В Зырянском крае. Охотничьи рассказы

Весело любоваться в это время на огромных лещей, меланхолически ловящих метлицу: медленно поднимается он с глубины, до половины выставится из воды горбатая, как краюшка, спина его и широкий гребень пера; неповоротливо возьмет он поденку, широко развернет хвостом и скроется, пустивши пузырь попавшего при глотании воздуха. Через минуту появляется он опять на том же месте и так же хладнокровно и солидно ловит и исчезает. Часто вывертывается стерлядь, привлеченная лакомою пищею, но так скромно, трусливо покажется она на поверхности воды, так робко и торопливо схватит метличку, как будто это для нее дело решительно непозволительное. Язь и голавль напротив: те бешено рвутся за добычею, вприпрыжку, с брызгами, наперерыв хватают метлицу и так много ею наедаются, что нередко случается видеть их на заплесках уснувших от обжорства.

Рыбаки, охотники до уженья, сейчас же после чертежа забивают на Шексне язки. Язок – важная статья в ужении на метлицу: от него зависит хороший успех в ловле рыбы удочкою, и потому мы остановимся несколько времени на описании его устройства.

Для язка выбирается место в высокое стояние воды на песках, в низкое на глуби, но в том и в другом случае с чистым хрящеватым дном, которое предварительно расчищается от коряг и задев, чтобы при ужении не зацепить крючков удочки. Потом, с помощью лодки, вбивается для самого длинного язка, в восемь аршин, восемь пар кольев. К последним трем парам делаются подстрелины, или косвенные подпорки, чтоб быстрым шекснинским течением воды не сломило их на сторону. Между кольями грузится ракитник, связанный снопами для того, чтоб плотнее ложился на дно. Самый язок направляется несколько против течения. Когда ракитник наполнит все пространство между кольями от самого дна до поверхности воды, течение ниже язка прекращается, делается заводь, и поплавок удочки не несет[11]: для этой цели более и устраивается язок. Но и здесь не следует впадать в крайность: дурно, если поплавок совершенно неподвижно стоить на одном и том же месте, необходимо, чтобы крошечная струйка воды отводила его вниз, потом заворачивала назад, снова подгоняла к язку и таким образом способствовала бы ему ходить. Рыба, при таком устройстве язка, берет лучше и смелее. Возле язка для прикормки рыбы загружается на длинных колышках метлица. Для этого берется лоскуток старой мережки, высыпается на него четверика полтора метлицы и завязывается в кухтырь, который прикрепляется к колышку на расстоянии полутора аршина от заостренного конца и погружается в воду. Таких загрузок делается у язка штуки три и четыре. Они часто прополаскиваются для очищения от наносимого ила и песку и каждый день подновляются свежею метлицею.

Около каждого язка рыбаки делают большие запасы метлицы. Для этого в вершину язка упирается одним концом бревно, а другой конец его отводится в реку, забирая немного против ее течения. В таком положении бревно удерживается веревкою и называется заплавью. Во время валки набьет метлицы течением такое страшное множество, что когда подтащат и приплотят ее к язку, то она наполняет до самого дна все пространство между язком, берегом и заплавью. Для загрузки на прикормку ее вычерпывают из этого пространства сачком и складывают в мережи пригоршнями. Скоро метлица в заплави от влияния больших жаров начинает разлагаться и приходить в брожение, пузырясь кверху и распространяя не противный, но сильный и острый запах. Рыба привлекается силою этого запаха к язкам и, находя прикормку, держится на местах уженья до тех пор, пока не отойдет лов.

