Говорящий с травами. Книга вторая. Звери

И тут вмешался писклявый:

– Вот мы и посмотрим, сколько у вас хлеба. В других местах народ без хлеба сидит!

Отец перебил его:

– А кто им мешал тот хлеб вырастить?

Но писклявый, видно, взялся за излюбленную тему и вещал громко и уверенно:

– Надо делиться! Надо кормить рабочих на заводах! У них тоже семьи!

Тут не выдержал староста:

– Так ить они из-за вас голодают-то! Вы ж царя согнали и деньги его куда-то дели. А новых денег народу не дали. На что им хлеб покупать-то?!

Писклявый явно не нашелся что ответить, и в дело вновь вступил усатый. Хорошо поставленным басом он голосил на всю площадь:

– Так оно было или не так, а только людям помочь надо! Там ведь дети да бабы со стариками. О них подумайте!

Никодим сказал громко:

– То-то вы о них думали, когда все это учиняли.

Усатый снова ощерился зло:

– А вот это не твоего ума дело. Сказано – советская власть пришла, значит так и будет! Не хотите добром – встанем силой. Я все сказал.

Никодим прищурился недобро:

– Эй, говорильщик…. А отдачи не боишься? Мы ведь тут тоже не из мякиша катанные.

Усатый уставился Никодиму в глаза и спокойно, размеренно произнес:

– Ты не понял. За нами – армия. С армией ты ничего сделать не сможешь.

Староста, чувствуя, что ситуация выходит из-под контроля, вышел чуть вперед, поднял руку:

– А ну тихо вы, оба. Сошлись, как два кочета… Ты толком скажи, что за власть такая да чего хочет?

…Усатый распинался перед ними битый час, рассказывая и увещевая, убеждая и угрожая. В конце концов, староста сказал громко, так, чтобы все слышали:

– Для нас тут ничего не меняется. Наверное. Какая там власть мы тут и при царе не особо знали. И тут так же будет, я думаю. Но пришедшие к нам люди говорят, что власть устанавливать будут не раньше, чем к осени. Как раз когда урожай поспеет. Так что время есть. А пока они просто перепишут дворы и уедут.

Делегаты уехали. В дом их так и не позвали, да и ночевать было негде. Дома пустыми стоят, но знать об этом им не обязательно. Хотя вряд ли от них укрылись пустые дворы…

…Первой, кого увидел Матвей на стане, была Любава. Она сидела у костра и помешивала большой деревянной ложкой какое-то варево в большом котле. Впрочем, пахло от котла так, что Матвей даже с шага сбился. Подошел ближе, глянул через Любавино плечо в котелок и невольно сглотнул слюну – там медленно булькали густые, наваристые щи. Любава вскинула глаза, увидела Матвея и улыбнулась ему сердечно:

– Здравствуй, Матвей. Оголодал?

– И тебе здравствуй, Любава. Есть немного.

– Немного? – она звонко рассмеялась, – видел бы ты свои голодные глаза! Ну ничего, скоро уже доварятся щи, поснедаем. А не то хочешь, каши дам? С обеда осталась, с луком.

Матвей вновь сглотнул слюну, но отказался:

– Ну нет, каша потом. Я щей хочу.

Сказал и пошел к родничку, умыться и напиться с дороги. Когда возвращался назад, встретил Анютку. Она обрадовалась ему:

– Привет, Матвейка! Как в деревне было, расскажешь?

Матвей тоже улыбнулся – он давно ее не видел и был искренне рад встрече:

– Привет, глазастая. А чего рассказывать? Вон староста вечером на сходе все и расскажет.

Анютка покраснела, опустила глаза и шмыгнула Матвею за спину, к родничку.

Дойдя до стана, Матвей остановился на краю костровой поляны и удивленно воззрился на открывшуюся его глазам картину: Игнат стоял, прижав ладонь к щеке, а напротив него стояла Любава. Глаза ее гневно сверкали, губы сжаты в тонкую линию, кулачки сжаты до побелевших костяшек. Она заговорила, цедя слова сквозь зубы от едва сдерживаемого гнева:

– Больше никогда… слышишь? Никогда не хватай меня… иначе… иначе….

Она отвернулась резко, порывисто и пошла прочь. А Игнат так и стоял, прижав руку к наливающейся краснотой щеке. Матвей подошел к нему, развернул к себе, положив руку на плечо:

– Чего это у вас?

Игнат убрал руку от щеки, опустил глаза и забубнил:

– Да хотел с ней пошутить, хвать ее за руку и в щеку чмокнул… а она вот, – он вскинул на Матвея глаза.

Матвей же, видя виноватые глаза друга, сказал:

– Ты ведь знаешь, как она без родителей осталась. Не надо ее хватать, Игнат.

Развернулся и пошел к своему кострищу. На тайгу тихо опускался вечер.

На лавке у костра он нашел крынку с молоком да краюху хлеба – плотного, тяжелого. Как мама ухитрялась выпекать хлеб в тайге, без печи? Оттого он и получался таким.

Матвей скинул с плеча винтовку, повесил ее на сук, присел на лавку, снял с крынки тряпицу, заботливо обвязанную веревочкой, обтер запотевшие бока и сделал пару добрых глотков, высоко задрав подбородок. Опустив голову, он увидел стоящую перед ним Любаву. Она смотрела на него испытующе:

– Щи поспели, Матвей. Пойдешь снедать?

– Присядь, Любава. Спросить тебя хочу…

Она нерешительно подошла и присела на краешек лавки, будто готова была убежать в любой момент.

Матвей глядел на нее: красивая все же. Очень красивая.

– А я знаю, о чем ты спросить хочешь, – тихо проговорила Любава.

Сказала и подняла на Матвея полные слез льдисто-синие глаза. Он смутился, опустил взгляд, но потом все же взглянул Любаве в глаза и спросил:

– За что ты Игната пощечиной наградила?

Любава покраснела густо, на длинных пушистых ресницах задрожали готовые сорваться слезы. Но ответила решительно:

– А чего он меня хватает, будто я девка дворовая?

Потом снова опустила глаза и продолжила едва слышно:

– Он меня когда схватил, я как будто в ту ночь провалилась… и….и ударила…

Слезы все же закапали, пятная вышитый подол. Матвей погладил ее по пепельным волосам, отметив про себя, какие они мягкие и шелковые:

– Не плачь, Любава. Ты ведь уже здесь, и никто тебя из наших обидеть не хочет. Не дело так сразу по мордам бить. Игнат – он хороший парень, добрый. И сам за тебя кого хочешь обидит.

Это была чистая правда. Деревенские друг за дружку горой стояли всегда. И если кто девчонку обидел, несдобровать тому было.

Любава вытерла глаза ладошками, встала, оправила подол и сказала повеселевшим голосом:

– Так снедать-то пойдешь? Стынут щи.

Щи оказались на диво вкусными, наваристыми и сытными. Мелко-мелко порезанная квашеная капуста, разварное мясо, укроп, чесночок, добрая жменя жгучего перца и ложка густой сметаны…. Матвей ел, обжигаясь и заедая хлебом, щедро намазанным горчицей и присыпанным крупной солью. Ел и никак не мог наесться, так было вкусно. Рядом так же усердно работали ложками несколько парней да малая ребятня. Ели да нахваливали Любаву, а та смотрела на них с улыбкой, подперев подбородок кулачком.

Со спины подошел отец, хлопнул Матвея по плечу:

– А ну, подвинься-ка, сын. Тоже хочу Любавиных щей отведать. А то едите так, что аж за ушами трещит, – он усмехнулся по-доброму и подмигнул Любаве, которая уже выставляла перед ним на стол из грубо оструганных досок парящую тарелку. Вынул из-за голенища ложку, обтер ее чистой тряпицей, да и зачерпнул щей со дна, погуще. Попробовал, крякнул довольно и принялся за еду. Ел он обстоятельно, без спешки, подолгу дуя на ложку и тщательно пережевывая. Один из старшаков, глядя на Матвея с отцом, щедро намазал краюху горчицей и впился в нее зубами. Подошедший Игнат хотел было предупредить, да не успел. Старшак покраснел вдруг, глаза его расширились. Он судорожно хватанул ложку горячих щей, еще одну… Лоб его покрылся бисеринками пота, ноздри раздувались так, будто он пробежал версту, никак не меньше.

Ребятня за столом аж есть перестала. Все смотрели на отчаянного старшака сначала с удивлением, а затем и со смехом – очень уж потешно он выглядел. Матвей же поглядывал с любопытством, не отрываясь, впрочем, от еды. А отцу, казалось, и вовсе дела не было.

Переведя дух, старшак сказал сдавленно, ни к кому не обращаясь:

– Это что ж за горчица такая… ядреная…. Дядь Матвей, ты чего в нее добавляешь такое?

Отец оторвался от щей, поднял на старшака ехидно блестящие глаза, и ответил с хитрецой:

– То секрет давний, таёжный. Не всякому его говорить можно. Так что ешь… помалу.

И снова принялся за еду. Игнат же из-за спины старшака сказал с усмешкой:

– Нешто ты дядь Матвееву горчицу не знаешь? Про нее ж вся деревня знает. Староста даже вон у него горчички просит к холодцу да пельменям. Эх ты…

Матвей поперхнулся, услышав такое заявление от Игната, который сам совсем недавно в их доме точно так же отведал горчицы и пару минут не мог вдохнуть. Но говорить ничего не стал. Поев, отец поднялся и поманил Матвея за собой:

– Пойдем, сын, к ночи дело уже. Надобно день завтрашний продумать.

Матвей поднялся и пошел следом, к их кострищу. Распалили костерок, подвесили котелок для чая, сели. Отец заговорил:

– Пасеку надо проверить, на участок подняться. Один пойдешь, мне здесь надо быть. Неспокойно что-то на душе…

Матвей посмотрел отцу в глаза:

– Что не так, бать?

Отец передвинул котелок чуть ниже, поворошил сучья в костре:

– Не знаю, сын. Знаешь, как у зверя чутье на опасность? Вот и у меня…. Вроде нормально все, а шерсть на загривке дыбом стоит. Неспокойно мне после этих… делегатов, – последнее слово он словно бы выплюнул.

Матвей молча смотрел в огонь: у него тоже что-то ворочалось в душе, какой-то ледяной комок. Надо, значит пойдет и один. Тайгу эту он хорошо знает, Серко с ним, винтовка с патронами да топор с собой, справится.

Глава 5

Планам их не суждено было сбыться: вечером на стан пришел чужак. Штабс-капитан Ухов. Тот самый, что так ловко распутал узлы и ушел от Матвея с отцом из дома деда Власа. Просто возник из темноты, не потревожив ни собак, ни дозорных. Подошел к костру, поздоровался, глядя на Матвея с отцом:

– Поздорову вам, добрые люди. Позволите к огню?

И, не дожидаясь ответа, свалил у костра охапку сушняка, присел на бревнышко и протянул к огню руки с тонкими пальцами. Староста глянул на него из-под насупленных сердито бровей:

– И тебе не хворать, человече. Таежный закон, вижу, знаешь, – староста кивнул на сваленные у костра дрова, – откуда ты такой ладный к нашему костру?

Матвей во все глаза глядел на Ухова. В этот раз он был без шинели. Хромовые сапоги, галифе и ладно пригнанный мышастый китель, туго подпоясанный широким ремнем. Головного убора не было, и соломенные курчавые волосы шапкой нависали над серо-стальными спокойными глазами. Лицо, однако, было изможденным, тугой ворот кителя расстегнут и в прореху видно крестик на простом шнурке. Ухов спокойно (это его спокойствие удивило Матвея еще в первую встречу) посмотрел на старосту и заговорил:

– Зовут меня Петр Ухов, я штабс-капитан… бывший. К вам оттуда, – он кивнул за спину, в сторону темнеющей тайги.

Отец Матвея заговорил:

– Это, Петр Милованыч, тот самый, который от меня убег, веревки распутавши.

И, обращаясь к Ухову, продолжил:

– То, что из тайги, понятно. Ты не крути, Ухов. Зачем припожаловал?

Тот усмехнулся:

– А помочь вам хочу. Да и себе заодно. Вот и пришел.

Староста закашлялся, но справился и спросил:

– Это чем же ты нам помочь вызвался, помощничек? Вроде со всем пока справляемся – он обвел рукой стан и сидящих вокруг костра взрослых да детей.

– Со всем, да не совсем, – Ухов усмехнулся горько. Потом спросил, глядя на Матвея:

– Не найдется ли поесть чего? Третьи сутки бегаю…

Матвей молча поднялся и ушел к своему костру: там на лавке все еще стояла крынка с молоком да лежала краюха хлеба. Анютка подхватилась, принесла Ухову чугунок с кашей. На время все занялись своими делами, давая гостю насытиться. Однако же любопытные взгляды то и дело скрещивались на его крепкой фигуре. Наконец пришлый доел, запил все молоком и обратился к старосте:

– Спрашивайте, а я отвечать стану.

К костру подсели Никодим с Ковалем и Кряжем, прислушиваясь к разговору. Петр Милованыч покряхтел по-стариковски, устраиваясь поудобнее, и задал первый вопрос:

– Кто ты есть, бывший штабс-капитан?

Ухов помолчал, явно обдумывая ответ:

– Теперь и не скажу даже. Пока офицером был, служил стране и народу. А сейчас… сейчас для новой власти враг. И для сослуживцев бывших тоже… не свой. Сам по себе остался.

Никодим пробасил глухо:

– А бегал от кого?

Ухов окинул могучую фигуру Никодима взглядом, зло сжал зубы, но сказал:

– От своих и бегал. Повадились они деревни грабить и обозы. Не по пути мне с ними оказалось.

– Как убег? – Никодим с любопытством смотрел на Ухова. Не производил тот впечатления опытного таежника.

– Разведка все ж – бросил Ухов и усмехнулся горько.

Слово вновь взял староста:

– И далеко ль от нас твои тати? – он выделил голосом «твои», и Ухов недовольно поморщился.

– Не мои они. Увижу – стрелять буду. Было б из чего… А не из чего стрелять будет, зубами буду грызть. Далеко ль они, не знаю. Три дня назад были верстах в двадцати отсюда и шли в сторону Уймона.

Отец спросил, глядя Ухову в глаза:

– Много вас было?

Он намеренно сказал «вас», не спеша отделять Ухова от его сослуживцев, разбойничающих сейчас где-то по глухим деревням.

Штабс-капитан скривился, словно от зубной боли, но все же ответил:

– Полных пять десятков, все строевые, при оружии и на конях.

Все взгляды устремились к отцу Матвея. Он пожевал губами задумчиво, потом сказал:

– Ну, на конях в тайгу особо не сунешься. Двигаться могут только по дорогам и тропинкам, что хорошо. Кто из них тайгу хорошо знает?

– Да никто. Я у них за провожатого был. Теперь точно только по тропинкам да дорогам будут идти.

Староста вновь взял слово:

– А к нам зачем пришел?

– Одному в тайге не выжить. А вам я могу быть полезным.

– Это чем же?

– Ну вот сейчас, например, я вам рассказал о том, что вокруг бродят остатки царской армии. И если они к вам придут – разграбят точно. Это польза?

– Польза, – староста кивнул степенно. Помолчал, обдумывая что-то, потом спросил:

– Жить здесь думаешь?

– Если не прогоните. Прогоните – дальше пойду. У меня теперь дорог много, да путь один.

– А умеешь что? Окромя как разбойников на деревни да обозы наводить?

