные книги?

– Потому что все это иллюзии и мечты. Никакого сакрального могущества книгам уже не вернуть. Вздор! А мне пора собираться.

– Куда? – спросила Жанна, впервые за долгое время услышавшая, что он куда-то собирается.

– В булочную за хлебом, – ответил он и так же впервые за последний месяц улыбнулся.

Глава двадцать четвертая

Эпилог

Николай умер ровно через год, но не семнадцатого, а девятнадцатого августа: он ошибся на два дня. В разговоре Жанны с Полинькой Сакс эта ошибка была истолкована так, что Николай все же не провидец, не святой, хотя Жанна не раз порывалась, как говорится, причислить его к лику.

– Да, моя милая, и ты, пожалуйста, не спорь и не перечь. Терпеть этого не могу. Не святой, а поэт, и, ты уж мне поверь, это не хуже. Читала бы побольше книг, то и сама знала бы: не хуже, не хуже.

Умер Николай в Боткинской от странной и редкой болезни – воспаления легких. Странным оно оказалось потому, что его не сразу распознали (признаков особых не было), поздно спохватились и потому запустили. Как ни старались врачи, спасти Николая не удалось.

На похоронах, помимо Жанны, были обе его жены (со второй – Варварой Никитичной – Жанна до этого познакомилась: простая женщина, баба в домотканом платке), Полинька Сакс, Лаура Фокина, принц Ниронг. Маленькая принцесса, его сестра, специально прилетела на похороны из Бангкока.

После похорон поминали Николая в подвале. Буба сжалился, разрешил, хотя подвал уже был сдан в аренду другим бездомным.

Через год Жанна вышла замуж за принца: то-то было разговоров в Бирюлеве, то-то судачили, судили и рядили. Молодожены улетели в Бангкок и забрали с собой все собранные Николаем книги (книг было так много, что их пришлось отправить грузовым рейсом). Жанна на правах принцессы стала жить во дворце, среди золота, серебра, драгоценных камней и невиданной для Бирюлева роскоши. Жанне отвели свои покои с резным бюро на гнутых ножках, огромной кроватью под балдахином, принц назначил ей высокое содержание, но она держалась учтиво, скромно и тихо, на себя почти ничего не тратила. Много читала и накопленные деньги собиралась потратить на свою заветную мечту – Царство добра и справедливости, которое когда-нибудь будет создано – если не в России, то здесь, на тайской земле или где-нибудь по соседству, в Мьянме, Лаосе или Малайзии.

Наталья, Наталия и Натали

Звали их одинаково, и в школе они сидели всегда рядом: двое на задней парте и одна на передней, причем свободное место рядом с ней не разрешали занять никому. Многие девочки пытались подсаживаться – и Арцибашева, и Кузовлева, и Мндоянц, но на них шипели, как гуси, щипали, кололи карандашом, кулачками буравили спину и наконец выталкивали непрошеную гостью.

Выталкивали потому, что иначе имена переставали быть одинаковыми, а из-за этого все расползалось. Поэтому зачем им Екатерина, Алина и Гаянэ! Натальи и только Натальи – в этом секрет их дружбы. Иначе они, может быть, и не дружили бы. Даже наверняка не дружили бы, поскольку не раз уже ссорились, враждовали, готовы были сцепиться и исцарапать друг дружку от злости.

Сначала из-за любимой учительницы, к которой конечно же ревновали, а затем из-за мальчиков, если, к примеру, двоим дурехам нравился один. Скажем, Козырев, Машков или Плуцер-Сарно, и тогда они друг дружке не спускали. Одна нарочно заслоняла его спиной, чтобы другая (соперница) не смотрела. Отпихивала ее, чтобы не стояла рядом и не млела, словно спелая малина под теплым моросящим дождем. И даже якобы в шутку душила, отчего та закашливалась и долго не могла отдышаться.