Любовный лабиринт Тонки

– Тонка, вот и я, – шепчет она, прижимаясь к его щеке своей.

Он стоит и глядит на неё… и молчит.

– Пошли! – тянет она его. – Пошли загорать, Тонка!..У тебя всё с собой?

Он кивает головой.

– Ну, что же ты?!

И, взяв его за плечи, торопливо оглянувшись и закрыв глаза, подставляет свои губы.

Их губы горячие и сухие – и прилипают друг к другу.

Она открывает глаза – ресницы её высохли – ещё раз целует его, привстав на носки, и проводит пальцами по его губам. Берёт за руку – и они идут к городскому пляжу.

– Твоя мама видела меня? – спрашивает он.

– Нет, Тонка, не видела. Но её очень интересует, с кем это я пропадаю целыми днями, – прищурив глаза, плутовато посматривает она на него.

– А ты пропадаешь со мной… Никому тебя не отдаю.

– Ты – эгоист.

– Но ведь эгоист – это лишь для себя. А мне ничего не надо.

– Так уж и ничего?

– Только ты.

– Пойдём, Тонка, пойдём, – тянет она его за руку, вся сияя и искрясь.

На пляже уже жарко, но немноголюдно. Скоро здесь будет не протолкнуться, а пока… лес ещё дышит утренней прохладой.

Лето и счастье.

Счастье, что ты понимаешь это.

Счастье, что ты не понимаешь ничего.

Милка через голову стягивает рубашку, волосы падают на её плечи, закрывают лицо. Она рукой отбрасывает их назад, но они опять непослушно ползут на глаза. Милка запрокидывает голову и трясёт ею.

– Вот здесь мы и будем загорать! – она бросает сумку на песок.

Кафе возле пляжа закрыто на перерыв.

Расстелив большое махровое полотенце, Милка укладывается на него животом. Её голубой купальник ещё больше подчёркивает загар.

Тонка, присев рядом, проводит пальцем по её спине.

Затем уходит к реке. Возвращаясь и проходя мимо лодочной станции, он почти сталкивается лицом к лицу с парнем, который был тогда с Милкой на танцах и с которым она ушла тогда. Их взгляды встречаются… Парень как-то нервно отбрасывает рукой копну светлых волос назад и равнодушно, не узнав Антона, проходит мимо, насвистывая что-то…

Поджав под себя ноги и положив руки на колени, Милка смотрит, как Антон приближается.

– Тонка, где ты пропадал?! Я испугалась, что ты ушёл.

– Я гулял, Милка… Знаешь, здесь так красиво!

Он садится рядом :

– Милка, я хочу быть только с тобой.

– И я – только с тобой.

– Давай уйдём отсюда?

– Куда?

– На наш пляж.

И опять она глядит на него так, что у него замирает всё внутри.

– Да. Давай уйдём на наш пляж… Но там на другом берегу дом… и лошадь! – хохочет она.

– Я думаю, она не станет подглядывать.

– Давай так скажем…

Проходя по мосту, Милка внезапно оборачивается и говорит :

– Тонка, я сегодня видела Витаса. Он подходил ко мне.

– Кто это?

– Ох, совсем забыла… Это тот … – она ищет слова. – С кем я была на танцах тогда. Помнишь?

– Я тоже видел его… И что?

– Мы с ним почти и не разговаривали. Он только подошёл… Наверное, видел тебя. Он сказал: « Теперь у тебя есть время…» И ушёл.

Она ответила на немой вопрос Антона :

– Он часто звал меня с собой: позагорать, съездить на Остров. А я отвечала, что у меня совсем нет времени. Что маме будет одиноко без меня.

И она вновь посмотрела на него.

– Теперь у тебя есть время… – ответил он словами Витаса.

– Да, Тонка… Теперь есть.

– Тонка, смотри, – приподнимает она на ладони тяжёлую пушистую и колкую лапу сосны, – она пахнет!

– Милка, – вдыхает он запах хвои, – они все, вроде, вместе, но почти всегда две из них жмутся ближе друг к другу.

– Как мы с тобой, Тонка, – глядит она в его глаза, – правда?

– Правда, – обнимает он её за плечи и притягивает к себе…

Антон с Милкой идут по противоположным обочинам дороги, глядя на появляющиеся в сухом, пыльном песке следы: следы от машин, от собак, от людей, от птиц. От времени.

Он поглядывает в её сторону, но она не отрывает взгляда от дороги. Он переходит на её обочину. Милка идёт впереди, он – за ней, ступая по её следам, как сапёр.

Рубашка выбивается у неё из шорт, которые плотно облегают её фигуру. Она оглядывается через плечо… и пускается бежать!

Он легко догоняет её. Милка, тяжело дыша, убирает со лба прядь волос и всматривается в него… протягивает ему руки. Он целует их и берёт в свои.

Милка обнимает его за талию, он её – за плечи. Так они идут к их пляжу, касаясь бёдрами.

– Тонка, лошадь опять здесь, – кивает она головой на противоположный берег.

И начинает раздеваться: рубашку она снимает через голову, расстёгивает замок на шортах – и они падают к её ногам.

Он тоже раздевается и подходит к ней.

Милка обвивает его шею одной рукой, другой зарывается в его густых выгоревших волосах… и замирает.

Лошадь с той стороны жуёт траву и смотрит на них.

«Интересно, о чём думают лошади?»

– — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – —

Кто-то сказал: когда тебе хорошо, ты никогда не думаешь, что где-то кому-то плохо.

Когда тебе плохо, ты думаешь: где-то кому-то хорошо…

– — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – — —

…

Первый день весны…

(ну и что же!?)

Это ни на что не похоже!

Первый день после зимы…

А что, обязательно весны?

Может, за зимой ещё что-то есть,

Может, последняя зимняя месть,

Когда распускающиеся почки

Вдруг начинает морозом есть.

Когда не нужен

Ни крестный ход,

Ни сам крест.

Зима окрест.

И до весны

Ещё, бог весть,

Сколько дней пути.

Но к ней —

Рано или поздно —

Дойдёшь даже ты.

Хотя,

Возможно,

И не по праву.

Придумали же весну!..

Как забаву.

– — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – — —

Милка ложится на спину и закрывает глаза.

Антон уходит. Возвращается с целым букетом земляники: она – то бледно-розовая, то бордово-красная. И сама тает во рту.

Милка приподнимается на локтях и берёт губами ягоды. Губы её краснеют, на них блестит сок. Одна капля срывается и падает ей на грудь.

– Милка, можно я тебя поцелую? – смотрит он на эту каплю.

– Тонка, – улыбается она и, убрав локти, опускается на полотенце.

Не разрывая поцелуя, они перекатываются несколько раз, скатываются с полотенца. Она оказывается на нём. Он убирает руки – и она вжимается в него.

По небу несутся прозрачные облака. Солнце золотит их и наполняет ветром. А ещё выше, над ними, какой-то огромный космический паук выткал покрывало из паутины и набросил его на голубое небо. А сам спрятался в чёрной дыре… Где ж ещё?!

– Это Чюрлёнис! – шепчет Милка. – Интересно, в его время небо было такое же?

Они поднимаются разом и садятся друг против друга на колени.

Она закрывает грудь руками. Он берёт их и отводит в стороны.

…И вдруг она обвивает его шею и, пряча лицо, шепчет горячо ему в грудь :

– Лошадь!.. Она всё время смотрит на нас.

– Господи, зачем ты такая, Милка?

– Какая, Тонка, ну, какая я?

– Зачем мы с тобой здесь встретились? – взяв её за плечи, смотрит он ей в глаза.

– Какая я, какая, Тонка?..Мне с тобой очень, очень хорошо!

По небу проплывает большое светлое облако, подсвеченное снизу заходящим солнцем.

– Давай, сядем на него и уплывём далеко-далеко, где будем только ты и я, я…и ты. И никого, никого, никого больше!

– Давай…

– Тонка, ты совсем, как я, только у тебя бёдра уже, – разглядывает она его.

– Нет, я – хуже, но ты – со мной.

– С тобой, Тонка…

Возвращаясь, они выхрдят на небольшую поляну среди молодых сосен. В центре – ровный прямоугольник серого мрамора, а над ним возвышается крест из обожженного дерева. Полукругом – могилы поменьше. На них – полузасохшие цветы. Возле креста – упавший стакан со свечой.

Лучи солнца не проникают сюда. И тишина лишь усиливает чувство чего-то нехорошего, неправильного. Бывает такое: всё хорошо, даже отлично, а вот в душе… неспокойно как-то. И как будто ты в чём-то виноват.

– Почему они такие мрачные, Тонка?

– Хочешь, расскажу?

– Нет… Уйдём отсюда! – тянет она его за руку.

Потом возвращается и кладёт на большую могилу несколько голубых полевых цветов.

Они выходят на дорогу: тут ярко светит солнце, и чем-то нереальным, придуманным кажется то, что они только что видели.

– Вот теперь расскажи.

– Во время войны здесь стоял наш госпиталь, – начинает он. – Какой-то там части. Человек тридцать. Небольшой. Естественно, прибывали раненные. Был медперсонал… И вот как-то ночью литовцы проникли в этот самый госпиталь и вырезали всех… Те литовцы, что были за немцев. Или, может, против нас… Вот такая грустная история.

А уже после войны и поставили этот памятник… И местные сами и ухаживают за ним.

…Наступает вечер. Он всегда наступает, как бы мы этого не хотели. Но этот вечер особый. Ощущение, что вот-вот что-то произойдёт …или случится …пускай лучше произойдёт!

Ветер едва колышет ветви деревьев и гонит темноту по длинным аллеям парка.

Они идут, слушая, как шумит Ратничеле, не прекращающая своего бега даже в этой темноте, сглаживающая острые выступы и находящая новые.

А среди густых, раскинувших мягкие лапы, елей стоит Чюрлёнис и, сложив руки, внимательно наблюдает за ними, за всеми…

Не наблюдает. Смотрит.

И снова из угла окна-глаза вырывается нестерпимо яркий луч…

Прошлое? – Но прошлого нет.

Есть только память, от которой снятся сны. Сны в снах.

– Тонка, – шепчет Милка, – мне нужно позвонить домой, в Минск. Пойдём. Я думаю, это будет недолго.

Они входят на мост – он выгнулся от времени и, как радуга, повис над водой. Они останавливаются посредине и целуются. Тонка чувствует спиной перила моста, а за ними – пустоту!

Когда мимо проходят отдыхающие, Милка прячет лицо у него на груди, а он шепчет ей в волосы: « Ми-и-лка»…

Потом она звонит домой, и он видит её искажённый стеклом профиль, до него долетают обрывки фраз.

Она выходит и говорит ему уже на ходу :

– Через два дня мы с мамой уже будем дома, в Минске…

– Остаётся всего два дня…

– Я звонила папе – он нас очень ждёт!..

– Курортный роман заканчивается …А если я приеду?

– Приезжай, Тонка …Когда бы ты не приехал, я всегда буду тебе рада!

Из-за деревьев выползает большая круглая жёлтая луна.

– Полнолуние …Сегодня же полнолуние! Тонка! – Милка хватается за него в страхе. – Вампиры и оборотни кругом. Мне страшно!

– Постой! – он освобождается из её объятий и нагинается, что-то ища в траве.

– Ты что?!

– Вот! – на его ладони горит светлячок-червячок. – С ним они нам не страшны! Он нас обережёт.

– До свиданья, Тонка, до завтра, – она закрывает свои губы ладонью, а он целует её ладонь.

Потом она сама находит его губы, не давая ему сказать ни слова.

– Ты не оборачивайся, когда пойдёшь. Хорошо? – просит она его на прощание.

– Хорошо.

– Я хочу тебе присниться, – говорит она шёпотом.

Но он не слышит.

…И всё же он оборачивается.

8

– Антоша, вставай! Вставай, мой сладенький! – теребит за плечо его бабушка.

– Ну, ба!..ну, ещё чуть-чуть, – он переворачивается на другой бок и пытается спрятаться от неё в одеяле.

– Встава-ай!

Он открывает глаза – над ним склонился отец! Сон тает, и вот она – палатка, кемпинг, Друскин!.. Милка!

У него ведь есть Милка!!!

– Сходи за молоком и хлебом, – говорит ему отец.

– Сейчас, пася, уже иду, – садится он на раскладушке и трёт глаза.

До ближайшего киоска метров сто – сто пятьдесят. Это сарай из грубо сколоченных досок, наспех покрытых суриком, во многих местах уже успевших облупиться.

В очереди – и приезжие, и литовцы. Литовская и русская речи перемешиваются и с поднимающимся кверху табачным дымом уносятся и тают в воздухе.

Внутри ларька на струганных дубовых досках лежит всякая всячина: хлеб, сыр, сырки, творог, сметана, сигареты, мыло, спички, рыба, молоко.

Хлеб (это, в основном, из-за него его послали в такую рань) лежит на отдельном столике. Он не магазинный, а самделишный. Его пекут дома на огромном протвине, разжигая печь сухими дровами. Это не стандартные буханки, кругляши или вытянутые французские багеты. Он лежит высоким (сантиметров десять) пластом (полметра на полметра) на тминных листьях. Его режут большим ножом и продают на вес.

Лица у многих заспанные, некоторые так и стоят с закрытыми глазами в очереди.

– Вы последний? – кто-то трогает его за плечо сзади.

– Я, – поворачивается он.

…Милка!

– Тонка! – изумляется она. – Ты… здесь? Я каждый день сюда хожу, но первый раз тебя встречаю!

– А меня только сегодня послали так рано.

– Вы последняя? – спрашивает её подошедшая накрашенная дама лет сорока.

– Я, – отвечает она.

Очередь двигается. Милка семенит за Антоном и утыкается ему в спину носом.

Им хватает и хлеба, и молока. Они отходят от ларька и прячутся в тени густой сосны.

– Что будем сегодня делать? – шёпотом спрашивает она.

Хотя вокруг – ни души!

– Я не знаю, – тоже шёпотом отвечает он. – Когда ты уедешь, я умру.

– Никто не умирает, потому что все уезжают…

– Ну, не все…

– Нет, все …Пойдём к Королеве Ужей в « Лесную сказку»? – переводит она разговор на другую тему.

– Кто это?

– Всё тебе нужно знать заранее. Потерпи. Заходи за мной через час…

Город заканчивается Т-образным перекрёстком: справа – будка ГАИ, прямо – сосновый лес.

Милка берёт Антона за руку и говорит :

– Вот теперь слушай сказку о Королеве ужей :

Жили три сестры. Пошли они как-то купаться на озеро. Искупались, вышли, старшая и средняя оделись, а младшей в одежду забрался уж – и шипит! Говорит: – Обещай, что выйдешь за меня замуж, отдам одежду.

Сёстры посмеялись и ушли. Она до вечера не соглашалась, потом согласилась. Оделась и ушла домой.

Через девять дней за ней приползли ужи. Очень много. Отец с матерью не хотели отдавать её, говорят: – Ужи всё равно не знают, какая ты!

И отдали им гусыню. Но кукушка, когда те понесли её к озеру, накуковала им, что их обманули.

Они вернулись.

Да, младшую сестру звали Эгле.

Еще два раза родители Эгле пытались всучить им не то: давали овцу и корову.

Но хитрая кукушка открывала им глаза.

– Какая же она хитрая? – перебивает Милку Антон.

– Пусть не хитрая, – соглашается Милка.

– Вообщем, увезли они Эгле. Она вышла замуж за ужа …Да, когда её привезли к озеру – он оборотился прекрасным юношей! И забрал к себе в озеро.

Девять лет они жили в любви и счастье. Она родила ему двух сыновей и дочку.

Но стала скучать по родному дому. Говорит: – Отпусти меня повидаться! Он отпустил, но сказал: – Возвращайся через девять дней. подойдёшь к озеру и скажешь заветные слова. Я выйду и заберу тебя.

И она ушла.

Опять забыла: ужа звали Жолтис.

Дома все не могли нарадоваться, но не хотели, чтоб они возвращались. И решили выведать всё про ужа, чтоб его извести.

Но Эгле, два её сына не проговорились. А вот младшвя дочка – самая любимая – когда ей пригрозили, что выпорят её (а до этого её и пальцем никто не трогал), всё рассказала.

Её братья взяли косы (сказав, что идут косить траву), пошли на озеро и убили Жолтиса.

Когда Эгле вернулась к озеру с детьми, вода вспенилась не белой пеной, а кровавой.

Ей всё рассказали.

– А дальше я помню дословно, – говорит Милка: Эгле сказала своим детям :

– Нет у вас ласкового отца, нет у меня любимого мужа. Никто нас в подводном царстве не приветит, а под одним кровом с злыми убийцами нам не жить. Пусть же будет так, как я скажу:

Верным сынам моим, юным героям,

Слово сдержавшим отважно и твердо, —

Дубом и ясенем стать над горою,

Буре не кланяясь, выситься гордо.

Дочке же – девочке, сердцем не сильной,

Сердцем не сильной, не крепкой душою, —

Трепетным деревом, робкой осиной

Вечно дрожать на болоте листвою.

Мне же подняться в зеленом уборе,

Елью угрюмою, елью ветвистою, —

Вечно ронять мне в сумрачном горе

Слезы прозрачные, слезы смолистые…

– Вот и вся сказка, Тонка …Понравилась?

– Да… Единственное, что всё время цеплялось за слух – цифра « девять».

– А я не заметила…

– Как же: через девять лет, только девять дней …Цифра нехорошая.

– Сказка тоже грустная.

Последняя сосна нехотя поднимает свою лапу, и они оказываются на большой поляне: в центре стоит трёхэтажный «домик на курьей ножке». Она, и правда, одна, нога. На ней и возвышается вся конструкция из дерева.

Первый этаж находится на высоте поднятой руки. По выгнутой сосновой лестнице они поднимаютя наверх. Оттуда смотрят вниз: перед домом, вытянув вверх гладкое чёрное чешуйчатое тело, с короной на голове, возвышается Королева Ужей.

– Вот она – Эгле, – шепчет Милка, прильнув к его плечу.

Они входят внутрь: повсюду из стен растут ветви деревьев, на которых рядом сидят синицы и ястребы, коршуны и воробьи. В корнях прячется мышь, и скользит среди травы хитрая рыжая лисица… Волки сидят рядом с зайцами, сова смотрит прямо куда-то иквозь тебя, как фонарик висит летучая мышь…

Те, что в жизни не очень соседствовали друг с другом, здесь мирно уживаются. И – странное дело – не чувствуется никакой фальши от этого. Вроде бы так и должно быть… Этот домик на дереве помирил их. Теперь навсегда.

И лишь одно выпадает из общего – их стеклянные глаза.

Но опять же странно -не ощущаешь никакой фальши и от этого… Может, так иногда подсолнухи на картине кажутся более живыми и естественными, чем в жизни. Кто знает, отчего так происходит… Возможно, в этом и есть сказка.

Веет тишиной и прохладой. Со стены на тебя глядит доброе лицо сказочника, всю свою жизнь посвятившего этому.

Антон с Милкой поднимаются на второй, а затем и на третий этажи. Здесь, на самом верху, есть крохотное окошко, из которого открывается вид на весь комплекс.

– Наверное, он очень любил Литву, Мил, – шепчет он ей.

– Да, и такое ощущение, что все эти волки, лисы, вороны, совы именно литовские. И, если поставить рядом нашу лису и их – невозможно будет перепутать.

Они спускаются вниз.

– Вам понравилось? – спрашивает пожилая смотрительница.

– Очень! – отвечает Милка и отдаёт ей цветы, которые они купили на базаре.

– Спасибо, – благодарит та, – приходите ещё… Не пожалеете.

– Мы уже не жалеем. Спасибо вам.

По периметру поляны расположились сплетённые из корней и ветвей теремки с окошками. В одном продают мороженое. Они сидят возле него и едят холодный фруктовый лёд. Скамейка – ствол дерева, поваленный на два пенька – слегка подрагивает и покачивается. Будто пытается подняться.

Они уходят. В один из теремов открыта дверь… она захлопывается, и они оказываются внутри: крыша уходит вверх на конус, если подпрыгнуть – можно дотянуться до неё. Возле окна стоит стол – будто великан от столетнего дуба, как от огурца, отрезал дольку и положил здесь на пенёк. Рядом лежит гнутое тело сосны-скамейки.

Внутри – как в улье: жёлтый цвет обволакивает тебя, и так и кажется, что сейчас в окно влетит пчела и, как в мультике про Вини-Пуха, уставится на тебя.

Милка, усевшись на скамью и зацепившись ногами за стол, выгибается назад так, что рубашка ползёт из-под её брюк… и Тонка целует её живот, положив руки ей на бёдра.

– Тонка, – шепчет она, выпрямляясь и беря его руки в свои.

Она склоняется и целует его ладони – впервые он не противится.

– Поднимись, Тонка, – берёт Милка его под руки, – иди ко мне.

Она привлекает его к себе и целует. Кажется, в такие минуты они становятся невидимыми для других.

В окне появляется чей-то нос… и испуганный возглас :

– Ой, извините!

Всё-таки кажется.

Милка садится, встряхивает головой, и пук волос рассыпается по её плечам.

…Идёт по дубу учёный кот. А цепь – золотая… А звенья рассыпаются… И кот идёт по её тени… По золотой тени.

А Королева Ужей, гордо подняв свою коронованную голову, глядит кругом. Может, она всё знает? Тогда почему молчит? Потому что всё знает? А, может, она вовсе никакая и не королева? Всё это сочинили сказочники, а мы ходим и ахаем, и охаем…

А вдруг так было изначально задумано? (Дай Бог, чтобы не нами). Чтобы мы охали и ахали.

– — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – —…

Так получается сказка :

кто-то сидит и ждёт.

Эта унылая маска,

может, с ума сведёт.

Но вот нет сил скрываться —

свет во все окна бьёт.

Надо – надо! – подняться,

Пойти (хотя бы вперёд).

Стрелы пустить в болото,

лягушку найти в лопухах.

И полюбить (пусть кого-то)

на свой на риск и на страх.

И возвратиться с нею

в этой вечерней поре.

Всем рассказав, что фею

в дом свой привёл на заре.

А поутру проснуться :

глядь – а царевны нет!

В окнах мальчонки мнутся,

щурится божий свет.

Погоревать, поохать,

и не уйти с сумой.

Перебороть свою похоть

и не смириться с судьбой.

Всё-таки это чудо —

верить – и произойдёт :

и разобьётся блюдо,

брошенное роком влёт…

Утром друзья и подружки

войдут – и разинут рты :

зелёные две лягушки

друг друга зовут на «ты».

Так получается сказка…

Стоит ли жить иначе?

Унылая, серая маска —

не очень сложна задача.

– — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – —

Солнце садится, луна приводит с собой вечер. Тёплый и звёздный. Они медленно идут по аллее, обнявшись. Синий сумрак создаёт обман одиночества.

Из тьмы, что скопилась под нависшими кронами деревьев, словно баба Яга, выходит пожилая женщина в грязной рваной одежде: в левой руке её – авоська, в правой – что-то зажато в кулаке. Увидев их, она останавливается, ставит авоську на землю и протягивает к ним руку :

– Это вам. Будьте счастливы! – разжимает она кулак.

И, оставив в вытянутой руке Антона это « что-то», так же таинственно исчезает в темноте.

На его ладони остаётся светлячок – свет его неяркий и с изумрудным отливом. Нелепо горит – без батарейки, без проводов. Маленький и беззащитный червячок.

Милка долго смотрит на него… и выпаливает :

– Давай отпустим его!

Тонка сжимает ладонь… потом разжимает :

– Давай.

Светляк горит и не тухнет – видно, он не может иначе.

– Милка! – хватает Тонка её руку. – Давай загадаем: если мы найдём светлячка – своего светлячка, а не подаренного – мы будем вместе навсегда!

– Мы не найдём его, Тонка, – сощурив глаза, смотрит она на него.

– Почему?! Ещё так много времени!

– Не найдём, Тонка…

– Я найду его, Милка! И принесу тебе.

– Глупо как-то… Почему-то я знаю, что не найдём…

И, пока они идут к её дому, он всё вглядывается в траву.

Но этой ночью луна светит ярко и безразлично.

9

Милка уже ждёт его на условленном месте – возле обрыва у сосны с переплетёнными корнями.

– Милка, я опоздал! Извини меня, Милочка-Белочка.

– Что ты, Тонка… Разве я могу обидеться на тебя?.. Почему белочка? – она встаёт и протягивает ему руки

– Потому что тебе нельзя много сладкого!

– А целоваться с тобой?

– А целоваться можно.

– Это же сладкое!

Они бредут по улицам города, и ноги сами их выводят к кафе, где они познакомились. Они поднимаются по ступенькам и, прижимаясь носами к стеклу, разглядывают столики, где они сидели в тот вечер, когда познакомились, то место, где он впервые обнял её в танце.

Потом стоят у перил и глядят на раскинувшееся перед ними озеро.

– Вон он, ослик! – указывает она рукой на маленький мостик, переброшенный через протоку. – Тонка, смотри!

И тянет его вниз за руку.

На середине озера фонтан окрашивает воздух в разноцветную радугу, а слева костёл вонзает свои острые пики в безоблачное небо.

Обходя озеро, они замечают небольшую кирпичную арку и ограду :

– Что это, Милка?

– Это кладбище. Литовское… И польское. Ты хочешь посмотреть? -спрашивает она, повернув к нему лицо и вглядываясь в его глаза.

– А ты? – вопросом на вопрос отвечает он.

– Пойдём.

Дорожка петляет то влево, то вправо среди крестов, они обступают их со всех сторон. И, кажется, невидимые руки тянутся к ним, пытаясь дотронуться.

Большие ярко-коричневые сосны, надгробья со святыми и ангелами: они стоят, сделанные на века, смиренно сложив крылья и опустив глаза вниз или подняв их вверх – к Богу. Моля простить их. За что? – За сделанное зло? – За несделанное добро ?..Руки покоятся на груди – ладошка к ладошке.

Всё это как-то не вяжется с солнечным днём, со смехом со стороны пруда – он сюда не проникает.