Ухов вскинулся, глаза сверкнули бешенством, но взял себя в руки: имел староста право на такой вопрос. Помолчал немного, успокаиваясь после вспышки гнева, и заговорил все тем же спокойным размеренным голосом:

– Да все, что нужно умею. Работы не бегаю, стрелять обучен, по лесу ходить и выследить кого надо могу. А то и укрыться от кого ни то. Приставите к делу, пригожусь где-нибудь.

Отец хмыкнул и задал давно вертевшийся на языке вопрос:

– Ты в прошлый раз в деревне присматривал, нет ли чего пограбить?

Ухов покачал головой отрицательно:

– Нет. Отряд мимо прошел, а я за разведку. Должен знать, что в тылу остается. Деревня пустая очень меня удивила, вот и решил пройтись по домам.

Отец с сомнением смотрел на штабс-капитана, но тот безропотно выдержал его испытующий взгляд.

– Ну хорошо. А чего сбег тогда?

– А ты б на моем месте не сбежал?

Отец протянул с сомнением:

– Ну да, ну да… И все же не пойму – ты зачем пришел? Доверия к тебе нет, это ты должен понимать. Тогда на что надеешься-то?

И тут Ухов сказал такое, от чего у Матвея упало сердце:

– Попался отряду в тайге человек, Бирюком назвался, – сказал и уставился отцу в глаза.

Отец спросил:

– Ну и?

Ухов усмехнулся:

– Вот тебе и «и». Рассказал он, что в этих местах люди шибко душевные живут.

Отец нахмурился и спросил, глядя на Ухова недобро:

– И где теперь Бирюк?

– А кто его знает? Он от дедушки ушел, он от бабушки ушел… Посадили его под замок, а он возьми и уйди ночью.

Отец перебил:

– Где это было?

Ухов остро глянул на отца, будто иголкой ткнул:

– Далече отсюда, по пути на Уймон. На дневном переходе я его прихватил. Он шел параллельно с нами, но скрытно. Ну и на всякий случай…

– Не поломал ты его? Ломаному в тайге не выжить.

– Поломаешь такого, как же. Он только потому не ушел сразу, что я к нему со спины подошел и стволом за ухо ткнул. А так бы я с ним не совладал – шибко здоров.

Разговор с Уховым затянулся бы еще надолго, но у костра появилась Любава, до этого нянькавшаяся с самыми маленькими. Они очень любили ее пение, и каждый вечер просили спеть им колыбельные. Любава шагнула в круг света от костра, увидела Ухова и воскликнула:

– Петр Нифонтович! Вы?!

Она не верила своим глазам. Стояла, заломив руки, и смотрела над костром на сидевшего штабс-капитана. Тот посмотрел на нее, улыбнулся тепло, встал и шагнул к ней, протягивая руки:

– Любава! Как ты здесь? А где же батюшка твой с мамой?

Любава шагнула к нему, уткнулась носом в китель на его груди и горько расплакалась. Ухов гладил ее по голове и что-то негромко говорил. Матвей глядел на них, и в груди его разгоралась глухая злоба. Но в объятии Ухова не было ничего предосудительного, он обнимал Любаву по-отечески. Так обнимают дочку давних друзей после долгой разлуки.

Наконец пришлый отстранил Любаву, повернулся ко всем и сказал:

– Мы с отцом Любавы дружны были очень, с детства еще. А тут вон, видишь, как повернулось.

Любава успокоилась и присела на лавку рядом с Матвеевым отцом, не сводя глаз с Ухова. А тот повернулся к старосте и сказал:

– Спасибо, что приютили девочку. Еще бы извергов тех найти.

Никодим усмехнулся недобро:

– Не найдешь.

Ухов повернул к нему ставшее жестким лицо:

– Всех?

Никодим кивнул молча, но тут вмешалась Любава:

– Дядь Петь, тут знаете как было?! Они налетели на деревню. Петра Милованыча – она кивнула на старосту – избили, но тут дядя Никодим их главного по голове кулачищем треснул, они за оружие… Тут такое началось!

Глаза ее лихорадочно блестели, щеки раскраснелись, кулачки сжались…

– Тихо, тихо, тараторка! – Ухов усмехнулся, – давай по порядку.

Но тут заговорил Никодим:

– Нечего тут рассказывать. Были тати, да нету. Вышли все.

Собравшиеся у костра мужики молчали: всем были памятны эти события. Штабс-капитан кивнул понимающе и заговорил о другом:

– Где мне можно шалаш поставить?

Отец покачал головой:

– Нет. Свой шалаш не надо. Давай под общий навес к мужикам. Ты человек новый, побудешь на виду пока. Да и пообвыкнешься с нашими порядками. За скотиной походишь пока.

– Могу и за скотиной, без разницы мне…

…Жизнь текла по заведенному порядку. В деревне менялись дозоры, и Матвей уже пару раз в них побывал. Женщины так же выезжали на свои огороды, дед Влас с Матвеем обучали ребятню искусству ловли рыбы, и на солнечных местах тут и там висели вязанки вяленой рыбы. Заготовили орляка, и сейчас он солился под гнетом в больших кадках.

Матвей сегодня весь день провел на реке, с ребятней. Вчера они навязали разных мух, и сегодня отправились пробовать поймать на них хитрого хариуса. Мальцы старались, как могли, и общими усилиями поймали-таки к вечеру одного серебристого красавца. Сколько восторгов было у мальчишек, и с какой гордостью они несли его в стан, показывать старшим!

Зато отец вернулся из деревни мрачнее тучи: кто-то ночью прошелся по пустующим домам в поисках хоть чего-то, чем можно поживиться. Не найдя ничего, чужаки подпалили сарай на самой окраине деревни, и дозор тушил его полночи. К слову сказать, сами виноваты. Какой же это дозор, если не углядели лиходеев?

На общем сборе решили, что это какие-то мелкие воришки, коих сейчас развелось без числа. Серьезные грабители вроде того же отряда Ухова, вряд ли стали бы из чистой пакости поджигать сарай. Пришли тихо и так же тихо ушли. Но дозор нужно усиливать, иначе так завтра всю деревню сожгут.

Назавтра Матвей уходит в тайгу на три-четыре дня. Один. Отец вместе с Уховым будут налаживать дозоры, и Матвею с Серко придется одному пройти сначала до пасеки, а затем подняться на участок и уже от него дойти до стана. Так он осмотрит сразу большую территорию. Отец наказал ему посмотреть следы разных зверей, чтобы понять, с кем они соседствуют в этом году. Например, та рысь, с которой Матвей встретился совсем недавно, могла поселиться где-то неподалеку. Да и появление такого большого количества людей в тайге не могло не повлиять на таежную живность. Вот и нужно Матвею выяснить, рассчитывать ли им в этом году на богатую охоту, или придется за зверем забираться подальше?

…Вечером они сидели с мамой и отцом у костра. Сегодня они истопили баньку и знатно напарились. Не так конечно, как дома, но все равно хорошо. И сейчас, размякшие, распаренные, сидели на лавке. Прохладный вечерний воздух оглаживал разгоряченное тело, заставляя блаженно щуриться.

Мама была особенно ласкова сегодня. Трепала Матвея по непослушным вихрам, все норовила подлить чаю да уговорить съесть еще один пирожок с капустой. А он не мог уже есть, столько любимых пирожков проглотил.

– Ну мам, не могу уже, – он со смехом уворачивался от ласковых маминых рук.

Она смотрела на него как-то… печально? Или это только кажется?

– Мам, я в дорогу возьму лучше.

– Конечно возьмешь, а как же? Да только я ведь много нажарила, так что ешь давай.

Отец смотрел на них усталыми смеющимися глазами, отпивая из кружки горячий чай. Такой хороший вечер, как в деревне, в их доме. Мама присела вдруг перед Матвеем, повернула его лицо к себе, посмотрела в глаза внимательно и строго:

– Сынок, пообещай мне, что будешь осторожен. Неспокойно мне, сердечко что-то в груди трепещет. Будь внимателен, зверя берегись, под ноги смотри.

– Мам, да ты не переживай! Я ведь здесь все наизусть уже выучил, каждый куст знаю. Ну мам. – Матвей видел, что мама отчего-то сильно переживает. В уголках губ залегли горькие складки, в глазах плещется тревога.

Отец подсел к ней сзади, приобнял:

– Ну чего ты распереживалась, глупая? Сын у нас взрослый совсем, лесовик настоящий. Стрелять умеет, зверя бить тоже, да и тайга здесь правильная, наша тайга.

Он потерся щекой о ее плечо и подмигнул сыну. Мама вдруг обняла их обеими руками, притянула головы к себе, поцеловала в макушки. Из глаз ее катились слезы. Матвей вывернулся из-под руки:

– Мам. Ну чего ты плачешь-то, мам? Все ж хорошо, мам. Ну хочешь, я Игната с собой позову? Или еще кого, а?

Мама утерла слезы, махнула рукой:

– Да не обращай внимания, сынок. Бабье это, бывает такое. Накатило что-то вдруг… Пройдет…

Матвей обнял ее, чмокнул в мокрую щеку, погладил по волосам…

Так они просидели, пока не прогорел костер…

Едва забрезжил рассвет, и Матвей уже отвязывал застоявшегося за ночь жеребца-трехлетку, черного как смоль Орлика. Прозвал он его так за стать и быстроту. Высокие стройные ноги с тонкими бабками, поджарое блестящее тело, аккуратная голова на высокой шее. Он совсем не был похож на привычных в этих местах коней, массивных, круглобоких, с мощными ногами. Характер у Орлика был неуживчивый. Вечно он задирал других жеребцов и норовил хватануть кого-нибудь из них зубами. К людям тоже относился без особенного почтения: ржал зло, визгливо и привставал на задних ногах, грозя копытами. Матвея, однако, он сам выбрал в друзья.

В тот день Матвей по наущению отца вышел в поле, где пасся табун с малыми жеребятами. Ходил между пасущихся коней, бесстрашно оглаживая бока и отпихивая в сторону любопытно тянущиеся к нему лошадиные головы. И вдруг навстречу ему выскочил жеребенок, черный, быстрый и очень прыгучий. Он козлил да взбрыкивал перед Матвеем, будто в игру приглашал. Потом подошел, ткнулся носом в ладони, фыркнул тихонько и прикусил край рубахи… Возвращался Матвей с поля в сопровождении Орлика. Мамка его, пегая кобылица, ржала призывно, встревоженная, но Орлик упрямо дошел до края поля. Матвей развернулся, погладил его по шее, чмокнул в мягкий нос и хлопнул по боку. И только тогда Орлик развернулся и поскакал, подпрыгивая, к табуну. Так и подружились…

…Орлик приветливо фыркнул, принимая от Матвея загодя припасенную круто посоленную краюху, потерся щекой о его плечо, нетерпеливо переступая: не мог он долго стоять на месте. Мама, зная такой неспокойный норов жеребца, часто говорила Матвею:

– Уж ты с ним построже, сынок. Иначе сбросит он тебя с кручи, бедовый.

Но Матвей лишь усмехался в ответ. Он твердо знал, что Орлик ни за что ему не навредит.

Вот и сейчас Матвей споро оседлал Орлика, подтянул подпруги, закинул ему на спину повод и одним рывком вскочил в седло. Конь рванулся было с места, почуяв на спине знакомую тяжесть, но Матвей только цокнул тихо, и он степенно зашагал по стану. Серко бежал чуть впереди, и его свернутый колечком хвост то и дело исчезал за деревьями. Тайга просыпалась, потягиваясь в первых солнечных лучах. Тонко пищали первые комары, пробовали голос синички да кедровки, где-то застрекотала белка да раздался дробный стук дятла.

Стоявший в дозоре Иван, увидев Матвея, улыбнулся добродушно: