Полная версия
Нефертити – красота грядёт
Алина Реник
Нефертити – красота грядёт
Глава 1
1887 год, Египет
Утро застало женщину в пути. Восток светлел, в сероватой дымке медленно поднималось багровое солнце, розовые тени скользили по склонам гор, придавая им необычайно красивые очертания. Но женщине было не до красот раннего утра. Путь ей предстоял долгий, а ноша была тяжела, верёвка от мешка врезалась в плечо и содержимое его при каждом шаге больно било ей по ногам. Но она всё шла и шла, и песок засыпал её следы…
Пески зыбко перемещались, приоткрывая тайны вечного Египта…
* * *Несколько дней назад на своём крошечном участке земли, женщина откопала странные глиняные таблички, испещрённые палочками, точками и царапинами. Табличек было так много, и сохранились они настолько хорошо, что даже неграмотная крестьянка поняла – это возможность заработать. В другой стране такие находки проходят мимо внимания местных жителей, но только не египетских феллахов![1] Европейцы щедро платят за любую древность.
Женщина шла в Луксор продать свою находку – таблички, на которых только палочки и точки.
Пройдя долгий путь, уставшая и обессиленная, она вошла в Музей древностей. В нерешительности остановилась у дверей, со вздохом облегчения сняла с плеча тяжёлый мешок. Она боялась пройти вперёд, боялась обратиться к сотруднику музея, который переносил с места на место какие-то коробки, боялась, что её находка вызовет лишь смех у такого серьёзного учёного. И было стыдно отрывать его от очень важной работы.
Несколько раз она пыталась заговорить с ним, но он лишь отмахивался. Ему было не до неё! Привезли новые артефакты – мумии культовых ибисов – и всё необходимо принять, произвести опись и отсортировать. Хасану, недавно получившему место в музее, так хотелось проявить себя, показать усердие, что женщина с большим мешком только раздражала своей назойливостью и никчемными глиняными табличками. На таких табличках в Древнем Египте дети учились грамоте, пока, им не разрешалось писать на более дорогом материале – папирусе. И таких табличек в хранилище уже тысячи!
Но, бросив ещё раз беглый взгляд на табличку, что она держала в руках, и…
* * *И его внимание привлекли ровные чёткие знаки. Они не были похожи на детские каракули!
К сожалению, перетаскивая таблички в мешке, женщина сильно повредила некоторые, превратив их в пыль.
– Откуда вы, уважаемая? – спросил он.
– Из Амарны, – тихо ответила женщина.
– Да?.. – удивлённо протянул он, припоминая, что уже был вблизи этого селения. – Помню, помню… Очень интересное место! У вас там и межевые стелы, и гробницы в горах! Почему их так много? В них же никого не хоронили?!
Женщина устало пожала плечами:
– Не знаю…
– Уважаемая, подождите минуточку, я что-нибудь придумаю. Но мне кажется, эти таблички не представляют особой ценности, скорее всего, это школьные тетради, – сказал он, косясь на мешок, а у самого почему-то засосало под ложечкой. В душу закралось сомнение. – Подождите!
«Надо показать их Саиду, – подумал Хасан, – Он знает древние языки и уж точно отличит историческую ценность от «хлама истории».
Хасан бегом спустился в хранилище.
– Саид. Саид, – голос звонко разносился по лабиринтам хранилища и отзывался гулким эхом.
– Что там такое? – откликнулся Саид, выходя из самой дальней комнаты.
– Глиняные таблички! Женщина принесла целый мешок! Говорит – нашла. Она из селения Тель-эль-Амарна.
– Никогда не слышал о таком, – сказал Саид, подходя ближе. Он был невысок и худощав.
– Это деревня в небольшой долине, с трех сторон окружённая горами, с четвёртой, естественно, Нилом. Горы там с провалами гробниц.
– Уф, Алла, как сказал! Как прочёл, – улыбнулся Саид.
– Да, я… я был там, – зарделся Хасан, помолчал немного и вновь затараторил. – Целый сезон вели раскопки в этих горах, вернее сказать, в гробницах, но, похоже, что в них никто так никогда и не покоился, хотя сами усыпальницы очень красивые. Таких рисунков я нигде не встречал. Они нарисованы как-то не так, как-то необычно… словно живые.… Ну, люди на них словно живые. Но сама долина ничем не приметна, там нет даже храмов или каких-то построек. Только пограничные стелы, наподобие тех, что любила ставить Хатшепсут. Только они, может, и имеют какую-то ценность. Я думаю, что женщина принесла или школьные таблички, или архив одного из номов. Жаль её, такой путь прошла!
– Ну, пойдём, дружище, посмотрим. Стелы царицы Хатшепсут что-то да значат, – сказал Саид.
– Нет, нет, там не было никаких стел Хатшепсут, их-то я хорошо знаю, – заволновался Хасан. – Я так просто сравнил те из Амарны, со стелами Хатшепсут, что стоят здесь. – И он махнул рукой в сторону, словно указывая на величественные обелиски, что возвышались над городом вот уже более трёх тысяч лет.
– Ну, ну, не суетись, – Саид похлопал его по плечу. – Идём посмотрим.
Они вышли в холл, где ждала хоть какого-то ответа уставшая путница. Руки свисали плетьми, мешок с табличками лежал на полу. Она переминалась с ноги на ногу и перебирала кисточки на стареньком платке, нервничая, что пришлось проделать такой путь из-за никчёмных табличек.
– Мир вам!
– И вам!
– Уважаемая, что заставило вас прийти?
– Я нашла вот это. – Она присела и открыла мешок, где было несколько десятков глиняных табличек, половина из которых уже напоминали простые черепки. – Их там очень много, они были в больших ящиках, но дерево уже истлело и рассохлось. Да и как бы я их принесла…
Саид наклонился, взял одну из табличек: глина гладкая, знаки очень чёткие и ровные, но ничего особенного! Обычная клинопись.
– Уважаемая, мне очень жаль, что вы проделали такой долгий путь, но я не могу у вас их купить, – говоря это, Саид посмотрел на бедную женщину, – сердце сжалось от отчаяния в её глазах. – Хорошо… я дам вам немного… вот, возьмите…
Протянул ей несколько фунтов – всё, что было в его кармане, но и этого оказалось достаточно. Женщина трясущейся рукой схватила деньги, и не прошло и нескольких минут, как песок вновь засыпал её следы…
Саид проводил её взглядом и, свернув мешок, понес в хранилище, удивляясь при этом, как слабая женщина могла принести такую тяжесть.
Спустился в хранилище. Здесь царила прохлада и покой… Вечный покой исчезнувшей цивилизации. На стеллажах мирно покоились алебастровые светильники, вазы для жертвоприношений, канопы для внутренних органов умершего, различная храмовая утварь. В дальнем углу стояли деревянные саркофаги с золотой росписью и небольшие каменные плиты.
Саид любил бывать в хранилище, любил, соприкасаться с тайнами Египта и по кусочкам, по крохам собирать его историю. Каждая новая, даже самая незначительная находка вызывала в нём бурю восторга и давала пищу для фантазии, улетая на крыльях которой, он сам становился участником истории: то он раб с огромным опахалом за троном у Клеопатры, то жрец в храме Амона, то парасхит, готовящий фараона к вечному пути, а то и сам фараон, окружённый обнажёнными танцовщицами.
Здесь Саид становился немного философом и даже фаталистом, и его постоянно посещала одна и та же мысль – о бренности бытия и превратностях судьбы. Виной тому были все эти весточки из прошлого. Вот на одном из саркофагов едва читается: «Ты сильнейший из сильных, ты великий воин, ты владеешь большим домом, у тебя много сыновей, они продлят твой земной путь. И ты будешь жить вечно. Твоя душа найдёт свой сах[2] в этом саркофаге». Но ещё не успевают просохнуть глаза плакальщиц, как враги уничтожают мумию «великого война» и присваивают себе его усыпальницу, а саркофаг… Саркофаг достался другому. И теперь надпись на нём гласила: «Ты слеп. Никогда не увидишь своих жён и детей, но ты велик своей мудростью. К твоим словам прислушивается сам фараон! Твоя душа найдёт свое вместилище в этом саркофаге. И ты будешь жить вечно».
Но зря мудрец – предсказатель приготовил для себя саркофаг. Своими предсказаниями он прогневил фараона. И сожгли мудреца на площади, а прах развеяли по ветру, чтобы душа, никогда не встретившись с мумией, вечно блуждала во Вселенной.
А на саркофаг старательно наносят новую надпись: «Красота твоя не померкнет в веках. В любви ты первая искусница, тобой очарованы доблестные сыны Кеми. Твоя душа – Ба найдёт своё вместилище в этом саркофаге».
Но обманутая жена отомстила искуснице за пролитые слёзы. Темной ночью она пробирается в усыпальницу, крадёт все четыре канопы и бросает их в Нил. Быстрые воды, подхватив деревянные сосуды, унесли их за сотни миль.
Так и обнаружили археологи в саркофаге одинокую мумию молодой женщины, смерть которой наступила из-за самой банальной болезни. Мумия искусницы была покрыта струпьями, и красота её «вечная» померкла ещё при жизни. Но зато саркофаг, в котором она покоилась, был не просто красив, это было настоящее произведение искусства!
Саид подолгу разглядывал замысловатые рисунки на нём, любовно поглаживал позолоченную роспись и повторял заученные им когда-то латинские слова:
– Vita brevis… Vita brevis…
– Vita brevis, ars longa, – говорил Гиппократ. – «Жизнь коротка, искусство вечно». Жизнь проходит безвозвратно, и время превращает тело в прах, а созданное человеческими руками переживает создателя на тысячелетия.
* * *Саид аккуратно, заботливо обтирая, раскладывал таблички на стеллаже и старался найти отколотые кусочки от тех, что потрескались и поломались в пути. Скорее всего, таблички не представляли какой-либо ценности, но он привык ко всему, что находят в земле Египта, относиться с почтением. Тщательно подбирая осколки, Саид вглядывался в них, пытался прочесть, но ничего интересного… Лишь какие-то подсчёты, и что-то вроде сказок. Всё, как обычно, – школьные тетради!
Вдруг странная надпись привлекла его внимание: «Великий дом»…
– Ого! «Великий дом»! А ведь так египтяне называли фараона! – присвистнул от удивления Саид, – …а вот и картуш! Почти стёртый… в картушах они писали только имена фараонов или членов его семьи. Наверное, дети учились писать прошение к фараону на аккадском.[3], – размышлял Саид, продолжая читать.
К Великому дому… обращается его раб Ареботи, призываю, обрати…
Ну, это понятно: все рабы, все… Но что за тон: «призываю».
Мог ли простой учитель позволить себе такую вольность – учить детей требовать у фараона?
К Великому дому… обращается его раб Ареботи, призываю, обрати своё внимание на бедственное положение твоих слуг. Хетты ведут двойную игру, финикийцы не платят дани, они смеются нам в лицо. Твоих сборщиков налогов, о, Великий сын Гора, избили палками до смерти. Номы бунтуют, и я терплю крайнюю нужду, хлеба осталось на несколько дней!
Я отрезан от мира, и каждый день жду смерти. Это уже четвёртое послание. Умоляю о помощи.
Вот это да! Когда ж хетты и финикийцы были так смелы и наглы с великим Египтом? Это уже интересно!
Обращаюсь с мольбой, поторопись, о Великий сын Гора. Да будет Эхнатон жить вечно вековечно.
– Эхнатон – имя взято в картуш, но… Но я не помню, чтобы это имя встречалось мне раньше. – Саид задумался и почти механически взял следующую табличку.
Войско одержало победу, но какой ценой! Тысячи Уэу[4] погибли. Умер с мечом в руке славный полководец и любимец фараона Неферхотеп. На приготовления Неферхотепа к вечному пути казна отпускает золото…»
«Должно быть, много золота, – улыбнулся Саид, – если об этом упоминается в документе».
Саиду становилось все интересней, он взял другую табличку.
В женский дом фараона, да будет он жив, цел и здоров, доставлены две наложницы, красотой своей затмевающие солнце, но господин земли от края до края её даже не взглянул на них.
И дальше шло прошение: «Главный евнух просит или не присылать женщин вообще, потому что фараон, кроме своей любимой жены, никого не хочет видеть, или чтобы их пристраивали в жрицы богини любви Хатхор, ведь не могут же они кормить сотни никчемных женщин». Саид присвистнул, в кои веки мужчина отказывался от новых красавиц в гареме, и какая должна быть эта любимая жена, что фараон считает её единственной?
Саид пересматривал таблички, и чем больше всматривался в неказистые с виду весточки из прошлого, тем больше убеждался: в его руках нечто бесценное…
* * *Пройдёт совсем немного времени, и неизвестная ранее деревня с обычным арабским названием Тель-эль-Амарна, возникшая на месте древнего города Ахетатона, даст название самому интересному периоду жизни этой страны – Амарнскому. А таблички окажутся «находкой века», архивом «министерства иностранных дел Аменхотепа III и его сына Аменхотепа IV – Эхнатона».
Фивы, шестой год царствования фараона Аменхотепа IV
В шестой год царствования, в первый месяц весны, на десятый день Аменхотеп IV принимал послов в тронном зале. Это был даже не зал, а комната с невысокими потолками, наследие его прапрабабки царицы Хатшепсут. Она любила небольшие комнатки, изрядно украшенные золотом: пол, стены, потолок, позолоченная мебель – всюду этот нетленный металл. Золото душило Аменхотепа, не давало вздохнуть полной грудью.
Семья всегда считала его странным, не таким, как все. Вот и золото он не любил. Ему больше нравились сочные краски на расписных стенах, чем это нетленное мерцание, напоминающее о вечном и неизбежном.[5]
Отец его, Великий Аменхотеп III, когда был ещё жив, часто посматривал на сына с грустью: не таким он видел преемника своей власти, и не такого хотели бы видеть боги на священном троне Гора.[6] Но другого наследника у него не было. Его первая и любимая жена, умнейшая из женщин Тэйя, подарила ему лишь двух сыновей. Старший сын погиб, а младший – Аменхотеп – был болезненным, неуклюжим и угловатым.
С возрастом вся несуразность его облика проявилась ещё больше: огромная яйцевидная голова, вытянутое лицо и очень непропорциональная фигура – он больше напоминал многодетную мать, чем юношу. С тяжелым сердцем Аменхотеп провозгласил сына соправителем, а после своего «ухода» правителем Кеми[7]. И вот уже шесть восходов звезды Сопдет Аменхотеп IV «стремился» быть добрым отцом своему народу.
* * *Послы долго уговаривали Аменхотепа вступить с ними в союз против хитрого и коварного хеттского царя Суппилилиума. Фараон слушал их, уплывая в мире розовых грез: он мечтал, как во время войны с хеттами возглавит войско: на нём боевая синяя корона, латы и щитки, защищающие тело. Он во главе войска, как Тутмос, огнём и мечом разит непокорных врагов. Он красиво погибнет в бою: силы будут неравные, войско начнёт отступать, и чтобы поднять дух воинов, он поведёт свою колесницу в бой, стреляя из лука. Но стрела дикаря сразит его, и горе своими крылами накроет любимую землю. Народ останется один, и будет оплакивать его – ведь другого такого фараона уже никогда не будет на земле, по которой течет Великая река…
… Кто-то чёрный тасует его мысли, словно карты бога мудрости Тота. Мысли путаются и пропадают в темноте…
Аменхотеп засыпал.
Послы, не получив ответа, склонив головы, расходились, тяжело вздыхая и бурча себе под нос:
– Разве это правитель? Он слаб, как дитя. Скоро это поймут враги, тогда гибель неизбежна, а вместе с Египтом погибнем и мы.
– У нас лишь одна надежда!
– Его жена?
– Да!
– Нефертити. Только она поможет нам всем!
И послы гурьбой засеменили в покои к царице.
– Лучезарная, припадаем к твоим ногам, целуем твои следы, мы дети твои, обращаемся к тебе с мольбой, Лучезарная: помоги! Направь мысли Божественного в нужном… – Посол замолчал. Да разве можно произнести, что мысли фараона далеки, в то время как враги стоят у их стен. Еще месяц промедления, и от их маленьких государств не останется и следа. Как скажешь, что им необходим сильный фараон!
«Лучезарная» изумлённо вскинула красивые бровки и чуть подалась вперед. Она удивлена, но готова выслушать. И посол, низко склонившись и приложив руку к груди, продолжил:
– Когда-то Божественный Тутмос завоёвывал новые земли, Аменхотеп I и Аменхотеп II продолжили его путь, и держали врагов в постоянном страхе. Аменхотеп III, ты знаешь, Лучезарная, жил мирной жизнью и не только не ходил в походы, но даже редко посылал войско для охраны границ. Вот когда подняли головы хетты и кушиты, они постоянными набегами разоряют наши города, они, как шакалы, ждут, когда же оступится Великий Хапи. А брат и муж твой, о, прекрасная Нефертити, ничего об этом не ведает, живёт слишком безмятежно! Все знают, он невоинствующий фараон – он отказался от военных походов – и даже не хочет содержать армию! Но в подлунном мире существует лишь одно правило: «Кто не хочет кормить своих защитников, будет кормить своих врагов».
Нефертити внимательно слушала, взгляд её темнел…
– Мы боимся – враг стоит у городов наших! Лучезарная, только на тебя и осталась у нас надежда: пусть поможет хоть не войском хотя бы золотом для откупа, ведь «золота в стране Египта, что камней в нашей собственной».
– О, покровительница сладострастия, сердцу фараона приятно слышать твой голос, помоги нам, упроси Аменхотеп, да будет фараон жив, цел и здоров, послать нам помощь. Иначе огромные бедствия падут на наши головы! Враг у наших стен!
– Мы дети его и мы исправно платим дань. Помогите нам в трудные дни!..
– Хорошо. Помощь будет. Я поговорю с фараоном. Наша сила в единстве, – произнесла Нефертити, чуть наклонив голову, давая понять им, что приём закончен.
Послы вышли довольные: теперь они спокойно могут возвращаться – цель достигнута!
Фивы, Долина знати
Стены усыпальницы расписаны краской из минералов, краска почему-то тускнеет и трескается, а в некоторых местах даже видны небрежные штрихи угольком.
– И эти красоты будут жить вечно?! За такую работу вам отрубят руки, а меня отправят в каменоломни, – кричит старший мастер. – Убрать эти рисунки и нанести новые!
Скульптор Тутмос[8] руководит строительством гробницы. Для него это трудовая повинность, которую отрабатывает каждый. Кто-то работает на полях фараона, кто-то ткёт ткань для его дома, а Тутмос обязан построить усыпальницу для царского любимца. И «любимца» должны окружать сцены из славной жизни, чтобы Ка[9] ненароком не позабыла, кто её хозяин и каковы его прижизненные подвиги, чтобы не заплутала душа на бесконечных дорогах странствий в загробном мире…
Тутмос знал: рисунки важны, и создавать их необходимо так, чтобы века были не властны над ними – они могут понадобиться «ушедшему» в страну Осириса в любой момент, и через год, и через множество сменяющих друг друга веков!
– Пособники Сета![10]. Хотите оставить несчастного без помощи? – не унимался Тутмос, тыкая пальцем в изображение «любимца» фараона на стене. – Жизнь после смерти только начинается! А если мумия истлеет? А если душа не вспомнит себя по рисункам, да и как по этим рисункам она сможет себя вспомнить? А если ещё и своё вместилище[11] она не узнает, тогда что? Неприкаянная душа будет скитаться между мирами вечно?
Мастера стояли, понурив головы. Они знали – Тутмос прав.
Таких ваятелей, как он, называли санх – «творящий жизнь». Они создавали самое важное для ушедших в страну Иалу – скульптуры, вместилище для души. Только сам Тутмос сожалел, что его работы уходят вместе с усопшими в ту далёкую страну вечного счастья. Он хотел, чтобы они оставались под солнцем и радовали бы всех красотой. Тутмос мечтал ваять скульптуры не только как вместилище душ умерших, но и как живое воплощение людей.
И это была его первая заветная мечта. Вторая как-то незримо соединилась с первой, терзая по ночам муками творчества. Тутмос мечтал создать бюст самой прекрасной женщины Кеми – царицы Нефертити.
Шесть лет назад он увидел её на празднике «Хеб-сед». В этот день чествовали и славили возлюбленного богами фараона Небмаатра[12], а он, сославшись на давность лет своих, провозгласил сына Аменхотепа своим соправителем.
Когда праздник был в разгаре, Хатхор – богиня любви – обратила на Тутмоса божественный взор, и, словно по её желанию, он впервые увидел Нефертити в лучах заходящего солнца. Нефертити юная, тоненькая, как тростиночка, шла с мужем, первой парой в праздничной процессии. На ней было тончайшее из плиссированного льна платье, подхваченное под грудью золотым пояском, на шее золотая пектораль и лазуритовый воротник и такого же цвета на голове возвышалась тиара. Казалось, что тиара слишком тяжела для такой тоненькой шейки, но будущая царица несла её с величайшим достоинством и грацией. Толпа радостными криками встречала молодую царственную чету. Нефертити, улыбаясь, шла, высоко приподняв голову, словно стараясь показать всем – она сможет быть достойной правительницей.[13]
Когда Аменхотеп и Нефертити проходили мимо того места, где стоял Тутмоса, она на какое-то мгновение едва повернула голову в его сторону, и, ему показалось, она посмотрела на него, улыбнулась едва-едва… лишь уголками губ и только ему… и взмахнула ресницами…
…Поворот головы, взмах ресниц, улыбка – всё доказывало, перед ним само божество, воплощенное в прекрасной женщине. Дыхание перехватило, и, казалось, жизнь вдруг остановилась – это незримая стрела, пущенная Хатхор, попала прямо ему в сердце.
Стрела пронзила не только сердце, но и лишила сна, поселив в его несчастной душе прекрасный образ.
Образ Нефертити жил в нём вместе с необъяснимым чувством, что, маленькой искоркой попав в сердце, с каждым днём поглощало его всё больше и больше, разгораясь в пожар. Иногда огонь в душе затихал, и лишь котёнок богини любви Баст[14], свернувшись у него на груди и тихонечко мурлыча, выпускал острые коготки. Они скребли его истерзанную душу: «Никогда тебе не быть рядом с ней и никогда ты не сможешь прикоснуться к этим щекам, провести рукой по волосам! Она жена бога». На что он, смертный скульптор, может надеяться? Только на прикосновение губами к её сандалии, и то, если ему посчастливится быть замеченным как лучшему из лучших. Но он всего лишь простой мастер, каких тысячи.
Как бы ни были крамольны, несбыточны и даже горьки его мысли, они всегда возвращались к милому образу Нефертити, и в душе теплилась надежда. Надежда! Когда-нибудь она узнает о нём! Узнает, как о лучшем мастере, захочет взглянуть на него, и тогда он сможет припасть к её стопам и поцеловать их!
Поэтому он вкладывал всё своё умение в каждый созданный им бюст, в каждый нарисованный им лик, надеясь, что слава о нём достигнет ушей царицы, и тогда он будет самым счастливым в подлунном мире.
Это будет! А пока Тутмос строил и расписывал усыпальницы – дома вечности, творил бюсты, и безнадёжно любил. Любил нежно и искренне, любил её образ, образ Нефертити, лёгкий и эфемерный, как аромат лотоса, и прекрасный, как восход солнца в утренней лазури. Эта любовь была как сон, как сказка, и ей не должно было давать свои ростки и расцветать прекрасным цветком. Её просто не могло быть, потому что Нефертити – жена фараона! А он всего лишь санх – творящий жизнь.
Но, несмотря ни на что – на все каноны и запреты, на всю абсурдность желаний, – он трепетно лелеял своё чувство.
Разве можно приказать сердцу: «Не люби!» Послушает ли оно? Вряд ли…
Месяц спустя
Сегодня Тутмос закончил усыпальницу, над которой трудился два разлива Нила. Последний беглый взгляд на работу – ему всё нравится. Завтра он придёт сюда с заказчиком.
Тутмос кропотливо вырисовывал каждый эпизод из жизни этого человека, конечно же, приукрашивая большую часть из них. Так его жену он нарисовал очень красивой и молодой. Кому захочется тысячи загробных лет провести рядом со страшной и вредной старухой, ещё при жизни надоевшей больше назойливой мухи?
Женщина на фресках немного походила на Нефертити. Тутмос прикоснулся к изображению, провёл рукой по прекрасным изгибам тела, по волосам, ниспадавшим пышными волнами, дотронулся до рук и поцеловал её ноги. Даже здесь, где его никто не видел, он не мог позволить себе большего. Образ Божественной был настолько ему дорог, что он боялся оскорбить даже её отдалённую копию.
Тутмос любовался своей мечтой – своей богиней, имя которой Нефертити.
Каждый день он приносил цветы и ставил напротив её изображения, чтобы она могла видеть их. Он приносил ей лучшие плоды смоковницы и услаждал ими её взор, разговаривал с ней, пел любовные песни. Рисунок – воплощение Нефертити. И Тутмос так привык видеть его, так сроднился со своим тайным сокровищем, что завершение работы совсем не радовало, если бы не плата, которую он получит за труд.
А она ему нужна! Плата нужна для того, чтобы обменять её на самый дорогой розовый гранит. И вот тогда он осуществит свою мечту – создаст её скульптуру или бюст. Да! Он создаст бюст царицы Нефертити! Мечта эта преследовала его постоянно. Во сне он творил её лик, а, просыпаясь, грезил наяву, мысленно прорабатывая каждую линию, каждый изгиб божественного лица. И упивался этими мечтами.
