Апостолы Революции. Книга первая. Лицедеи

– Итак, Огюстен Робеспьер бывал у вас? – спросил он, присев на край стола и смотря на нее сверху вниз.

– Бывал – не то слово, гражданин, – уголки ее губ дрогнули в лукавой улыбке. – Нас связывают куда более близкие отношения.

– А именно?

Элеонора положила локти на стол и опустила на них подбородок, не спуская улыбающегося взгляда с собеседника.

– Огюстен Робеспьер, депутат Национального конвента и младший брат Максимилиана Робеспьера, влюблен в меня, – с наслаждением растягивая каждое слово, проговорила она.

Теперь пришла очередь Сен-Жюста снисходительно улыбнуться.

– Как и в десяток других женщин, – безжалостно заметил он.

– Думаю, все-таки больше, чем в десяток других женщин, – не меняя интонации, парировала молодая женщина. – В противном случае, он не сделал бы мне предложения.

И эта партия оказалась ею выиграна.

– Вот оно что, – пробормотал Сен-Жюст, усаживаясь на стул напротив нее.

Он вынужден был признать, что ее уверенность в скором освобождении была обоснована: невеста брата Робеспьера долго в тюрьме не задержится. Интересно, известно ли Робеспьеру-младшему о ее любви к тому, другому, чей труп валяется теперь в помойной яме за парижской заставой? Нет, рано было сдаваться. У него еще имелось средство лишить ее дерзкой уверенности. Впрочем, и здесь она опередила его.

– Правда, – доверительно сказала Элеонора, понизив голос и чуть подавшись вперед, – я отказала ему.

Она снова улыбнулась и откинулась на спинку стула.

– Предпочитаете отношения без обязательств? – Сен-Жюст почему-то почувствовал облегчение. Не потому ли, что теперь вмешательство Робеспьера было уже не столь вероятным?

– Без семейных сцен, – поправила Элеонора. – В отношениях, где царит свобода, больше страсти, больше жизни. Не находите?

– Нет, не нахожу.

– А вот Огюстен Робеспьер внял моим доводам. Впрочем, выбора у него не было. Так что мой отказ выйти за него замуж не означает, что он не будет обеспокоен моим арестом. Сколько времени ему понадобится, чтобы найти меня? Несколько часов?

– Я бы сказал: несколько дней, – не без удовольствия скорректировал Сен-Жюст. – При условии, что он обратится за помощью к кому-то, кто наделен реальной властью.

– К своему брату, например? – голос Элеоноры впервые зазвенел беспокойством.

– На это я, на вашем месте, не рассчитывал бы. Вы выйдете отсюда значительно быстрее, если поможете мне.

– С удовольствием, гражданин Сен-Жюст, – отозвалась она. – Только вот не знаю, чем именно. Похоже, ваш заговорщик не числится среди моих знакомых. Чего же еще вы от меня хотите?

– Что вы можете сообщить о Пьере Шоване?

Элеонора не смутилась, не отвела глаз, лишь слегка приподняла тонкую, правильно очерченную бровь. Надо признать, удивление ей удалось на славу.

– Боюсь, что ничего, – пожала она плечами. – Это имя я слышу впервые.

Оснований не верить ей у него не было. Скорее всего, Элеонора знала своего любовника под другим именем. Он обязательно узнает, под каким, но не сегодня. Она слишком уверена в своей неприкасаемости, ожидая помощи от Робеспьера. Через пару дней, поняв, что помощь не придет, она станет сговорчивее. Придется проявить терпение. На сегодня все.

Сен-Жюст поднялся и взял со стола портфель.

– В таком случае, нам больше не о чем разговаривать.

– Сожалею, что не смогла помочь вам, – вежливо-безразличным тоном проговорила Элеонора и тоже встала. – Надеюсь в следующий раз встретить вас в обстановке, более подобающей приятной беседе.

«Еще немного, и она протянет мне руку для поцелуя», – мысленно усмехнулся Сен-Жюст.

– Уведите гражданку Плесси в одиночную камеру. Никакой переписки, – приказал он стоявшему за дверью жандарму.

– Постойте! – Элеонора схватила его за руку, заставив обернуться. – Вы же обещали отпустить меня!

– И выполню обещание, когда получу то, что мне нужно, – холодно ответил Сен-Жюст. – Спокойной ночи, гражданка.

Ночью четыре резких стука в дверь возвестили Сен-Жюста о приходе агента.

– Камни на столе, – бросил Сен-Жюст вместо приветствия. – Бери любой и уходи.

– Любезный прием, ничего не скажешь! – весело проговорил ночной посетитель. – И это вместо благодарности за то, что дамочка доставлена в срок в лучшем виде.

– Твоя благодарность – на столе, – сухо заметил Сен-Жюст.

– Ну что ж, посмотрим, – все тем же беззаботно-веселым тоном отозвался гость, подходя к столу, на котором искрились в свете канделябра драгоценные камни, контрастируя с темно-красным сукном, покрывавшим столешницу. Он поднес к свету граненый рубин величиной с грецкий орех и одобрительно закивал: – Этот камень сможет экипировать целый полк. Позволим же ему исполнить столь благородную миссию на благо Французской республики, – он обернулся к Сен-Жюсту, ища одобрения своему революционному рвению, но встретил лишь строгий взгляд из-под нахмуренных бровей. – Поищем что-нибудь более простое, – как ни в чем ни бывало, шпион вновь обратился к сокровищу. – Вот этот камешек, например, – чистейший бриллиант размером с ноготь большого пальца заиграл на его ладони всеми цветами радуги. – Австрийская работа. Никак из шкатулки самой императрицы Марии Терезии, – он замер, любуясь огранкой.

Сен-Жюст нетерпеливо кашлянул в кулак.

– Хорошая работа – хорошая оплата, – проговорил агент, заворачивая бриллиант в носовой платок и аккуратно укладывая в карман. – Доброй ночи, гражданин!

Как только за ним захлопнулась дверь, Сен-Жюст подошел к столу и долго глядел на одиннадцать драгоценных камней, рассыпанных по сукну, размышляя, как избавиться от них с пользой для республики. Размышление о драгоценностях привело его к мыслям о Элеоноре Плесси. Смелая женщина, признал он, и уверенная в своей неотразимости, на что, впрочем, имеет полное право. Он так и не понял, насколько откровенна с ним она была. Скорее всего, правды в ее словах было больше, чем вымысла, но была ли это вся правда? Два дня, сказал он себе, два дня – и она расскажет все без утайки. Особенно когда узнает о судьбе своего возлюбленного.

Он сгреб камни обратно в синий мешочек с лилиями и убрал в ящик секретера, после чего вернулся к письменному столу, к стопке чистой бумаги, покоившейся там уже несколько часов в девственной неприкосновенности. К чему марать бумагу, когда нельзя положить на нее ни одну мысль? Время шло, а речь, в которой Сен-Жюст собирался разгромить популярность Эбера, так и не сдвинулась с мертвой точки. В самом деле, что можно противопоставить популистским призывам к свержению продажных министров и вздергиванию аристократов на фонарях, как в сумасшедшем 89-м? Что конкретно правительство может пообещать городским низам, тем самым санкюлотам, певцом которых выступает любитель красивой жизни Эбер, чтобы заставить их покинуть ряды сторонников популярного агитатора? Найти решение следовало как можно быстрее, в распоряжении Сен-Жюста было не больше недели.

Однако этой ночью он так ничего и не написал.

4 вантоза II года республики (22 февраля 1794 г.)

Мысль о ненаписанной речи не оставляла Сен-Жюста и наутро, пока он собирался в Комитет, пока шел по заледеневшим за ночь мостовым Парижа до дворца Тюильри, пока поднимался по мраморной лестнице в Зеленую комнату. Поиск оружия против экстремистов представлялся ему наиглавнейшей задачей, от решения которой зависела не только судьба республики, но и его собственная судьба. И чем дольше будут длиться поиски, которые на данный момент не сдвинулись с мертвой точки, тем громче зазвучат призывы экстремистов во главе с Эбером.

В Малую галерею, где в бывших апартаментах короля и королевы разместился Комитет общественного спасения, он вошел в прескверном расположении духа. В этот утренний час жизнь Зеленой комнаты бурлила: последние обсуждения повестки дня предстоящего заседания Конвента, прием делегаций из департаментов Франции и чиновников республики, обсуждение свежих новостей, мельтешение секретарей с папками и посыльных с депешами, споры, шепот, стук сапог и туфель о дорогой паркет, шелест бумаг и приветственные выкрики, мелькание знакомых и незнакомых лиц. Двери Зеленой комнаты были широко распахнуты, толпа в приемной и толпа в зале заседаний слились в единое море темных сюртуков и рединготов.

Стараясь побыстрее отделаться от приветствий депутатов и служащих и избегая появляться в Зеленой комнате, Сен-Жюст из приемной проскользнул в боковую дверь и оказался в секретарской, относительно спокойной в это время дня. Бегающие по поручениям членов Комитетов секретари редко появлялись здесь утром. Их бюро оживало после полудня, когда затихала жизнь в Зеленой комнате и члены Комитета уходили кто в Конвент, кто в различные бюро и комиссии, кто по своим личным делам.

Сен-Жюст с неудовольствием заметил, что оазис тишины и покоя был уже захвачен двумя опередившими его коллегами. Военный стратег Комитета сорокалетний Лазарь Карно, опираясь на стул одним коленом, склонился над картой. За соседним столом разместился Жан Мари Колло д’Эрбуа, бывший актер и автор пьесок сомнительной популярности, который к сорока четырем годам превратился в одного из любимцев парижской улицы, что и доставило ему место в Комитете пять месяцев назад. Перед ним лежало несколько стопок писем, чтением и сортировкой которых он занимался. По энтузиазму, с которым он встретил появление Сен-Жюста, тот понял, что Колло рассчитывает на его помощь.

– Нет, ради всего святого, – устало проговорил молодой человек, – не сейчас. Скоро начнется заседание Конвента. Мне нужно просмотреть кое-какие бумаги.

Колло вздохнул и, запустив ладонь в копну вечно взлохмаченных волос, вернулся к своему занятию. Сен-Жюст тем временем придвинул кресло к окну и устроился в нем со стопкой пустых листков на коленях.

По прошествии получаса он в раздражении скомкал разрисованный ромбиками лист, метко швырнул его в корзину для бумаг и рассеянно уставился в окно, подперев щеку кулаком. Мокрый снег, редкими хлопьями опускаясь на землю и голые липы парка, высаженные еще при Людовике XV, немедленно таял. Сена окрасилась в один цвет с серо-тусклым небом, не видевшем солнца уже третью неделю. Вслед за Сеной посерели дома, выстроившиеся ровным рядом вдоль берега.

– Смотрите, какой умник! – резкий голос Колло, ежедневно раздававшийся под сводами Якобинского и Кордельерского клубов, перекрывая крики сотни человек, вывел Сен-Жюста из задумчивости. Карно поднял голову от карты. – Предлагает конфисковать имущество арестованных подозрительных и раздать его обездоленным! До чего только не додумаются в провинции! Я, конечно, сторонник радикальных мер, но это уж слишком!

– Дай сюда! – Сен-Жюст одним прыжком оказался рядом с Колло и вырвал письмо у него из рук. – Вот оно! – вскричал он, пожирая глазами строки с неимоверным количеством ошибок, под которыми стояла подпись некоего гражданина Буке, члена революционного комитета Руана. – Как все просто! Невероятно просто!

Карно с хмурой подозрительностью наблюдал за восторгами коллеги. Колло вопросительно посмотрел сперва на Карно, но поняв, что тот разделяет его недоумение, обернулся к Сен-Жюсту:

– Ты это серьезно?

– Что серьезно? – не понял тот. Его глаза были прикованы к письму, которое он перечитывал уже в третий раз.

– Ты всерьез считаешь, что это приемлемо? – спросил, в свою очередь, Карно. Интонации его голоса выдавали осуждение и настороженность.

– В настоящий момент приемлемо все, что угодно, лишь бы это помогло Комитету одержать верх над фракциями, – бросил Сен-Жюст, пряча письмо в карман. – Мне пора в Конвент, – добавил он. – Встретимся на вечернем заседании.

– Это безумие, Сен-Жюст, – бросил ему в спину Карно. – Мы не варвары какие-нибудь!

– Не варвары, говоришь? – Сен-Жюст резко обернулся и взглянул на Карно с нескрываемой ненавистью. – И в чем же ты усмотрел варварство, позволь спросить? В помощи патриотам, не имеющим достаточно средств, чтобы кормить своих детей? В использовании имущества врагов свободы на благо нации?

Карно собирался ответить, когда на пороге возник секретарь с высокой стопкой писем.

– Пришло только что, – торжественно проговорил он, кладя на стол письма, немедленно расползшиеся в ровную лесенку.

– Без твоей помощи мне не обойтись, Антуан, – вздохнул Колло, глядя на новое поступление. – До заседания Конвента еще полчаса…

Разбирать корреспонденцию не входило в планы Сен-Жюста, его мысли были поглощены речью, получившей, наконец, идею, вокруг которой должна выстроиться пирамида аргументов. Он обреченно вздохнул, взял несколько писем и присел на край стола рядом с Колло.

– Чем дольше я думаю об этом предложении, тем больше оно мне нравится, – тихо, стараясь не быть услышанным Карно, снова склонившимся над картой на другом конце комнаты, проговорил Колло спустя несколько минут. – Это добавит революционному правительству популярности, а она нам очень нужна, чтобы дать отпор Дантону. Я поддержу тебя.

Сен-Жюст коротко кивнул и мысленно поздравил себя с новым союзником. Правда, Колло, похоже, не понял, какой удар этот проект нанесет по его друзьям-эбертистам. Тем лучше. Он механически вскрывал одно письмо за другим, быстро пробегал его глазами, оценивая, стоит ли оно внимания, и, в зависимости от принятого решения, делал пометку, кому из членов Комитета оно предназначалось, – это для наиболее интересных писем, – или же просто откладывал в стопку, которой будут заниматься секретари. Скучная, механическая работа, которую Сен-Жюст ненавидел, и потому немало обрадовался, по прошествии двадцати минут, что может оставить ее заботам Колло.

– Мне пора, – провозгласил он, подымаясь и откладывая в сторону не распечатанные конверты.

– Подожди минуту, – попросил Колло, – закончу вот с этим письмом и пойду с тобой. По дороге обсудим идею с распределением имущества подозрительных.

Сен-Жюст с готовностью согласился. Снова присев на край стола, он распечатал очередной конверт – и замер, не в силах оторвать глаз от ровных строчек, выведенных необычным, совершенно прямым, без малейшего наклона почерком с округлыми и изящными буквами, словно вышедшими из-под пера монастырского хроникера, и, подобно хроникам, без единой ошибки или даже помарки. Он снова и снова перечитывал короткое послание, как будто не доверял собственному зрению.

«Вниманию членов Комитета общественного спасения, – читал Сен-Жюст в четвертый раз. – Один из ваших коллег, представляющий себя рьяным патриотом, скрывает королевские драгоценности, которые получил за оказание немаловажных услуг агентам заграницы. Приглядитесь повнимательнее к тому, кто возглавляет Национальный конвент».

И все – ни подписи, ни обратного адреса.

Сен-Жюст почувствовал, как на лбу выступила испарина. Если бы Колло не попросил его подождать, если бы он взял не это, а любое другое письмо, оставив остальную работу коллегам по Комитету, если бы… Опасность разоблачения была так близка, что от одной мысли о возможных последствиях этих нескольких красивых строк к горлу подступила тошнота. «Кто? – спрашивал он себя, снова и снова водя глазами по строчкам, уже не читая их. – Кто мог знать? Кто мог предать?»

– Готово! – Колло с шумом отодвинул стул и встал. – Ты идешь, Сен-Жюст? Антуан! – позвал он от дверей. – Чем ты там зачитался? – весело спросил он, когда Сен-Жюст, сунув письмо в карман, последовал за коллегой.

– Так, ерунда, – выдавил из себя председатель Конвента, проклиная и свое председательство, и общество Колло, и желая лишь одного – остаться в одиночестве, чтобы все хорошенько обдумать.

Но впереди было пять часов заседания. Пять бесконечных часов.

4 вантоза II года республики (22 февраля 1794 г.)

Заседание Конвента закончилось к четырем часам пополудни. Вечернее заседание правительственных Комитетов начиналось не ранее девяти. Таким образом, в распоряжении Бертрана Барера оказалось пять часов, которые он мог использовать по своему усмотрению и которые, поразмыслив немного, решил провести в приятном женском обществе, удалившись хотя бы на короткие мгновения от политических страстей Тюильри, шума Конвента и интриг Комитета.

Мокрый утренний снег прекратился, и непредсказуемая парижская погода позволила даже прорезаться робкому лучу солнца. Кто бы мог подумать, что небо, третью неделю затянутое серой пеленой, способно одарить погрустневший город солнечным светом! Барер с удовольствием вдохнул свежий вечерний воздух, предвестник скорой весны, и неторопливым шагом направился вдоль Сены к острову Сен-Луи, где на набережной Анжу, сразу же за мостом Мари, жила его прекрасная возлюбленная.

Зная, что послеобеденные часы она проводит дома, Барер толкнул чуть приоткрытые входные ворота, пересек прямоугольный двор, где справа от входа располагалась конюшня, в которой хозяйка держала пару дорогих лошадей и нарядный экипаж, и вошел в прихожую. Тишина, царившая там, удивила Барера. Оглянувшись по сторонам в поисках прислуги, всегда встречавшей гостей, он громко позвал:

– Гертруда!

Второй раз повторять не пришлось. Женщина чуть за пятьдесят, плотная и крепкая, с грубоватыми чертами лица, вышла на крик, вытирая заплаканные глаза, и, увидев Барера, снова разрыдалась.

– Что случилось? – нахмурился он. – Плохие известия от сына с фронта?

– Нет-нет, гражданин Барер, – замотала она головой, не отнимая платка от лица. – У нас беда. Мадам арестовали… – она хотела еще что-то добавить, но рыдания вновь захватили ее. – Боюсь, что и за мной скоро придут… – продолжала она, всхлипывая. – Все разбежались. А мне куда идти? Да и дом должен кто-то стеречь…

– Как арестовали? – ошарашенно пробормотал Барер. – Когда? Кто? Кто посмел? – он помолчал, недоуменно оглядывась, чтобы понять, что в происходящем показалось ему наиболее подозрительным, и спросил, наконец: – Почему же не опечатали имущество?

– Не знаю, – замотала головой Гертруда. – Пришли вчера утром, мадам еще была в постели, из революционного комитета секции. Сам председатель явился! Мадам сперва решила, что это ошибка, потребовала приказ. И когда увидела бланк Комитета общественного спасения, беспрекословно последовала за жандармами, сказав мне, что вернется через несколько часов. И вот уже второй день ее нет, гражданин Барер! – Гертруда опять зарыдала. – Что же это происходит? Неужели мадам уже нет в живых?!

– Не говори ерунды! – приказал Барер. – Я постараюсь все уладить. В какой тюрьме ее содержат?

– Не знаю.

– В приказе об аресте должно быть указано место заключения.

– В самом деле? Наверное… Если вы говорите… Только кто же посмотрел на это? Мы были так напуганы, гражданин Барер! Мадам надо было подать одеваться. Поднялся такой переполох.

– Плохо, – пробормотал Барер. – Это существенно упростило бы дело. Что было изъято при обыске?

– Каком обыске? – удивилась Гертруда, шумно высморкавшись в платок. – Не было никакого обыска.

– Как не было? – нахмурился Барер.

– Да так, не было. Жандармы во главе с председателем революционного комитета увели мадам – и все.

– Интересно… – Барер в задумчивости почесал лоб. – Очень интересно. Бланк Комитета общественного спасения, говоришь? Кем подписан?

Гертруда развела руками и отрицательно покачала головой. Барер помрачнел.

– Ладно, – наконец, проговорил он, – посмотрим, что можно сделать. Если будут новости от мадам, ты знаешь, где меня найти.

– О, разумеется, гражданин Барер! – обрадованно запричитала служанка, сложив руки в молитвенно-благодарственном жесте. – Храни вас Господь! Спасите мадам, прошу вас! И я беспрестанно буду молиться за вас!

Неприятная история, размышлял Барер, медленно, заложив руки за спину, вышагивая вдоль южной набережной острова Сен-Луи. Арест его прекрасной дамы революционным комитетом секции Братства – еще куда ни шло. Какой-нибудь секционный санкюлот ополчился на богатую барыню и настрочил донос. Дело привычное и, в общем-то, вполне поправимое. Но приказ об аресте, исходящий из Комитета общественного спасения, – совсем другое дело. Речь идет уже не о досадном недоразумении, тут явно замешана политика. Кому-то из Одиннадцати – десяти, поправил Барер, исключив себя из их числа, – понадобилась его любовница. Исключено, немедленно возразил он сам себе. Никто не знает о его связи с арестованной: он никогда не появлялся в ее обществе в светских салонах, ни разу не упомянул о ней при коллегах. И все-таки почему не было обыска, почему не опечатали бумаги? Это стандартная процедура, применяемая к каждому арестованному по декрету о подозрительных. Чем объяснить нарушение процедуры? Не тем ли, что кому-то из коллег нужна информация, которой обладает его любовница? Ерунда, ей ничего не известно о его делах. Они никогда не говорили о политике. Единственное, о чем она может сообщить, так это об освобождениях, которые он время от времени выдавал ее друзьям. Но кто из членов Комитетов не поступал так же?! Бесполезно гадать, рассердился своим мыслям Барер. Ответы на все вопросы можно получить у нее самой, а для этого достаточно лишь увидеть ее. Вот этим сейчас и стоит озаботиться. Знать бы, где ее содержат, и тогда… Что тогда? Явиться в тюрьму и вытащить ее оттуда? Его полномочия позволяют сделать это без малейших затруднений. Полномочия-то позволяют, но существует еще и здравый смысл: что, если арестовавший ее только и ждет, чтобы Барер явился за возлюбленной, подтвердив тем самым их отношения? Нет-нет, действовать открыто означает самому подставить себя под удар. Тут нужна осторожность, и без посторонней помощи ему не обойтись.

Вадье – вот, кто ему поможет! Кому, как не председателю Комитета общей безопасности, отвечающего за политическую полицию республики, ведающего тюрьмами и расследованием преступлений против нации, заняться поисками возлюбленной своего коллеги и друга?! Тогда от Барера не потребуется ничего другого, как сидеть и ждать, когда информация сама придет к нему в руки.

С Вадье его связывала долгая и крепкая дружба, какая только может существовать между двумя хитроумными политиками, осознающими необходимость поддерживать теплые отношения с лидером конкурирующего органа управления. Дружба, за которой стоит интерес, крепче пьяной любви, вернее родственных связей, надежнее идеологического единомыслия. Опьянение любовью улетучивается с такой же быстротой, с какой зарождается, родственники отрекаются и предают друг друга не реже самых ярых врагов, убеждения меняются, а интерес остается, и вместе с ним крепнет основанная на нем дружба. Кроме того, Вадье и Барер обнаруживали поразительное сходство характеров. Беспринципность Барера и его готовность примкнуть к сильнейшему встречала не только понимание, но и уважение Вадье, искушенного политика, поклонявшегося лишь одному богу – Собственной Выгоде. Общей была у них и любовь к роскоши, которой оба окружили себя, ценя тонкую кухню, изящную остановку и досуг в обществе красивых женщин. Несмотря на семнадцать лет, разделявшие Барера и Вадье, они никогда не скучали в обществе друг друга, беседуя о философии, литературе, искусстве, блистая остроумием и эрудицией.

Вадье непременно окажет другу эту пустячную услугу и даже не станет интересоваться справедливостью предъявленных его возлюбленной обвинений. Вадье поможет Бареру только потому, что знает, что Барер обязательно помог бы Вадье.

Глава Комитета общей безопасности занимал второй этаж в четырехэтажном доме недалеко от Люксембургского дворца, до революции принадлежавшего герцогам Орлеанским, а ныне превращенного в политическую тюрьму, где, к слову сказать, содержалось немало депутатов Конвента, попавших под подозрение правительственных Комитетов.

Дверь отворила красивая женщина лет сорока, которая, увидав Барера, приветливо улыбнулась и заявила, что он пришел в удачное время: Вадье, не далее как три четверти часа назад вернувшийся с заседания Конвента, только что отобедал и теперь читает в гостиной. Она пригласила гостя отведать холодных закусок и вина, тот с благодарностью принял приглашение и, пока она отдавала соответствующие распоряжения служанке, прошел в гостиную, где, действительно, застал хозяина сидящим в глубоком кресле с книгой в руках.

Марк Гийом Вадье был сухим человеком небольшого роста с маленькими умными глазами и тонкими морщинистыми губами. В бурное революционное время, когда судьбу страны вершили двадцати- и тридцатилетние политики, пятидесятишестилетний Вадье казался стариком, мудрецом, познавшим жизнь и относившимся к молодняку, окружавшему его, с терпеливым снисхождением. Эта репутация и привела его на место негласного лидера Комитета общей безопасности. Никто не назначал его председателем главного репрессивного органа Французской республики, но все именовали его именно так. Политика Комитета целиком засисела от политики Вадье, его слово было решающим во всех дебатах, ведущихся в Комитете, ни одно распоряжение не выходило оттуда без его одобрения. Холодный ум, чуждость состраданию и властность в управлении политической полицией доставили Вадье прозвище Великого инквизитора, которому он соответствовал не менее Торквемады.