С большим удовольствием воспоминаю веселое уженье на устроенных таким образом язках. Ранехонько утром, лишь только румяная зорька зардееет на небе, торопишься, бывало, на язок, с длинными удилищами на плече и с вместительным мешком в руках. Свежесть воздуха и утренний холодок прохватывают легкое платье, маленькая дрожь пробегает по телу, но скорая ходьба сейчас прогоняет это ощущение: становится как-то приятно, весь согреваешься и свободно, во всю грудь, дышишь чистым воздухом. Густой пар бродит над рекою, дымятся таким же паром разбросанные там и сям озера, задернулись ими же леса, а прибрежные, ровные и душистые луга, как серебром, залиты росою. Давно уже проснулись чайки и кричат дружным хором по заплескам Шексны, где они заправляются завтраком, во всех концах раздаются хриплые голоса коростелей, кряканье уток, и мерно, точно такт выделывает, бьет в хлебе перепел.

Вот и язок. Потихоньку спускаешься к нему под гору, осторожно разматываешь удочки, усаживаешься как можно ловчее и спокойнее на лавочку и наживляешь крючки, вздевая на каждый по две метлички с хвостика. Для этого употребляется всегда метлица чернокрылка: она гораздо лучше держится на крючке, и рыба как-то охотнее ее берет. Рыбаки выбирают и хранят чернокрылку собственно для наживки в погребах на льду, в нарочно приготовленных для того луночках. Нажививши крючки, забрасываешь две удочки: одну поближе к язку, около загрузок, другую – пониже, к нависели ракитника. Ловко опустятся крючки, скромно лягут поплавки на воду и начнут бродить взад и вперед. Долго они плавают без малейших признаков клева. Растушевалась уже по всему небу красавица заря, выглянуло солнце из-за леса, потянулись длинные, предлинные тени от деревьев, косыми полосами ложась на берег и опускаясь на воду, подобрался туман, перестал кричать перепел, смолк и дергач, а рыбе все нет хода. Но вот у одной удочки пошевелился поплавок раз, потом в другой и тихо начал тонуть и, наконец, скрылся под водою. Быстро подсекаешь добычу, чувствуешь по изогнувшемуся в дугу удилищу, по натянувшейся в струну лесе, как велика она, но, не давая свободы, не позволяя ей завернуть голову в реку, осторожно начинаешь подводить к берегу. Если не слышно частых, усиленных подергиваний, значит это – лещ: он идет всегда без малейшего сопротивления, плашмя, как доска. У самого берега подхватишь рыбу сачком и едва успеешь уложить ее в мешок, привязанный на берегу к ивовой коряге, да усесться на лавочке, смотришь, и у другой удочки исчез поплавок под водою. Начался клев: тут успевай только закидывать да таскать.

Лучший лов рыбы начинается с самого дня валки и продолжается с неделю. Потом крупная рыба берется уже лениво, осторожно и, наконец, скоро совсем перестает, зато охотнее начинают клевать плотва и чеша. Последняя такими огромными стаями подступает к язку, что случалось выуживать с утра и до полудня по пятисот штук. Но эта рыба не пользуется у шекснинских рыбаков особенным уважением: костлявая и тощая, несколько горьковатая на вкус, в самом деле она не стоит ловли и хлопот. Лещей случалось выуживать на метлицу громаднейшей величины: от 12 до 13 фунтов, а язей – от 7 до 10 фунтов. Бывали годы, в которые рыба на метлицу бралась так охотно, что науживали по шести пудов в день и даже более, на одну удочку. Конечно, таких дней в продолжение всего улова, т. е. полуторы недели, выдавалось немного.

Пойманная во время метлицы, болевая рыба в садках жить не может: скоро обивается в красные пятна и снет. Это, вероятно, от чрезвычайного наполнения желудка лакомою пищею, для освобождения от которой ей нужны простор и свободное движение. Лещей и язей шекснинские рыбаки от метличнаго улова очень хорошо вялят, распластывая их надвое и немного присаливая. Коптить, нам кажется, было бы лучше, но наши рыбаки этого делать еще не умеют.

Кроме уженья метлица употребляется истыми, записными рыбаками для ловли на переметы красной рыбы, т. е. стерлядей, хотя годами хорошо идет на нее и болевая. Перемет состоит из длинной, нетолстой бечевки, на которую навязаны, на расстоянии маховой сажени друг от друга, двенадцативершковые поводки, с большими остронаточенными крючками. Чрез каждые десять крючков привязывается к бечевке маленький камешек, опутанный липовыми лыками или хорошей мочалой. Полный перемет состоит из 175 крючков. На крючки насаживается метлица с хвостика, и перемет бросается вдоль реки в известном расстоянии от берега. В прежние годы, когда стерлядей в реке было побольше, еще до прорытия Белозерского канала, по которому много ушло ее в другие реки, на переметы лавливались аршинные стерляди, а ныне и тринадцативершковые – редкость.

Под конец августа шекснинские илы производят еще другой вид поденок, однолетних, очень маленьких, формою схожих с бабочками и до того липких, что нередко видишь их летающих связанными по паре и по тройке. Эти поденки выходят из берегов в продолжение нескольких недель постоянно каждый день и всегда вечером: в тихие, ясные зори их бывает очень много. Шекснинские жители называют осеннюю метлицу уклейкою, по имени маленькой миловидной рыбки, уклейки, которая любит ею лакомиться. Рыбаки не употребляют этого вида поденок для рыбной ловли, но поднявшуюся в это время на промысел с глубины уклейку – рыбу и ельцов ловят в вечерние зори тонкими плавательными мережами, называемыми уклеенными.

Спустя недели две после уженья на метлицу, около Ильина дня, вновь восстанавливается клев на рака, который в это время делается линевым, т. е. меняет свою старую твердую скорлупу на новую, на первых порах – нежную и мягкую. Линючего рака, оборвавши клешни, можно всего надавать на удочку, для этого всаживают крючок в левый глаз рака и выдергивают его около второй нары ног, потом спускают рака несколько на лесу и уже окончательно заправляют крючок в хвостик. Насадка, таким образом изложенная, выходит большая и принимает совершенно вид натурального рака. На линючего рака особенно хорошо идет голавль и язь. Уженье производится в тихих же местах, т. е. с мысов или под мысами в заводях, на глубине.

К концу августа клев рыбы на рака окончательно прекращается, начинается уженье налимов на мелкую лягушку. Для этого употребляются тоже донные удочки, только с крючком мелкого калибра. Лягушку насаживать очень легко: просто прокалывают крючком обе ее губы снизу наверх. Носик крючка здесь скрывать не требуется, потому что насадка живая, рыба хватает ее в воде не рассматривая. Уженье на лягушку производится по ночам в тихую погоду, при огне, для чего около сиденья рыбака разводится костер. Этим способом вылавливаются иногда очень крупные налимы: в шесть-семь фунтов весу, но несмотря на это немногие из рыбаков занимаются им, потому что ночное бдение, возня с лягушками, редкий клев, однообразие рыбы лишают уженье той привлекательности, которая так заманчива в ужении на рака и на метлицу. Шекснинские рыбаки по ремеслу занимаются осенью ловлею налимов на переметы, наживляемые лягушками. Бросание производится с вечера, выбираниe рано утром. Годами налим идет на переметы так бойко, что ловля их становится очень выгодным промыслом.

III. ШУйгa

Шексна от границы Пошехонского уезда с Черемновским спускается в глубокую котловину и затем, вплоть до своего падения в Волгу, уже течет по низменной местности. Весною в этой части Шекснинского бассейна бывают почти каждый год необыкновенно широкие разливы. Лиственные леса, луга и поля, даже деревни – все покрывается водою и, куда ни посмотришь, всюду видишь водную поверхность, в ветер волнующуюся белыми барашками, в тихую погоду – покойную, лоснящуюся, как пролитое масло. На человека, не знакомого с вешними разливами, такая водополь производит обаятельное действие. Говор, всякий резкий шум, выстрел, всякая закатистая, разудалая песня слышны здесь на громадное пространство: звуки так и стелются по воде, так и бегут по ней нескончаемо по всем направлениям. В водополье ни на одну секунду не бывает на Шексне совершенного безмолвия: то гогочут пролетные гуси, громадными стаями переселяющиеся на север, то пронзительно курлычут журавли, ночующие по маленьким островкам кое-где оставшейся суши, кричат утки по залитому мелколесью, пыхтит пароход, свободно идущий по глубокому разливу: ему теперь нечего держаться шекснинского русла, – теперь ему везде путь. Звонко, пронзительно раздается его свисток, вспугивающий многочисленные стада чернетей и всяких норей, любящих держаться на открытых местах. Вдруг поражает вас какой-то странный грохот, издалека доносятся до вас резкие металлические звуки, бряцание тяжелых цепей: это идет туер. Заря. Огненною рекою разлилась она на западе; спустились сумерки прозрачные, светлые, безупречные сумерки, полные оживляющей свежести. На воде не колыхнет, в лесу не шевельнется ветка, но голоса не умолкают: по всем направлениям слышно бормотание тетеревей, перекличка чаек, свист кроншнепа, крики куликов, урканье лягушек. Живым, клокочущим родником бьет здесь жизнь природы, и в тихую, теплую, ясную зорю еще отчетливее, понятнее становится для вас ее живой говор, сливающийся в один общий, непрерывный гул. Полночь. Глухая, покойная полночь. Люди, со своими мирскими заботами, со своими житейскими хлопотами уже давно улеглись. Смолкли и воздушные жители, торжествующие зорю, и они теперь на покое. Но шекснинская природа не молчит и в полночь: дико ухает филин в лесу, гагайкает сова, трещит козодой, свистят крылья в воздухе переселяющихся на север громадными стадами разных водоплавающих птиц.

На сто второй версте от устья Шексны, на правом ее берегу лежит огромное сенокосное пространство, известное под именем «Шуйских Чистей», которые состоят из глубокой ледины, густо покрывающейся во время лета сочною высокорослою осокою. По Шуйским Чистям извилисто пробегает речка Шуйга и впадает в Шексну в том месте, где она носит название «Прости». В Чистях, как в местности относительно весьма низменной, обработанной из-под торфяного болота, прежде всего появляется разлив весенней воды. Шексна, прибывая, подпирает течение Шуйги, обращает его назад, и вода, выкатившись из низких берегов речки, быстро разливается по ровному пространству Чистей. Вместе с первым разливом воды бросается на кочковатые луга крупная шекснинская щука для метания икры. Она показывается тогда по заплеску залива на самых мелких его местах и трется о неровности дна и высокие кочки, выжимая из себя икру. В это время щука скромна необыкновенно: куда девается ее хищничество, резвость и бойкость, она является здесь какою-то робкою, вялою, болезненною. Икряница, самка, идет в середине между двумя молошниками, самцами, и таким образом тройками, держась на правильной параллели и одной глубине, разгуливают они по заливу: то приближаются к берегу, выйдут на самую мель, так что выставится иногда спина их и верхний плавник поверх воды, то отойдут на более глубокое место, остановятся, тесно прижмутся друг к другу, медленно поворотятся около какой-нибудь кочи и щитом, как будто связанные между собою, опять всплывут на мель. Шекснинские рыбаки бдительно стерегут щучий нерест. Они в известных местах устанавливаются в это время по Шуйским Чистям с острогами и среди белого дня колют ими щук без всяких приспособлений, прямо с берега. В светлой воде разлива видно приближающихся хищниц, и взмах остроги, движение удара как-то не пугают их: они тихо, медленно двигаются, не обращая ни малейшего внимания ни на что их окружающее, и острога разит щук в этом их состоянии неизбежно, без промаха. Бой острогою щук во время их нереста был бы из самых добычливых способов рыбной ловли, если б не краткость на то времени. Он возможен здесь только до тех пор, пока прибывающая вода катится по чистому месту, что бывает иногда только в течение нескольких часов. Но едва водополица коснулась леса, стала топить кусты и ракитник, торфяные заболоти, коблюшник и глухую урему – со щуками уже ничего не поделаешь острогою. Они уходят тогда в леса и в широком приволье разлива, в вершинах ольх и рябин свободно и безопасно выбрасывают из себя икру. Весьма часто случается, что Чисти зальет водополицей быстро и притом ночью. В такие годы совсем не бывает боя щук.

В полный разлив Чисти представляют громадную ширь, на которой при малейшем ветерке свободно разгуливают волны. Для рыбы тогда простора и глубины является вволю. В это время ее не добудешь на Чистях никакими снастями. Но вот вода тронулась на убыль. Узенькой ленточкой показались из-под воды шекснинские берега и вырезалось устье реки Шуйги. Пора устраивать затон, т. е. запирать всю рыбу, оставшуюся в разливе Шуйских Чистей, вода с которых скатывается в Шексну единственно через посредство речки Шуйги. Устройством шуйского затона занимаются рыбаки деревни Воятиц, на берегу реки Шексны, расположенной в пяти верстах ниже устья реки Шуйги. Право, присвоенное воятицкими рыбаками на запирание рыбы в Шуйге, весьма сбивчиво: пошлины они за него не платят, с торгов эта статья не отдается, а производится какой-то незначительный взнос в церковь и делается изобильное водочное угощение тем крестьянам, владения которых примыкают к берегам речки Шуйги. На основании таковых миролюбивых соглашений воятицкие рыбаки исстари, каждый год, строят затон на Шуйге, каждый год посредством его вылавливают тысячи пудов рыбы, не встречая ни с чьей стороны ни протеста, ни соперничества более потому, мне кажется, что только у них одних находится и предприимчивость на это дело, и все снасти и приспособления для затона и вообще для вылавливания запертой рыбы. Помещики, имеющие в Чистях свои владения, могли бы, конечно, дать иное, более производительное значение этим рыбным ловлям, но к счастью воятицких рыбаков, большинство из них богачи, и живут они где-то вдали, куда с Шуйских Чистой ничего не видно и не слышно, живущие же поблизости, по свойственной помещичьей натуре неподвижности, не вникают в интерес этого дела и идет: оно так спокон веку по старому порядку. Затон устраивается следующим образом.

Выбирается на реке такое место, на котором оба берега круты. На Шуйге с давнего времени делается затон на одном месте, в одной версте от ее устья, где берега весьма удобны для его укрепления. Поперек речки вбивается, на расстоянии одного аршина друг от друга, ряд свай из сосновых или осиновых слег. К сваям, наискось по течению, ставятся упоры для того, чтоб не свалило затона быстротою воды. Затем на сваях распяливается редкая сеть с тяжелыми грузилами на нижней тетиве, ложащимися на самое дно. В таком же роде затоны строятся в Костромской губернии при запирании рыбы в разливах Ипатьевского монастыря. Такие затоны несравненно практичнее зырянских рыболовных запоров, состоящих из еловых дранок, связанных в ширмы. Сеть с круглыми ячеями позволяет свободно стекать воде, и сваи, при значительной быстрине, легко выдерживают ее стремление, тогда как сплошная ширма, с узкими, с самыми незначительными просветами, имея более точек соприкосновения с текущею водою, редко выдерживает ее напор, от чего часто разрываются драничные запоры и много уходит рыбы.

Со дня постановки затона до окончания ловли неусыпно стерегут запертую рыбу рыбаки, устраивающие для временного своего помещения шалаши или землянки где-нибудь около затона. От обыкновения постоянно сидеть в шалашах и наблюдать за ходом рыбы, и за целостью запруды, иногда и повреждающейся, произошло затону еще одно, весьма характерное название – сежа. Не одно, впрочем, опасение за повреждение затона и наблюдение за рыбою вынуждает хозяев сежи безотлучно находиться при ней, но и необходимость оберегать запертую рыбу от дерзновенных набегов соседей заставляет их стеречь на сеже денно и ночно. При малейшем ослаблении наблюдения сейчас явятся непрошеные гости с бредничками и мигом черпнут изрядное количество рыбки из какого-нибудь омутка или заливчика.

Лов рыбы на сеже начинается почти со дня устройства затона. Сначала рыба идет в мережи и крылены, потом, по мере убыли воды, – в кужи. Под конец ее начисто вылавливают из больших бочагов и омутов неводами, а из маленьких – бредешками. Сбыт производится большею частью рыбинским кулакам, разъезжающим в прорезных лодках по Шексне для скупки рыбы, незначительное количество идет в Ярославль. Цена на свежего из садков язя, окуня, леща и судака от 2 руб. 50 коп. до 3-х руб., на щуку и мелкую рыбу – от 2 руб. до 2 р. 50 коп., на щуку выше десяти фунтов – до 3 руб. и более за пуд.

Много лет тому назад, когда я еще постоянно жил на Шексне, не раз случалось мне бывать на Шуйской сеже и любоваться громадным скоплением запертой рыбы. Когда вода совсем сольется с Чистей и ляжет в узкие берега запруженной речки, большие язи, лещи, голавли и щуки сплошною массою, в несколько рядов друг над другом, стоят на глубоких омутах, больших бочагах и около мережи затона, так что вода тут в полном смысле бывает переполнена рыбою. При виде этого необычного количества больших рыб часто являлось у меня горячее желание потешиться здесь уженьем, но как-то не удавалось: или удочек с собою не было, или не получал разрешения на уженье от хозяев затона.

В 1869 году, в июне, мне вновь привелось быть на Шексне, и давнишнее намерение поудить рыбу в омутах Шуйги пало мне на память. Приготовив удочки, ранехонько на заре отправился я на сежу. Утро изладилось превосходное, тихое. Над Шексною клубился туман, луга залиты были росою; на лесных озерах, во множестве разбросанных по торфяным болотам пришекснинских окрестностей, неистово галдели рыбаки и чайки; с лесу отчетливо доносилось пение соловья. Вдали, из-за крутого изгиба Прости, вилась тонкая струйка дыма от бегущего вверх по Шексне пассажирского парохода. Откуда-то слышался людской говор и возгласы лоцмана, командующего над коноводами. На меня пахнуло прошлыми годами проведенного здесь детства; что-то жуткое пошевелилось в сердце, колыхнулось какое-то скорбное чувство, вызвало глубокий вздох и замолчало, облитое обильным приемом свежего утреннего воздуха.

До сежи мне нужно было пройти версты четыре. Солнце уже взошло, когда я стал подходить к затону. Первое, что бросилось мне в глаза, это торчащая из речки Шуйги высота сваи, перевязанной ветвинами, на берегу – длинный шест с репеем и крыша сторожевой землянки в виде конусообразного кургана. Вдруг откуда-то бросилась ко мне под ноги с визгом собака. Нападение ее на меня было так нечаянно, что я невольно вздрогнул и остановился. Вскоре из землянки показался с рыженькою бородкою худенький, весноватый, заскорузлый мужичишко в накинутом на одно плечо зипуне.

– Катышко! Я тебе, каналья, – закричал он на собаку, – вот я тебя ужо! Куда ты, барин! Что тебе здесятко надо?

– Да вот, голубчик, рыбки пришел поудить. Нельзя ли тут у вас около затона?

– Ниже удь сколько хошь, а выше, брат, шутишь: сами деньги платим.

Неприветливо, на первых же порах озадачил, не уговорить, думаю, надо поплатиться. На этот случай взята была с собою мелочишка.

– Позволь, голубчик, сделай милость: я ведь недолго поужу, пожалуй, половину рыбы тебе отдам.

– Эко диво – половину, коли вся наша! Сказано – нельзя. Проваливай, откуда пришел!

– На водку тебе дам полтинничек, вот и деньги.

Я вынул из кармана два пятиалтынных и двугривенный и показал их несговорчивому аргусу.

– Что нам деньги! Одно слово – нельзя, не позволим и кончено!.. Мы сами тоже убытчились… А ты, барин, вот что: носками, значит, вперед, пятками назад, да и удирай восвояси подобру-поздорову, честью тебе говорят…

– Ты, рыжик! Что там забурчал?.. Этакая заноза проклятая!.. Как ты можешь с ними так разговаривать, неуч?

Я стоял боком к землянке и потому не заметил, откуда вдруг явилось к нам еще одно лицо. Голос говорившего был строгий и повелительный, привыкший распоряжаться. Оглянувшись, я увидел перед собою высокого роста старика, несколько сутуловатого, тучного, но еще весьма бодрого. Лицо его было в высшей степени типично, оно имело большое сходство с изображением Сократа на картинках или Симеона Богоприимца на образах: большая длинная борода, с изрядным количеством проседи, открытый лоб, сливающийся с широкой лысиной, строгие, правильные черты лица, брови густые, нахмуренные; добродушие, но вместе с тем и серьезность во взгляде, в осанке – солидность и достоинство. Старик произвел на меня сразу приятное впечатление. Мужичонко струсил.

– Я, Савел Прокопьич, ничего. Я говорю барину, нельзя, мол, удить перед сежей… тратились, мол, тоже…

– Говорю, говорю! – передразнил старик. – Не в том дело, что говоришь, а как ты говоришь, пиявка безмозглая, разе этак можно говорить. «Вам, сударь, поудить, – ласково обратился ко мне старик, – вы, должно полагать, из Кершина: знаю, как же-с, с батюшкой вашим знаком с малых лет, довольно знаком… Ступайте себе с Богом на любой омут, поудьте рыбки. Этой снастью вы нас не обидите, а на него, на мразь, не сердитесь: босамыга он, невежа, больше ничего».

Я поблагодарил за дозволение и отправился вверх по Шуйге искать удобного места для уженья.

* * *

Савел Прокопьич – так вот он, знаменитость околотка, мужик богач, крепыш, деятельный старшина Г-ной волости, милостивец и благодетель для действительно бедных, неумолимая гроза и кара для тунеядцев и плутов! Савел Прокопьич был крестьянин княгини Шах-ской и в свое время исполнял весьма важную должность при тысячной вотчине ее сиятельства – должность бурмистра. Строгость, распорядительность, правдивость и безукоризненная честность Савела Прокопьича известны были лично княгине, и она как за каменной стеною покойно жила в Питере за этими доблестями умного мужика. Когда «порвалася цепь великая», княгиня, обладавшая огромными землями и лесами на Шексне, имея хорошо устроенную усадьбу и значительный капитал, которым много обязана тому же Савел Прокопьичу, не пожалела о своей тысяче душ, получивших освобождение, а искренно, глубоко, со слезами пожалела о Савеле: «Теперь Савел уж не слуга мой, в Савеле я теряю мою власть и мое барство», – были слова старухи при расставании с крепостным правом. Затем Савел Прокопьевич выбран был старшиной. Почет и уважение, приобретенные им от мужиков кое из страха, кое по достоинству, перешли к нему в прежней своей силе и при новой его должности. Мужики слушались его лучше всякого помещика, боялись больше всякой власти, потому потачки Савел не давал, но и нужду понимал и исправлял ее по мере сил своею мошною: за бедняков оброки платил, своими деньгами повинности их исправлял, на посевы хлебом снабжал. Подряд ли какой случится по коноводским работам на Шексне, по сплаву леса и рубке дров, Савел знал, кого взять в товарищи, поставить в задельщину, словом, дать человеку работу, чтоб вытянуть из нужды. Савел был рыбак-неводчик и передовой лоцман. Его знали широко и почетно: исправник не проезжал мимо, не остановившись у Савела Прокопьича, а за обидней кои с почетом высылал ему просфору. У Савела Прокопьича было два сына: один пошел по отцу, делец парень, хотя и зашибал изредка, но на это Савел Прокопьич смотрел сквозь пальцы, другой – не задался. Долго старик бился с младшим сыном, долго наставлял его на путь истины и наконец вышел из терпения, крутенько поступил с ним: забрил парня за общество в солдаты и бровью не повел. Все это я слышал раньше о Савеле Прокопьиче, и потому понятно, как интересно мне было с ним встретиться.