Грозный – Василий Блаженный. Истина-весть

– Шутишь?

Уже у двери Василий напористо пробасил:

– Какие шутки? Сама надоумила! Семь годков не был у тетушки! Как идти без подарунка?! Ей не поднесешь общипанного воробья!

– Ах ты сладенький мой, к Лукерье… настропалился!? – расцвела Даша.

– К ней…

– Вот и славно, голубчик! Ехай с Богом! – ласково прощебетала Дарья Алексеевна и перекрестила мужа.

– К тетушке… собравшись… Как встретит?! – вдруг замялся Василий.

Даша метнулась к мужу, обняла, нежно погладила.

– Поди, ждет тебя тетка одинокая!

Василий Васильевич недоверчиво крутнул головой.

– Вряд ли. Ты ее не знаешь. Тетка по натуре вреднючая!

– Чует мое сердце: как родню встретит! Не пасуй! – подбадривая мужа, убеждала Даша. – Вот увидишь, все будет хорошо! Божечка, помоги сердечному!

АХ, ТЫ МОЙ КОНЯШКА!

За два месяца до свалившего его недуга Великий хан Московии Василий находился с братьями, ханами Андреем Старицким и Юрием Дмитровским и всей свитой на охоте.

Ханские охоты – древний традиционный русский обычай. Выезжали по осени вглубь лесов с обслугой, с псарней, с арбами, заполненными всем необходимым, останавливаясь в одной из деревень Московского ханства. И как пойдет охота, так задерживались на промысле до двух и более месяцев.

В тот год осень выдалась сухой, слякоти не было. Большие ранние снега и морозы еще не обрушились на землю. Лишь свежий утренний морозец, соперничая с осенним прогревом, обволакивал серебристым инеем лесную природу, поджидавшую зимушку: серебрил жухлую поникшую траву, ложился хрустким покрывалом на опавшие листья; легкой звездной пыльцой окутывал и студил оголенные метелки деревьев и раскидистые еловые лапы.

Однако хвойный лес поражал зеленью, словно его не коснулись холода. Правда был звонче, скованней и казался недоверчиво-настороженным…

Дышалось легко, полной грудью. От избытка кислорода в сосновом бору людей слегка покачивало. Смешанные перелески мелькали перед глазами охотников темной оголенной наготой и только изредка попадались кусты, чудом сохранившие яркое одеяние: пунцово-пылкое, жгучее, словно куст объят трепетным догоравшим пламенем.

Рассекая загустевшую скученность утреннего тумана, братья: Великие ханы Иоанновичи скакали на добротных жеребцах по лесной ухабистой дороге в намеченное место. Следом, распределившись по группам, по лесным тропам ехали на конях князья и бояре, по извилистой дороге пробирались зипунники на телегах; селяне-охотники шли прямо по лесу, удерживая собак.

Братья-ханы углубились в лес. Вроде ничего особенного в их облике и не было: словене, русские люди! Но своим видом они отличались от обычных мещан и даже помещиков или бояр. Благородная внешность, богатырская силушка, живой ум, внутренняя собранность, честность, ответственность – являлись принадлежностью великого рода Руриковичей.

Даже на беглый взгляд была видна неуловимая схожесть братьев: Василия, Юрия и Андрея. Она проявлялась во многом – в крепких телах, в мужественных чертах лица, в манерах поведения, в скупых и властных жестах. А в обращении с людьми – в открытости и доброжелательности.

Если же внимательно вглядеться в братьев Иоанновичей, каждый из них был индивидуален; и даже могло показаться, что они вовсе не схожи.

Правитель Руси Великий хан Василий – крепкий дородный мужчина, настоящий русский богатырь. Он обладал редкой способностью охватить разом проблему и живо найти решение. Был скор в мыслях и делах, требователен и властен. Лицо у него было живым и строгим; прямые глаза говорили о честности и великодушии. Будучи отходчивым, ни на кого не таил зла. Зато с ворами и разбойниками не церемонился и был жесток.

– Какое им помилование?! – бушевал он на ханских судах.

– На первый раз… можно и простить…

– Ни первого, ни второго раза не будет! С разбойниками поступать по их же законам – ибо другого языка они не имают! Сей раз помилую, вдругораз ишо больше нашкодят. Волку сменишь натуру?! Как бы, не так! – рассуждал Василий Иоаннович. – Да и охочим до разбойного дела будет наука!

Прибывшим издалече заграничным послам Василий Иоаннович сказывал открыто: «По дружбе придете – братьями назову. С мечом пожалуете – не обессудьте!»

Провинившихся князей, бояр, служивых людей, посадских, мещан – Великий хан наказывал особо, полагаясь на их совесть.

Государь велел глашатаю зачитывать принародно о нарушителях, выставляя их на площадь к позорному столбу; других облагал штрафами, некоторых сажал в темницу до выкупа родными. Пробирало… Но никого не бичевал и не казнил.

Покушение на жизнь словенина считалось большим грехом. Вопрос о жизни человека находился в руках Господа.

Однако учитывая тяжесть греха, люди, порой, сами устраивали самосуд. В таких случаях хан не вмешивался: «Значит, такова воля Бога!»

Хан Юрий Дмитровский младше Великого хана Василия. И сам был как порыв: шумливый, открытый, безудержный. Живое выразительное лицо располагало к общению и вызывало доверие. Мягкие и доверчивые голубые глаза, наивные и простодушные, из которых лились искорки, не вязались с высоким саном. Зная это, хан старался меньше улыбаться, напуская на себя солидность и строгость. Случалось, даже сердился: «Я ж не девица красная, улыбки

раздаривать! Хан должон быть строг!» А сам уже расплывался в добродушной улыбке.

Вероятно поэтому Великий хан Юрий, на первый взгляд, казался легковесным. Однако вотчиной управлял сноровисто и имел добрый прибыток в делах. Был верен, надежен, честен и ответственен. И потому имел много друзей, готовых откликнуться по первому зову.

И коль налетали ненароком поганые, будучи отчаянным и храбрым, хан Юрий соколом мчался в бой, ведя за собой дружину. В ратном деле у него проявлялись ярость, решимость, мужество и даже жесткость.

Великий хан Андрей Старицкий – младший из братьев. Он такого же роста, как хан Юрий; черты лица жестковатые. Нависшие соколиным крылом черные брови над пронзительными карими глазами и глубокая складка на лбу, говорили о воле, сдержанности, храбрости, жесткости в характере. И никто не ведал, что под грубоватой внешностью скрывалась чистая ранимая душа ребенка.

К холопам Андрей Иоаннович был требователен, но не жесток. Провинившихся мужчин-холопов заставлял выполнять бабские повинности: доить коров, белить холсты, стирать тряпки в реке. И как уж те тогда вымаливали пощады, но хан был непреклонен. Понабравшись стыдобушки от насмешников, мужички старались впредь не плошать.

В своем кругу Андрей Иоаннович считался мыслителем. В его душе то и дело возникали благородные мысли о святой справедливости, а мудрое чело постигали философские рассуждения. Тем не менее, дружину держал крепкую. В битвах Великий хан Андрей был отважен и смел, мчась наудалую.

Младший, как часто водится в семьях, мазун и любимчик. И это отразилось в общении: Андрей нуждался во внимании братьев. Частенько, оставив дела на стольника, Андрей скакал до Великого хана Василия. Тот, разбирая житейские и спорные дела бояр, видел, что брат соскучился и молча указывал сесть рядом. И когда заходил спор по делу, государь Василий обязательно интересовался мнением младшего брата. А потом утверждал: «Глядите-ка! Младший братишка оказался смышленней всех! Ишь, как подошел к делу!»

Проведав Великого хана Василия, Андрей направлялся до Юрия, найдя занятие по душе. Иногда братья заводили игры, потехи, состязания. Что-что, а охоту Великий хан Андрей обожал. Вот уж раздолье душе!

Великие ханы Андрей Старицкий и Юрий Дмитровский считались рачительными вотчинниками. Они заботились о смердах, поддерживая их в нужде; к хозяйским работам подходили осмотрительно, не нагнетая излишней нервозности и суматохи во время страды.

Селяне, сознавая справедливое отношение хозяев, трудились добросовестно. И потому хозяйства братьев были крепкими. Но лодырям, подлым ворам и пропойцам ханы не давали спуску!

Братья-ханы были связаны крепкой дружбой и по первому зову дружно съезжались погуторить, поделиться, а то и побороться!

Окружив участок леса, охотники гнали зверей. Лес оглашался звуками рожков, улюлюканьем, шумом, гомоном, заливистым лаем гончих…

В этот сезон охота шла азартно. Гончие псы гнали дичь и зверье. И каждый выход в лес был удачным. По возвращению на стоянку смерды трудились допоздна, разделывая туши, засаливая их и коптя; да и кожемяки были завалены работой.

После охоты ханы, князья и бояре шумно общались, ели запеченную дичь, пили пиво. Бражкой или чем крепче не баловались – не принято было. И только для увеселения пригубляли медовуху. Да и она была не крепка.

Постреливали, соревнуясь, из луков по мишеням; метали топорики и клинки по установленным щиткам. В выходные, после молебна, устраивали игры, боролись, стреляли из лука.

– Так-то попасть не нужно большого старания! Ну-кась! Попади с завязанными глазами!

– Я-то попаду! А ты порази-ка враз две цели, выпуская из лука две стрелы!

– Вдругораз попаду! Нынче глаз запорошило!

Балалаечники до звезд наяривали лихие напевы, изредка развлекал охотников мужик с медведем. Все было как обычно.

В один из промысловых дней гончие напали на след стаи вепрей. Шуганув из зарослей свиней-дикарей, погнали их в засаду.

– Гонят! Гонят! Ишь, повизгивают, захлебываются псы! – всполошились смерды, угадав по визгу собак большую удачу.

– Айда, гони на вороных поперед стаи!

– Не выпущай!

Великий хан Василий в тот день некстати запозднился, разбирая тяжбу помещиков, прибывших издалека. Примирив спорщиков, отправился на охоту. Ехал один на белом в яблоках коне Найденыше.

Проехав по мелколесью до лесного массива, Великий хан не обнаружил своих на месте и поскакал дальше по лесной тропе, надеясь обнаружить их по шуму. Двигался не торопясь, огибая кусты, прокручивая в голове причину разлада помещиков: нарушение границ.

«Слить бы всех в один гамуз и не было бы споров», – озабоченно размышлял он.

Из трущобы, усиливаясь к нему звуком, раздался треск сушняка. Василий Иоаннович, вслушиваясь, притормозил коня. Треск и топот раздались вовсе рядом.

Не успел хан что-то подумать, как ветви кустарника резко разметнулись и на тропинку вырвались из кустов три крупных секача. Видать, стая вепрей ушла по ущелью, а эти отбились. Всполошенный конь шарахнулся в сторону, но густой лес не пустил уйти.

Старый секач, оскалив клыки, как борзый набросился на Найденыша, рванув его за заднюю ляжку. Василий Иоаннович стремительно соскочил с коня. Конь, резко взбрыкнувшись, мощно саданул вепря копытом. Секач, дико взвизгнув, перекувыркнулся и тяжело громыхнулся на мелкий кустарник, кроша и подминая ветки. А жеребец тяжело осел на задние ноги.

Рванув из седла бердыш, Василий Иоаннович в два прыжка оказался подле отброшенного дикаря. Яро замахнувшись, саданул кабана топором, отсекая голову за раз.

Два других секача жадно набросились на коня, пытаясь порвать его. Коняшка тяжело привстал; раз, два отбился копытом. Но ноги ему поранили.

Не забочась о своей жизни, хан метнулся в пекло драки. Подскочив, наотмашь громыхнул одного дикаря обушком, удачно свалив наземь. И тут же стремительно крутнулся к другому, бросившемуся на хана с оскаленной пастью. Государь не успел отпрянуть, как вепрь вонзил острые клыки в его сапог и с треском вырвал шмат обувки. К счастью, ногу не повредил.

Наспех размахнувшись, хан наметил ударить кабана по голове. Жахнул. Но не убил, а только зацепил по краю головищи. Собачий заливистый лай выплеснулся рядом. Вепрь, пронзительно завизжав, шарахнулся в лес.

Расслышав визг кабанов, ржанье коня, сюда уже спешили охотники, оказавшиеся поблизости. Собачий лай заполонил лес.

Взглянув на раненного любимца, Василий Иоаннович крайне огорчился и бросил бердыш: «Вот досада! Ах, ты мой коняшка!»

Государь бросился к коню, пытаясь осмотреть раны. Кровь, сочась, залепила темными шмотьями-сгустками и бурыми подтеками весь левый бок, да и вторую ногу, и невозможно было что-либо разглядеть.

– Найденыш, что за напасть на тебя?! – горестно посетовал хан, вдруг растерявшись. Он не знал, чем помочь любимцу.

Из лесу появились охотники-селяне. Оценив поле стычки Великого хана с дикими кабанами, подивились его удали. Конь вертел головой, поглядывая на людей, из его глаз катились слезы.

– Гляди-ко, как порвали жеребца, – охал Василий Иоаннович, вглядываясь в раны.

– Не горюй, хан! Случалось хуже того!

– За неделю-другую затянутся распанахи. – подбадривали Василия Иоанновича мужички, принявшись помогать коню.

Осмотрев раны, более опытные охотники засомневались:

– Ето как пойдет лечение!

Врачуя жеребца, расторопные охотники завели меж собой спор-перепалку:

– Укус дикого зверя опасен.

– Се для кого как! Для кого и комар опасен!

– Известно, всякое случается. Но чтоб так порвать жеребца – тут недалече и до беды!

– Тьфу, на тебя, Матвей! Не приведи, Господи!

– Да я к слову…

– Должон поправиться коняшка…

– Загадывать нельзя, однако ход рысака может нарушиться!

Помочились на раны – верный способ заживления. А тут уже подкатила телега с охотничьими припасами, нашлось все что требовалось.

Видя, что Найденыш не встает на ноги, охотники задумались, как доставить коня на хутор. Загвоздка! Решили соорудить настил из жердей, прикрытый еловыми ветками. Проворно смастерили. Сообща с трудом передвинули жеребца на настил, удобно подстелив ему под бока хвойные ветви. Управились еле-еле! Тяжесть-то какова! Отдышавшись, дали коню попить медово-овсяного пойла.

Управившись с конем, смерды принялись за забитых вепрей. А Великий хан еще долго крутился подле Найденыша, жалея его: то протирал тряпицей, то гладил…

– Не пойму, как могло такое случиться?! – ворчал раздосадованный государь.

– Сице, чему дивиться? – вставил Тимофей, бывалый охотник. – Охота. Зверье лютует.

– На промысле всякого перевидишь: тута кто кого опередит! – добавил проводник.

– Все одно! Прежде со мной не случалось неурядиц! —заметил государь. – Бог миловал.

Заметно было по напряженному лицу Василия Иоанновича, что он еще не пришел в себя от перепалки со зверями. Слегка подрагивающими пальцами Великий хан ласково потрепал гриву раненному любимцу:

– Потерпи, Найденыш! Заживет!

Смерды возились с забитыми кабанами, посматривая на хана.

– Василий Иоанныч, ты присматривайся да бери на заметку, – увещал-вразумлял охотник Ефим. – Зачастую тако и складывается на жизненном пути: нема, нема горя, а то враз нахлынет, навалит, как снегопад на голову!

Всколыхнувшись жгучим огнем, в душе хана поднялась тревога. Скользнув глазом на селянина, осадил неожиданную жгучесть, подступившую до горла. Смутившись и затревожившись от этого, махнул рукой и пошел навстречу братьям, показавшимся из лесу.

– Не каркай, Ефим, – накинулся на охотника конюший:

– Чего завел при хане!? Вишь, он и так огорошен!

– Да я к слову…

– Ты, умник, язык прикусывай, когда чешется!

– Лады, – согласно кивнул головой Ефим и усердно принялся за дело. Помолчали. Однако Ефима что-то подмывало, и он выпалил:

– Токмо к убытку или к горю, когда белого коня… ранят. Се примета нехорошая! Знак.

– Тьфу, ты, губошлеп! – не сдержался Никита. – Ежели следить за всеми приметами, тако и света Божьего начнешь страшиться!

– Следи не следи, а оно случается помимо воли, – доказывал свое охотник.

– Ты погляди на него, завел! – прикрикнул конюший.

То ли обидевшись, то ли смутившись, что его никто не поддержал, Ефим отошел.

Смерды-селяне проворно разделали диких кабанов, изредка перекидываясь короткими фразами. К тому времени уже пригнали брички. Погрузили на них всю охотничью добычу. Отправились. Великие ханы, князья, бояре на лошадях; смерды – кто пешком, кто на бричках, прикрепив гончих на бечевки. Настил с раненым конем повезла пара жеребцов. Так, как на санях, Найденыш добирался до стоянки.

На следующий день самые заядлые охотники вышли неподалеку в перелески: пострелять белок, зайцев, тетерев, фазанов, выпархивающих из-под ног. Проверили по сосняку поставленные капканы и силки. Наудачу попались пяток лисиц, пара соболей да несколько куниц.

Василий Иоаннович несколько дней не ходил в лес – крутился подле Найденыша, наблюдая, как выхаживает любимца местный селянин-лекарь.

Однако не так быстро затягивались раны у Найденыша, как хотелось: только через две недели дело пошло на поправку. Наконец коня стали выводить на прогулку, но он долго еще прихрамывал.

А когда Найденыш вовсе окреп и смог свободно передвигаться, отправились в Первопрестольную. Великий хан Василий ехал на другом жеребце, а Найденыш бежал рядом, слегка припадая на ногу. Так завершилась, в сей раз, ханская охота. В град въезжали не громогласно, не так как обычно. Незримое уныние сковывало людей, наплывая непонятной тоской.

МЕСТЬ ЛУКЕРЬИ

Тетушка Лукерья жила в большом поместье верст за сто от столицы. Велев запрячь затрапезную карету, Василий Шуйский покатил прямехонько до тетки. И всю дорогу мучил себя жгучими мыслями, выстраивая так и этак разговор с отдалившейся родственницей.

Эту ставшую чужой женщину, довольно властную, еще крепкую, Василий Шуйский обнаружил в людской, где она одетая в кожушок, наброшенный на простой сарафан, хлестала по пунцовым щекам придворную девку.

– Об чем, клуша, думала?! – верещала тетка, звонко шлепая заплаканную челядинку. – Иль спала, дуреха, на ходу? – жестокосердно выговаривала она.

– Не спала, клянусь! Я токмо… А оно…

– Как можно упустить молоко, когда оно перед бельмами?! – кричала Лукерья не своим голосом да вершила расправу: шлеп, шлеп, шлеп! – Я тебя, ледащая, отучу зевать! – кричала так надрывно, чтобы слышала вся дворня. И по щекам – шмяк! Шлеп! И уже не только щеки девы – все лицо стало пунцовым!

– Ой, больно! Ой, мамочка…

– Гляди-тко! Все молоко на плиту, – не унималась тетка.

Не выдержав истязания, от отчаяния девушка рванулась убежать, но Лукерья не пустила, цепко ухватив ее жилистыми руками. Тогда девушка низко-низко склонила голову и крепко-накрепко закрыла руками лицо. Лукерья нашла новое: принялась дергать за косы: дерг, дерг! Сама же раздраженно отдирала руки челядины от головы, которыми та закрывалась, и, пуще прежнего, хлестала девицу.

– Негодница! Слепуха! Безрукастая! – разносилось по людской.

Видя, что тетушка не скоро оставит девицу, Шуйский не утерпел:

– Доброго здоровья, тетушка! – громыхнул Василий Васильевич, пытаясь перекрыть теткин вопль.

Лукерья обернулась на возглас. Удивленно окинула Василия взглядом, не узнавая. Потом всплеснула руками:

– Неужели?! Аль, Васенька пожаловал?! – картинно-насмешливо воскликнула она. Рада видеть!

Шуйский пропустил тетушкину едкость мимо ушей. Не зная, как держать себя, спросил нарочито громко:

– Дворовых стращаете?

Лукерья недовольно махнула рукой. Им обоим было страшно неловко находиться сейчас рядом. И каждый искал, чем прикрыть волнение, невольно нахлынувшее в душу. Тетушка незаметно смахнула предательскую слезинку и зашмыгала носом. И чтобы скрыть неожиданную радость от встречи, оглянулась на девку, вытиравшую лицо рукавом рубахи, и проронила безо всякого зла:

– Распустились холопы! – и для порядка погрозила девице пальцем:

– Гляди, Фекла, ишо раз нашкодишь, велю выпороть кнутом!

– Простите, барыня!

Лукерья криво улыбнулась и расторопно окинула взглядом людскую.

– Эй, Никита, Трофим! Живо подайте в трапезную угощенья, – деловито велела тетушка, вовсе переменив свой настрой.

Лукерья повернулась к племяннику. Мельком окинув его взглядом, легонько подтолкнула:

– Пойдем ко мне, Вася! – сказала совсем мягко.

Тетушка Лукерья проворно направилась в терем. Василий с облегчение вздохнул: «Приняла!» Сдерживая порыв радости, поторопился следом за Лукерьей в богатые хоромы.

– Отдышись пока! – велела она, указывая рукой на лавку. Но сразу не ушла, замялась, задержала взгляд на его облике:

– Хорош! Шуйская кровинушка…

Василий сдерживал мелкую нервную дрожь, неожиданно подступившую в ноги. Сумятица чувств нахлынула в голову, и он почувствовал себя провинившимся семинаристом перед пожилой женщиной. Хотелось просто обнять тетку: от старшей родни она осталась одна!

«Тетушка, родная!» – крутилось на языке. И уже руки потянулись сами собой… Но закостеневшее отчуждение сдержало радость обоюдной встречи. Не посмел обнять. Шуйский неловко потоптался на месте, закашлялся.

Поняла ли, нет, Лукерья его чувства? Пожалуй, ей некогда было разбираться, она просто ощутила родственную связь с племянником, и в ее жизни засветился крохотный фитилек, скрасивший одиночество. Спохватившись, Лукерья оторвала глаза от Василия, по-свойски махнула рукой и скрылась в соседней горнице.

Враждебная стена, разделявшая родственников, рассыпалась в дребезги! Пришло ли облегчение Шуйскому? Нет. Впереди замаячил еще более жгучий вопрос: земля. К сердцу подступил страх: как теперь завести разговор с теткой о наследстве, когда он увидел в ее глазах теплоту к себе? Не хотелось разрушать эту вовсе слабую нить, протянувшуюся между ними. Довольно отчуждения!

Василий вдруг почувствовал, что ему необходима теплота и дружба, он жаждал родственных отношений. Хотелось по-свойски видеться, общаться, радоваться встречам! И ни о чем не терзаться… Мысли теснились в голове, как льдины во время ледокола. Не сомнет ли его тот «ледоход» как тростинку? Куда он выплывет? Пока не ясно!

Шуйский сбросил кожушок на лавку, там же оставил шапку, припрятав ее в рукав. Сел, надеясь успокоиться и привести мысли в порядок. Взвесив ситуацию, решил пустить все на самотек. Оглянулся вокруг.

У тетушки в приемной горнице ничего не изменилось: резные лари, резные полки, тяжелые картины в рамках, самотканые ковры: все привычно, словно вышел от сюда вчера, а не много лет назад.

Слюдяные оконца слабо пропускали матовый свет, играя солнечными зайчиками по стенам из досок, скользя по тяжелым картинам в рамах. Освоившись, Шуйский почувствовал себя привычно, как дома.

Спустя время появилась тетушка Лукерья. Теперь она предстала знатной русской ханшей: гладко причесанной в богатых нарядах, посвежевшей и помолодевшей. Только не к месту казался на ней небольшой передничек с вышивкой.

Показав себя в величии, тетушка Лукерья откровенно окинула племянника внимательно-придирчивым взглядом, от которого Василий Васильевич невольно поежился.

От глаз Шуйского не укрылось, как тетушка Лукерья пренебрежительно усмехнулась, оценив его затрапезную одежку, но ничего не сказала.

Лукерья указала рукой следовать за ней и пошла впереди степенным хозяйским шагом. Уловив аппетитные запахи, Шуйский почувствовал, что проголодался и поторопился за тетушкой.

В трапезной проворные дворовые уже суетились, выставляя на массивный стол холодные закуски: соленья и копченый окорок, колбасу, вяленую рыбу, пироги. Кушанья подавались в деревянных и серебряных мисках, напитки в кувшинах.

Горница была убрана по женскому вкусу: нарядно и красочно. На стенах, столе, ларе, полках – всюду радовали глаз тонкие белоснежные выбивки и кружева, стены были увешаны льняными полотенцами, расшитыми красочной гладью и крестиком.

Перекрестившись на образа, сели за стол. Один из парней остался прислуживать и стал ловко подносить кушанья, налил в выбитые серебряные бокалы медовуху.

– За встречу! – приветливо произнесла Лукерья, поднимая серебряный бокал. Она пригубила, взяла пирог, наблюдая за племянником.

– Васюня, гляжу, раздобрел ты… слишком… Не тяжко на ноги?

– Тяжеловато, тетушка…

Принявшись жадно есть, Василий Васильевич меж тем размышлял, как приступить к разговору, мучавшему его. Вспомнил. Суетливо вытерев рот рушником, торопливо достал коробочку, поднес тетушке подарок.

– Не откажи, – как можно смиренней произнес он.

Она равнодушно приняла, насмешливо растянув губы в едкой улыбке, вероятно считая, что там сущий пустяк. Хотела даже отставить в сторонку, но взглянув на племянника, застывшего рядом изваянием и неотрывно следящего за ее руками, небрежно приоткрыла крышку и с удивлением обнаружила изумительное ожерелье.

– Ох, ты, ле-е-епо-та какая! Прямо-таки царское ожерелье! – почти пропела Лукерья, восхитившись браслетом. – Слов нет, уважил…

Она принялась рассматривать подарок повлажневшими глазами, примеряя его то на одну руку, то на другую.

– Рад, что угодил, – вымолвил Шуйский скромно.

– Спасибочко, Васенька! Замечу, у тебя отменный вкус! – тепло сказала она. Но тут же, мельком взглянув на племянника, Лукерья кольнула:

– Приму, хоть и не по средствам тебе, голоштанному, таковые подарки подносить.

Удовлетворенно хмыкнув себе под нос, Василий отправился на место. Лукерья не оставляла подарок, примеряя ожерелье и так, и этак. Любуясь золотом, блаженно улыбнулась и почти нежно произнесла: