Нефертити – красота грядёт

– Что случилось? Что? – хватая мальчугана за плечо и встряхивая его, чтоб хоть немного остановить этот поток слов, прокричал в ответ Борхардт. – Ловушка? Стена рухнула? Придавило? Кто? Что?

– Миста Борхардт, там… там… О! – мальчик не мог найти нужных слов и стал заменять их жестикуляцией. Он то показывал себе на грудь, делая круговые движения, из чего было понятно, что напугала его женщина, то тыкал в свою голову и кричал «шапка», то показывал на горло, словно оно было перерезано, а в конце своего выступления с применением пантомимы он, указывая на свое чумазое, беззубое лицо и радостно, словно вспомнив, как это сказать, выпалил: «Красавица!»

– Да, ты уж, конечно, красавица! Красавица! – улыбаясь, пробормотал Борхардт. Он мысленно ругал того, кто отправил к нему мальчишку, который знал всего три слова и не мог толком объяснить, что случилось.

– Что ж тебя так взволновало? – вслух размышлял он, поглядывая на мальчика. – Кто тебя прислал? Где? – спросил он, уже теряя надежду получить ясный ответ на вопрос «что случилось?» Так хотя бы знать, где и в каком месте случилось несчастье, о котором тот пытается рассказать.

Но ребёнок только размахивал руками и вновь и вновь твердил заученное: «Идти туда»!

Убедившись, что большого он не добьётся, Борхардт одел белый колониальный шлем, взял трость и отправился за мальчиком.

– Ну, идём показывай!

Но через минуту учёный уже пожалел, что не оседлал хотя бы осла. Он пыхтел, отмахивался от мух и еле поспевал за мальчиком. А тот, радостно подпрыгивая и забегая вперед, поминутно размахивая руками, пытался рассказать ему, что же приключилось там… Но ясности это не прибавляло. Борхардта это уже начинало злить и изрядно раздражать.

– Ты или говори толком, или молчи! – сказал он мальчику. Но мальчик так же хорошо понимал, как и говорил, и, не унимаясь, продолжал выкрикивать, словно попугай, заученную фразу.

– Скорей! Скорей. Идти туда! Красавица!

– Да успокойся ты! – прикрикнул археолог, беззлобно замахиваясь на него тростью. – Слышал уже, знаю! Всё понятно. Надо идти, там красавица.

«Только вот откуда у нас красавице взяться? Здесь никаких женщин нет, не то, чтобы появиться какой-то красавице», – подумал Борхардт.

– Стоп! – и сам встал, как поражённый громом. – Найти? – крикнул он мальчику, подстраиваясь под его знание иностранного языка.

Тот утвердительно кивнул, а затем, закатывая глаза и разводя руки, серьёзно добавил:

– О-о! Красавица!

– О, мой Бог! Что ж ты раньше не сказал, почему молчал? Скорей! – И теперь он подстёгивал мальчишку. – Быстрей!

Мальчик в недоумении посмотрел на него. Как же так, ведь он так хорошо всё рассказал, показал, любой мальчишка из его деревни догадался бы, а он даже говорил, что нашли очень красивую женщину. Странные эти взрослые. Но самые странные – европейцы. Дай им кусочек глины с какими-то каракулями, и вот с ними творится что-то невообразимое, они его и чистят, и целыми днями рассматривают, и ещё дают за него денег. А эти кусочки глины разбросаны просто всюду. Неужели у европейцев на всё хватит денег? «Вот бы найти их так же много, как бабушка Мадина, – думал мальчик. – Уж я бы этим богатеям не отдал бы так дёшево, как она. А вот за верблюда бы отдал». – Мальчик перестал подпрыгивать, размахивать руками и целиком погрузился в радостные мечты о верблюде.

А Борхардт думал: «Как странно, люди, живущие сейчас на этой земле, не имеют к прошлой цивилизации никакого отношения. Для племён, населяющих сегодня Египет, эти сокровища не имеют никакой ценности и ничего не стоят. Ох, и глуп же Огюст Мариэт – подсказал правительству узаконить запрет на вывоз исторических ценностей! Организовал музей в Булаке, в каирском-то предместье! Зачем? Кому нужен здесь этот музей? Сидел бы лучше у себя в Лувре да собирал бы коллекцию на радость потомкам, а не вбивал бы вредные мысли в головы египетского правительства! Дескать, всё, что найдено, принадлежит Египту по праву и должно охраняться законом! По какому праву? А что же они раньше не берегли свои сокровища, почему расхищали их столетиями? Строить дома и загоны для скота из храмовых плит – да это похлеще расхищения, это кощунство! И что феллахи будут делать со всеми этими сокровищами? Разве эти люди – «кочевники», бедуины, смогут оценить красоту и величие? Разве они смогут изучить весь этот грандиозный исторический пласт? Они растащат по своим хибаркам сокровища и будут кувшинами, которым нет цены, носить воду и поить скот. А теперь ещё и этот Гастон Масперо: „Вы должны бережно относиться ко всему, что найдёте, ведь это достояние Египта“. А нужно ли Египту это достояние?»

Так, думая каждый о своём, мальчик и учёный дошли до квадрата Р. 47. При раскопках Ахетатоне был применён метод: город расчертили на квадраты, каждая сторона 200 метров, вертикаль обозначали буквой, горизонталь – цифрой, где по предположениям археологов, были мастерские скульпторов. Здесь в одном из разрушенных домов был найден небольшой ларец с надписью: «Хвалимый царём, начальник работ, скульптор Тутмос».

– О мой Бог, я же сам приказал работать сегодня именно здесь! – воскликнул Борхардт. – Значит, мои предположения оправдались! Что ж такое нашли? Полуразбитый бюст фараона? Или незаконченную статую царицы?

Не успел он осознать сказанное, глазам предстала следующая картина: все, кто находился на раскопках, собрались у развалин мастерской скульптора Тутмоса, будто произошло какое-то несчастье. Они столпились над виновником происшествия в нерешительности и в полной тишине, словно не зная, что же с этим всем теперь делать…

«Только несчастного случая нам и не хватало», – мелькнуло в голове Борхардта. Он подошёл ближе. Толпа молча расступилась, открывая истинного виновника произошедшего…

На рабочем столе, застланном мешковиной, стоял бюст женщины в синей тиаре!

– Нефертити! – ахнул Борхардт, всплеснув руками. А вспомнив свой сон, прошептал. – Синяя тиара!

Прошептал и замолчал, будто испугался своих слов, его сновидения затмили реальную жизнь. И теперь он боялся, что ещё мгновение – происходящее окажется тоже сном!

Борхардт, подобно феллахам, замер на месте с открытым ртом и, чуть подавшись вперёд, впился взглядом в прекрасное изображение женщины в синей тиаре. Он, не отрываясь, смотрел на бюст – не в силах отвести взгляда, – и теперь ему было понятно, почему находка вызвала такой восторг у мальчика. Она была великолепна!

– Царица Нефертити в синей тиаре!

На всех без исключения бюст произвёл неотразимое впечатление. Люди словно лишились дара речи. Красота, воскресшая из небытия, очаровывала и завораживала. В этом облике было что-то необъяснимое, магическое, и можно было стоять и смотреть часами. На её губах едва уловимая улыбка, глубина переживаний во взоре, царственная изящность облика и его чувственность наполняли души собравшихся восторгом. Сама жизнь светилась в этом изображении.

Женщина величаво и в тоже время игриво смотрела на них, словно всем своим видом говоря: «Я пришла».

«Прекрасная пришла», созданная в порыве творческого вдохновения, стояла на верстаке и с улыбкой взирала на открывшийся перед ней мир.

Вечером, приступив к дневниковым записям, Борхардт о найденном бюсте Нефертити напишет только одну фразу: «Описать невозможно – смотреть!»

День тот же и там же

Среди восторженных глаз, устремлённых на Нефертити, были глаза наполненные слезами счастья и восхищения, словно свершилась его заветная мечта, к которой он шёл всю жизнь, терпя невзгоды и лишения, а мечта была несбыточной и недосягаемой, как звезда.

Саид – сотрудник Каирского музея – был прислан в помощь Борхардту и теперь не мог отвести от бюста зачарованных глаз. Его губы безотчётно шептали:

– Нефертити! Красавица грядёт! Я нашёл тебя, я, наконец-то, нашёл тебя! Я шёл к тебе целую жизнь, ждал целую вечность. Ты прекрасна!

Он не кривил душой и не преувеличивал, он действительно ждал и искал её целую жизнь. Двадцать пять лет, с 1887 года, словно одержимый, он искал любое упоминание о ней. Поначалу таблички из Амарны захватили его – ему было просто интересно, затем желание доказать учёному миру их подлинность. И чем больше он посвящал себя этим весточкам вечности, тем всё чаще ловил себя на мысли, что ему нестерпимо хотелось бы найти образ Нефертити, которая уже всецело завладела его душой. Поэтому Саид отправился в Амарну. Здесь на стенах гробниц вместо привычных сцен царства мёртвых были барельефы и рисунки, изображающие Нефертити и её мужа Эхнатона: царственная чета приветствует Атона и преподносит ему дары. Хотя рисунки и завораживали Саида своей необычностью и динамизмом, но они не передавали истинные черты царицы. Фараон и царица на них, как брат и сестра: у обоих вытянутые лица и очень большие губы, раскосые глаза. Понять по этим изображениям, чем же так пленила Эхнатона эта женщина, было просто невозможно.

Мечта найти истинный образ царицы, которую весь двор называл «Владычица приятности», изменила неторопливый и размеренный ход его жизни, но он вступил на дорогу, ведущую в прошлое, и оно увлекло его. Знать о ней всё, знать каждый момент её жизни было смыслом его существования. Поначалу он доказывал – таблички действительно подлинные и являются истинным сокровищем. Затем, когда учёные стали называть таблички «открытием века», и когда Питри приступил к раскопкам в Амарне, Саид поспешил в экспедицию. Каждый день, проведённый в Амарне, лишь умножал его мечту. Но укрытый песками город спал и хранил свои многовековые тайны.

Прошло двадцать пять лет, и мечта о Нефертити казалась не только несбыточной, но и эфемерной, как сон, которому не суждено сбыться и который таял в предрассветной дымке утренней зари. И вот когда он уже отчаялся увидеть её истинный облик, аллах послал ему в подарок настоящее сокровище. За труды и терпение аллах вознаградил его чудом!

Саид не верил своим глазам: «Красавица грядёт» в синей тиаре с нежнейшей улыбкой на коралловых губах, словно приветствуя, смотрела на него властно и призывно. Душа его наслаждалась исполненной мечтой и упивалась восторгом, который рождался при одном только взгляде на этот образ, глаза наполнились слезами, а губы шептали: «Ты прекрасна, Нефертити!»

* * *

В этот день посёлок археологов всколыхнуло и другое событие. Непонятно отчего – то ли из-за воды, то ли из-за молока, привозимого из деревни, – у многих работников началась острая дизентерия. Не имея каких-либо медикаментов под рукой и не зная, что делать в подобной ситуации, Борхардт послал за доктором, который находился за сотни километров, и ждал, полагаясь на Бога. Пока доктор прибыл, смерть унесла несколько рабочих. Встал вопрос о закрытии археологического сезона. Но Борхардт, нарушая все предписания, продолжал работы. Он стремился добыть как можно больше артефактов, таких же прекрасных, как бюст царицы, но чем больше своих пленников отпускала вечность, тем больше он убеждался, что нет ничего прекрасней, чем скульптурный портрет царицы Нефертити в синей тиаре.

Глава 3

Фивы. День чествования быка Аписа. Гадание, карта третья

Солнце нещадно палило. Нефертити хотелось быстрее закончить гадание. Ноги от непривычного сидения на корточках затекли, и ужасно болела спина. Гадалка положила третью карту.

На ней тёмные воды великого Хапи разливаются бурными потоками, смывая на своём пути все преграды.

Нефертити вздрогнула. Неужели?..

Нил – дар богов! Самая предсказуемая и добрая река! Жрецы знают всё о великом Хапи: когда и какой будет разлив, и как долго простоит вода, наполняющая землю живительной силой. От нильских разливов зависит всё сущее, но подчас страшные беды приносят с собой слишком бурные потоки! О, сколько людей в них тонет!

«…Неужели я погибну в водах Нила, а моё тело станет трапезой крокодила? Или?.. Или меня оговорят?! И фараон поверит в наговор… и сбросят меня в реку с привязанным к ногам камнем, как было с женой Яхмоса[35], которому злые языки нашептали, мол, его любимая жена возымела глупость полюбить рыбака, поставщика рыбы к царскому столу? – сердце Нефертити трепеталось, как птичка, попавшая в сеть. – Зачем я решилась гадать?! Жить в неведенье всё же легче, чем постоянно ожидать смерти, да ещё такой страшной».

Но гадалка, посмотрев на неё долгим понимающим взглядом, произнесла:

– Не бойся, деточка, эта карта не так плоха, как кажется. Она лишь говорит о том, что в твоей жизни грядут великие перемены, подобно разливу Хапи, они сметут на твоём пути всё ненужное и давно мешавшее тебе. Старые устои, каноны, запреты – всё потеряет силу и значимость. Преграды, что сдерживают тебя, ты пройдёшь. А затем наступит пора созидания.

«О боги, откуда она может знать о моих сокровенных мыслях?! Да, я хочу низвергнуть подлых жрецов Амона. Они прибрали к своим рукам всё. Они всюду… и даже похоронами и заботами о доме вечности фараона Небмаатра[36] заправляли они, а не прямой наследник – его сын Аменхотеп.

Забота о вечной жизни родителей – долг каждого! Именно сын обязан отдавать надлежащие указания об этом, а не какой-то Небамон – хранитель амбаров Амона. Пусть он даже и Верховный жрец!

Да, я хочу убрать их всех. И пока я первая в доме Аменхотепа, пока он во мне души не чает, надо спешить! Времени у меня мало. Век любимой жены недолог, а тем более у меня опять дочка! Но как?.. Как об этом узнала гадалка, ведь она даже не знает, кто я?»

Нефертити провела рукой по лбу, словно проверяя, нет ли золотого урея – символа царской власти. А затем рука скользнула по волосам, поправляя непривычно лёгкую причёску.

Старик-врачеватель, который сидел рядом и неотрывно следил за ней, даже присвистнул от удовольствия. Уж больно она была хороша. Ему нравилось в красавице всё: и каждое движение её рук, и волосы, пахнущие лучше, чем все благовония мира, и глаза, подведённые сурьмой, и розовые лепестки губ, и шея… Он всё удивлялся её красоте и тому, как она величаво держала свою обворожительную головку – гордо, словно богиня, или по меньшей мере царица! Нравилось и то, как она смотрела на гадалку: прямо в глаза, не боясь, как другие. В ней чувствовалась величественная грация и необъяснимая скрытая сила. С каждым мгновением она нравилась старику всё больше. От созерцания такой красоты он даже забывал закрыть рот и сейчас напоминал старого пса, предвкушающего лакомый кусочек из рук хозяйки. Старик бы согласился быть даже псом, только бы лежать у её ног и ждать любой милости: будь то ласковое поглаживание руками или брошенная им кость. Большего и не смел желать.

Тонкое благоухание красавицы возвращало старика в ту далёкую страну снов и грёз, где он сам был молод, красив и умён. Отец мечтал видеть его на службе у фараона и не меньше, чем жрецом Амона или чати![37] Но ему самому не хотелось всю жизнь считать, сколько надо работников для постройки храмов или плотин, или высчитывать по звёздам время пахоты и сева, или следить за разливом Нила. Он стремился постичь большее, а именно как создан человек и что у него внутри? А главное, его интересовал вопрос: «Что есть дыхание жизни?»

И часто втайне от родных он убегал к берегу реки, где дожидался барки, которая перевозила на западный берег умерших. Тайком пробирался на корму, прятался среди снастей и отправлялся в царство мёртвых, где жили и орудовали одни парасхиты.

Всеми отверженные и изгоняемые из мира живых, парасхиты всё же были нужны людям – готовили человека к вечному пути – вскрывали труп, извлекали внутренности, семьдесят дней вымачивали тело в соляном растворе, бальзамировали, а затем пеленали готовую мумию, читая над ней заклинания из «Книги мёртвых».

Ох и жутко было в первый раз видеть, как они это проделывают, как раскалённым прутом вытаскивают мозги через ноздри, как разрезают труп и извлекают из него органы! Но желание узнать тайну жизни и смерти было сильней его страхов!

Однажды жрец в маске Анубиса, заметив его, не прогнал, а, наоборот, попросил помочь перевернуть грузное тело, лежавшее на ритуальном столе. Трепеща, как лист сикоморы на ветру, он подошёл ближе. На гранитном ложе с желобками с боков для стекания крови и промывающей труп жидкости, лежала огромная бесформенная туша с застывшими от ужаса глазами и с перекошенным ртом – всё, что осталось от грозного и всесильного наместника фараона. Сколько слёз было пролито по его вине! Жадность наместника не знала предела, и, казалось, он никогда не насытится. А всё-таки конец настал! Сейчас он лежал, словно жертвенный бык, раскинув ноги и руки по граниту, готовясь вступить на порог вечности – тело готовили к мумификации парасхиты. И от них зависело, как долго проживёт его тело в вечном мире, от их милости и умения будет зависеть, сможет ли его душа Ба после долгого путешествия по небесам и в Подземном царстве найти своего двойника Ка. Ничтожней зрелища нельзя было представить! Тот, кто попирал ногами основной принцип жизни: «По моей вине никто не проливал слёзы», тот, кто набивал свою утробу, обдирая последнего бедняка и обрекая семьи на голодную смерть, сейчас был жалок и ничтожен. Золото, которое он отнимал у несчастных, не могло поднять его со смертного одра! Оно не избавило всесильного наместника от смерти, а значит, для смерти нет никакой разницы, кто перед ней – сборщик налогов, раб или сам фараон. «Перед смертью все равны, и хлад её шагов чувствует каждый за своей спиной. – Думал он, стоя над телом. – А ведь наместник умер от жадности – подавился слишком большим куском мяса! Этого можно было спасти, но как же помочь другим? Как? Как сделать, чтобы матери не теряла детей, а солдаты не гибли от гнойных ран?»

Подобные вопросы привели его в храм бога Хонсу. Годы провёл он за свитками великого Имхотепа, изучая папирус за папирусом и постигая тайны врачевания.[38] «Если боль в животе, дай больному чёрствый заплесневелый хлеб, что хранится в подвалах храма. А если нужно остановить кровотечение, то, смазав рану мёдом, приложи к ней сырое мясо»…

Вскоре слух об умном враче, который часто говорит: «Я это могу вылечить!» – разлетелся по всему ному. Он стал знаменит и богат – большой дом, много слуг, рабов и даже значительный гарем. Слава и уважение окружили его, он стал почётным гостем на любом торжестве, и сам того не заметил, как пристрастился к вину. Жёны недолго терпели постоянно пьяного мужа – они выгнали его из дома. Его дома! Пришлось вернуться в храм и жить по-старому, но теперь он уже не мог жить без вина. Излечив очередного больного, с тоской думал, почему он всех лечит, а излечить свой, казалось бы, простой недуг не в силах. Каждое утро давал себе зарок не пить, а к вечеру нарушал его, находя радость лишь в вине. «Что есть жизнь? Мгновение! Так пусть оно будет сладостным!» – изрекал он, наполняя чашу вином.

Так и доживал старик-врачеватель отведённую ему земную череду лет: позовут принять роды или промыть желудок – придёт, поможет, и платой ему была тарелка полбы да кувшин вина.

Жёны и дети отвернулись от него, лишь старшая дочь не оставила отца. Она жила с ним в храме, изучала его ремесло и помогала ему в работе. И с каждым днём радовала старика всё больше.

– Раньше я говорил: «Учись дочка, пока я жив», а теперь мне впору самому учиться у тебя. Помни: номархи, жрецы, фараоны понесут своё золото к твоим ногам, лишь бы ты продлила им жизнь! Они будут целовать тебе руки только за то, что произнесут твои уста: «Я могу это вылечить».

Но как бы хорошо она ни лечила, гадание у неё получалось всё же лучше. Она словно видела человека насквозь и видела, что с ним произойдёт через миг или через много-много лет. Посмотрит на человека и скажет, что ему предстоит, как в воде видит. Одно плохо – что ни увидит в той воде, то и скажет. А кому приятно услышать нерадостное, хоть и правдивое предсказание? Вот и получалось – кто щедро заплатит, а кто и камнем запустит, тут только успей убежать.

Как старик ни упрашивал дочку не говорить всю правду, ну хотя бы приукрашивать немного, та всё равно поступала по-своему.

«Вот и сейчас вещает всё как есть! Девчонка в обморок упала и теперь вон дрожит, как камыш на ветру, боится! Но как горда и как красива, – думал старик, не отрывая взгляда от Нефертити. – Как красива!»

– Ты, не слушай её. – Он покосился на дочь. – Самое лучшее, что ты можешь сделать, это нарожать как можно больше детишек. У такой красавицы, как ты, должно быть много очаровательных малышей. И не расстраивайся, если это будут девочки, ведь не власть же им наследовать… А так получишь ещё немного золото за дочек, как подрастут… – Он осёкся… Что-то промелькнуло в глазах красавицы, как будто страх или, нет, гром и молнии забушевали в её потемневшем взоре.

Дочка с силой ткнула его локтем в бок.

– Да я так, только сказать хотел… Я ничего… – зашамкал беззубым ртом старик, понимая, что сказал лишнего.

А Нефертити после его слов будто душой ушла в себя, как черепаха втянула голову в прочный роговой домик, прячась от опасности, и замерла. «О, если бы он знал, этот старик, как близок он к истине: мои дочки – наследные принцессы! Можно иметь много детей, но только сын принесёт мне уверенность в завтрашнем дне», – думала она, глядя на коротенькую тень, которую отбрасывала её фигура.[39].

Фивы. Три дня спустя, после праздника в городе и гадания Нефертити

Нефертити стремительно вошла в тронный зал, Аменхотеп сидел, склонив голову, руками закрывая уши.[40] Плечи его подёргивались. Фараон плакал. Она присела, нежно обняла мужа, прижала к себе, и как мать большого ребёнка, стала гладить его голову.

– Свет моих глаз! Сердце моё, у нас ещё будут дети…

– Как ты… как ты можешь так говорить? Ведь никто не сможет заменить… – проговорил он, всхлипывая, осёкся, и, заглянув в глаза жены, прищурившись, спросил, – Неужели ты не любила малышку?

– Владыка моего сердца, я любила нашу девочку так, что отдала бы всё, чтобы вернуть её, но я знаю, никого не вернуть с Западного берега, а нам надо продолжать жить… и давать жизнь другим.

– О чём ты, Ласкающая мой слух, говоришь?

– О том, что ты снова станешь отцом, не успеет Сопдет ещё раз взойти над тобой.[41]

– О, Лучезарная! – Аменхотеп так стремительно выпрямился, подхватил её на руки, закружил, что она от неожиданности взвизгнула и засмеялась. Горе сменилось пусть небольшой, но радостью.

Такова душа человека: она не может долго страдать и за любое проявление жизни хватается с неукротимой силой.

Когда этот безудержный порыв прошёл, Нефертити помолчав, давая фараону осмыслить радостную весть, всё же решила напомнить, сколь печальное событие их ожидает. Сказала тихо, но властно:

– Наша малышка должна войти в царство Осириса, как подобает наследнице престола!

– Но у нас… – начал было фараон, но Нефертити ласково прикрыв его рот рукой, продолжала:

– Нужно приготовить усыпальницу, саркофаг и вместилище души, а также ушебти[42] и канопы. Хочу, чтобы это были проводы наследной принцессы!

– Но у нас нет золота на столь величественные приготовления, жрецы говорят: «Казна пуста».

– А казна самих жрецов не пуста? – в сердцах произнесла Нефертити. Брови сошлись над переносицей. – Храмы ломятся от богатств! Каждый день всё новые и новые подати придумывают жрецы Амона, но только золото плывёт не в царскую казну, а к этим пройдохам! А фараон просит золото у тех, кто ему подвластен! Скоро они скажут, что ты не сын Бога, а его пасынок, и люди поверят! Что тогда? Нельзя же вечно быть податливой глиной в руках слуг Амона, а заодно и всех остальных!

– Но что мы можем изменить? – Аменхотеп растерянно развёл руками. – Так было всегда и так будет!

– Нет! Хватит! – гневно произнесла царица, правой рукой рассекая воздух, будто отрубая голову змею Апопису.[43]. – Этому надо положить конец!

Она замолчала, задумалась… её взгляд следил за солнечным лучом, что скользил по золотым росписям на стенах тронного зала.

– Мы возвысим Атона! Бога солнечного диска!

– Что?

– Люди каждый день встречают и провожают его. Солнце! Если от вод Нила зависит плодородие земель, то от солнца – какими будут урожаи. Солнце может быть не только ласковым, но и грозным, всё испепеляющим! Атон…

– А Амон?!

– А что Амон?

– Амон ведь тоже олицетворяет Солнце!

– Чем? Бараньей головой?

* * *

Нефертити вновь замолчала, она видела – фараон поражён! Он и в самом деле был удивлён её напором, гневом и страстью, с какой она произносила крамольные мысли. И за подобную вольность, и за столь смелые речи он мог отправить её в гарем, как простую наложницу. Но, рискуя всем, Нефертити продолжала, отступить было уже не в её власти:

– Я понимаю – нельзя забрать у народа его веру в Амона, ничего не предложив взамен. Перемена должна быть значимая и легко объяснимая, только тогда люди поверят тебе и пойдут за тобой. Нельзя кричать: «Амон меня не устраивает, а больше всего не устраивают жадные жрецы Амона, и уж, очень хочется забрать у них земли, рабов, храмы и флот, который они себе выстроили». Нет, мы должны показать всем, что есть более сильный Бог! И он дарит жизнь.