Откуда приходят люди

– Маша! – заметив меня, вскликнул он тихо. – Вы тоже не спите. Я, я тоже не мог уснуть, – он встал и подошел к окну. – Я думал о вас, Маша! Разве можно спать в такую ночь? Вы посмотрите вся природа не спит, вы посмотрите, как шевелятся розы – это они разговаривают друг с другом, море беседует с луной. Сегодня какая-то необычная ночь, сегодня ночь исполнения желаний и надежд.

– Тише, тише. Вы можете маму разбудить, – прошептала я, – я выйду сейчас, – и не думая о всей безрассудности подобного поступка, я накинула халат прямо на ночную рубашку и заглянула в мамину комнату. Стояла такая тишина, что я слышала ее дыхание. Тихонько я открыла дверь и на цыпочках пошла через гостиную навстречу своему счастью…Мы целовались до рассвета, и, когда первый луч солнца размазал лунную дорожку на море, он сказал, нежно обняв меня и глядя прямо в глаза: «Я люблю тебя, Маша!».

Прошло дней пять нашей любви. Мы не замечали ничего вокруг и целые дни проводили на пляже и в воде, а с середины ночи до утра в саду. Спали по три, четыре часа в сутки, не больше. Конечно, все окружающие понимали, что с нами происходит и, кажется, были рады за нас.

Тринадцатого августа утром у меня был серьезный разговор с мамой.

– По-моему, ты слишком ветрено ведешь себя Маша. Нельзя так сильно отдаваться своему чувству. Если ты полюбила, то это еще больше требует держать себя надлежащим образом, соблюдать себя. Да, я считаю, что мужчине нельзя противопоставлять себя настолько, чтобы задевать его самолюбие, нельзя даже вида делать, что ты выше него. Во всех поступках нужно исходить из его взглядов на вещи. Даже, если ты считаешь его неправым, то лучше сделать, как он хочет. Это только укрепит его привязанность к тебе и сделает вашу жизнь счастливее.

Но это все касается мужа, пойми, это касается того человека, который для тебя тоже должен стать первым «Я», только первым. В противном случае семьи не получится. Не получится никогда! Но ты незнакома с Алексеем еще и недели, а проявляешь такую массу чувств, что мне страшно становится. Это даже позорно должно быть для тебя. Поэтому я приняла решение, так дальше продолжаться не может. Мы возвращаемся домой. Завтра. Я уже объявила о своем решении нашим хозяевам. Нужно вас разъединить до поры, до времени. Необходимо проверить свои чувства. А дома, дома я не позволю такого поведения, будь уверена, – она обмахивалась веером и сильно нервничала. – Душа моя, тебе необходимо поостыть немного, успокоиться от этого влечения, – уже мягче, как бы жалея меня, добавила она, – он приедет к нам в начале сентября, если выдержит, конечно, здесь без тебя. Не горюй. Это не такой уж большой срок.

Противиться как-то ее воле я не могла, но и расставаться и ехать я тоже не хотела. Когда за завтраком мама повторила теперь уже только для Алексея, что мы уезжаем, я поняла по его виду, что это горько и для него. А потом, когда мы остались с ним, наконец, вдвоем, он сказал:

– Что поделаешь, Маша, придется расстаться на время. Как приеду на шахту, сразу буду просить твоей руки, если ты, конечно, не против, – он ласково посмотрел на меня и погладил по голове, заводя мои волосы за ухо и прильнув к нему, прошептал: «Я хочу, чтобы ты была моей женой, моей единственной женщиной на всю оставшуюся жизнь».

Я прижалась к нему и чуть не плакала то ли от счастья, то ли от горечи предстоящей разлуки.

– А пока я решу этот вопрос со своими родителями, надеюсь, они возражать не станут. Я же чувствую, как ты им нравишься. Они будут рады. Все будет хорошо, не печалься, родная.

Мы сидели так молча некоторое время, склонив друг к другу головы.

–

Сегодня вечером я приглашаю тебя на прогулку по городу. Я покажу тебе свою Одессу, – торжественно вдруг объявил он.

И ближе к вечеру мы отправились в город. Пообедали опять в большом ресторане на Дерибасовской, гуляли под тенью каштанов на Пушкинской, и все эти места теперь казались мне такими близкими, как будто я жила здесь всегда. Я уверенно опиралась на руку Алексея, чувствуя и силу, и нежность одновременно. Позже мы спустились по лестнице к морю. Там был небольшой парк с левой стороны. Играл оркестр. Танцевали. Было много военных, дамы в больших шляпах продавали цветы. Люди гуляли по бульвару и спускались по

лестнице в парк. Все было наполнено спокойствием и счастьем. Прелюдия к жизни продолжалась, а может, она уже перешла в самую большую и красивую жизнь. Рядом был любимый мною человек, а что еще нужно для счастья? Ничего! Время катилось к сумеркам, и мы сели за столик в маленьком ресторанчике. Вальс струился над парком и уплывал в море. Вдруг неожиданно за дальним столиком я увидела Никитина, в компании офицеров. Он был пьян и что-то громко требовал от официанта, перхоть так и лежала на его кителе. Я уже хотела отвернуться, но в этот момент он взглянул на меня и сразу узнал. Лицо его сразу стало каменным и отрешенным, рот исказился в презренной улыбке. Он смотрел в нашу сторону долго и не шевелился даже, а потом что-то сказал своим товарищам, и они быстро поднялись и ушли. У меня отлегло от сердца. Алексей, заметив мое замешательство, спросил, что со мной. Первая мысль была ответить, что угодно, но не говорить ему о Никитине, будто я хотела уберечь его от этого человека. Но как можно было сказать ему неправду, как можно было солгать сразу, как мы только-только поклялись друг другу в любви.

– Там, там ротмистр Никитин, он испугал меня, я боюсь его, он нехороший человек, но, слава Богу, он ушел. Все в порядке, пойдем танцевать, я хочу отвлечься.

Во время вальса он опять спросил меня о Никитине. Я ему все рассказала, как мы познакомились в опере, как он вдруг появился на пляже, в ресторанчике, как я случайно услышала его разговор с мамой и что мама специально ездила тогда в оперу, чтобы отказать ему.

Вечер был явно подпорчен необходимостью первого объяснения. Нет, ревности не было, не было и огорчения, ведь мы любили друг друга, но суровая действительность уже коснулась нас. Жизнь – это не только любовь и счастье, жизнь – это еще и горе, и разлука, и необходимость говорить правду, пусть даже горькую. И я была рада, что все сказала ему. Этим я вычеркнула Никитина совсем из моей жизни и сделала Алексея своим первым «Я». Теперь я была уверена, что никогда не смогу солгать ему, и Алексей это понял и смотрел на меня открытым взглядом, там не было ни тени сомнения.

Я поняла еще одну вещь. Теперь я чувствовала, что ему нравится не только моя внешность, но и мой конкретный поступок, моя откровенность. Теперь я поняла, что такое любовь. Права была мама, что мужчины оценивают женщину в целом: хорошее личико может быть лишь красивой афишей о плохом спектакле. Мы еще танцевали, просто сидели и больше не говорили о Никитине. После произошедшего узы, связывающие нас, стали еще крепче. К любви присоединилось доверие и полное понимание друг друга. Стемнело. На террасе включили освещение. Мягкий свет, приятная музыка, внимательный и нежный взгляд Алексея вернули покой, постепенно тревога прошла совсем. Никитин действительно перестал существовать. Встреть я его снова, то не придала бы этому никакого значения.

Пришло время возвращаться домой. Мы поднялись по лестнице и пошли вдоль по бульвару. Оркестр умолк. Людей было немного, редкие пары тоже направлялись по домам. День закончился, завтра нужно было расставаться. И вдруг, словно из-под земли, перед нами появился Никитин. Так неожиданно, что я вскрикнула и почувствовала, как напрягся весь Алексей. Вид ротмистра был ужасен, он плохо стоял на ногах, маслянистый чуб спадал на затуманенные глаза, разило спиртным, мундир был расстегнут, из-под него торчала рубаха.

– А, Марья Сергеевна, не подходит вам Никитин, брезгуете. Так я научу вас

любить и уважать офицера, – он протянул руку и шагнул ко мне.

Алексей выступил вперед, и я невольно спряталась за его спиной. Никитин дернулся было к Алексею, но тот ударил его так сильно, что он упал.

–

Не бойся, этот мерзавец больше ничего плохого тебе не сделает, – сказал Алексей уверенно и обнял меня за плечи – пойдем.

И вдруг, непонятно зачем, он повернулся и подошел к поднимающемуся Никитину.

–Вы же офицер! Имейте честь и извинитесь перед дамой.

Он даже протянул руку, чтобы помочь Никитину встать, и тот принял ее и стал подниматься, и вдруг что-то блеснуло у него в другой руке, и он ударил Алексея в грудь. В глазах у него мелькнул ужас и, развернувшись резко, он побежал прочь в темноту.

Еще не поняв ужаса всего произошедшего, я кинулась к Алексею. Он оперся на меня и стал медленно сползать мне на грудь, опустился на колени, и я опустилась вместе с ним. Во взгляде его было удивление, он упал на меня. Я почувствовала что-то теплое у меня на руке, еще не поняв, что это была кровь, его кровь. Я перевернула его на спину, он весь был мягкий, и тут я только увидела нож торчащий у него из груди. Я охватила его голову обеими руками: глаза смотрели уже в никуда, и венка на шее ударилась еще раз и исчезла…

С тех пор прошла вся жизнь. Я не хотела жить после его смерти. После похорон случилась болезнь, болезнь душевная от неутешного горя. Как добрались мы домой, я не помню. Долго болела, стремилась умереть тоже и в ином мире быть вместе с ним. Но беда одна не приходит. Началась война, потом революция, голод, разруха. За десять лет я потеряла все, кроме собственной жизни, которая тоже меня тяготила. Умер отец, мы остались нищими. Я страдала не только за то, кем была, но прежде всего за его смерть. Вместе с ним во мне умерла и вера в людей, в добро, во все святое.

Мама выполнила свое обещание и в 1924 году выдала меня замуж. Мне было почти тридцать. Я пошла за твоего отца только потому, что его тоже звали Алексей. Родилась первая дочь. Постепенно я оттаяла. Все-таки время лечит душу лучше любых лекарств. Муж мой оказался добрым и очень заботливым человеком. Этот дом он построил сам и всю мебель сделал тоже своими руками. И уже в возрасте, чувствуя полную уверенность и безопасность с этим человеком, я родила во второй раз. Конечно, я полюбила его не сразу, но все же теперь я могу сказать, что любила своего мужа. Он погиб во второй войне, тоже в какой-то степени спасая мою жизнь и вашу. Но те чистые, удивленные глаза мертвого Алексея, лежащего на моих коленях, стоят предо мной всю жизнь. Всю жизнь во мне живет частица того большого и короткого счастья, которое дал мне этот человек.

С тех пор, как я услышал эту историю, прошло очень много лет, но уже тогда, еще ребенком, лежа на старинном диване, я понял, что пришел в этот мир только потому, что тогда в тринадцатом году погиб тот Алексей. Если бы он остался жив, то я не был бы я, вместо меня жил бы, дышал, любил и страдал в этом мире совсем другой человек. Так на каких же перекрестках истории нашей закладываются кирпичики будущего человечества? Откуда в этот мир приходят люди? Я часто задаю себе этот вопрос и не нахожу ответа.

Откуда приходят люди

Просыпался я в то давнее время рано, меня никто не будил, но уже сквозь

сон я слышал голос моей бабушки, Марии Сергеевны, самого близкого мне тогда и любимого мной человека. В эти столь ранние часы она сидела с мамой на кухне и рассказывала ей что-нибудь из своей жизни.

Она уже много лет жила одна и поэтому, когда мы приезжали к ней, просто хотела поговорить. Старики живут прошлым, вот и она вспоминала нелегкую свою жизнь. И я, ожидая чего-то интересного и приятного от этих рассказов, укладывался поудобнее тихо слушая и испытывая чувство полного счастья и спокойствия, какое бывает только в детстве и какого уже больше никогда не будет.

Я был единственный мужчина в доме, семи лет от роду, поэтому спал один в гостиной на старом диване. Диван этот, как и вся мебель, пришел вместе с бабушкой из прошлого и был совсем не таким, какие появились уже тогда. Узкий и не длинный, без спинки, обитый когда-то кожей, теперь потрескавшейся по углам, он, скорее, предназначался, чтобы сидеть на нем. С одной стороны у него располагалась пологая подушка, плавно поднимающаяся с сиденья, а с боку этой подушки, где складки кожи веером сходились к центру, помещалась медная голова льва с открытой пастью и острыми зубами. Вот этот диван и понравился мне своей необычной формой и особенно, львиной мордой. Напротив него, между окнами, на старинном комоде среди других вещей стояла фотография в рассохшейся деревянной рамке, где на краю этого самого дивана, видно еще совсем нового, сидел, закинув ногу на ногу и держа в руке горящую папиросу, незнакомый мне мужчина в черном костюме с галстуком, а рядом с ним, положив ему руку на плечо, стояла молодая женщина с очень знакомыми чертами лица, в длинном белом платье и высоких черных ботинках на шнурках. Внизу стояла дата – 1924 год.

В то летнее утро шел дождь, я немного проспал и чуть не опоздал к началу рассказа, поэтому, встрепенувшись, стал внимательно слушать. Речь бабушки сливалась с ударами капель о подоконник, в доме было тепло и уютно…

–

Ты знаешь, душа моя, сегодня пятьдесят лет одному весьма значительному и трагическому событию. Эта было так давно, словно в другой жизни… и если бы этого не произошло, то и тебя, и детей твоих может быть и не было бы на свете. Все могло быть иначе. И, не в обиду тебе будь сказано, всю жизнь жалею о том, что так вышло…

Произошло это летом тринадцатого года. Отец мой был управляющим на шахте, жили мы вполне хорошо, обеспеченно, и, когда я окончила гимназию, он отправил нас с мамой отдохнуть в Одессу. Были, по-моему, еще и чисто деловые цели поездки, которыми должна была заняться мама. Отправились мы в конце июля, погода стояла жаркая, солнце нещадно палило землю, будто подготавливая ее и людей к предстоящим испытаниям. Мы ехали поездом с пересадками, но по тем временам с большим комфортом. Я была в том возрасте, когда считалось нужным выходить замуж. Мама все устраивала вокруг меня надлежащим образом. Внешности она была заметной, с тяжелой фигурой, характером волевая, даже я ее побаивалась, а уж проводники в поездах и на вокзалах признавали в ней, как минимум, генеральскую жену и обращались с ней подобострастно и уважительно. Дорога доставляла мне немалое удовольствие, потому как я впервые покинула родные места.

Я смотрела на все удивленно и выглядела, наверное, немного глупо.

Что такое Одесса в тринадцатом году? Правда, какая она сейчас, я не знаю (больше там не была), но тогда этот город очаровал меня. Отлично помню тот дом в Лузановке, который нам сдали быстро благодаря маминым стараниям и неисчерпаемой ее энергии. Мы сняли две комнаты на первом этаже в доме местного врача. Окна наши выходили в небольшой дворик, где росло много роз самых разных цветов. И запах этих роз наполнял наши комнаты и саму мою душу счастьем и ожиданием чего-то значительного и такого важного в моей жизни, что сама Одесса и море, видневшееся вдали за этим двориком, казались мне прелюдией к этому большому счастью – впереди была вся жизнь.

Я готова была целыми днями гулять по Дерибасовской. Особенно мне нравилась тенистая Пушкинская, а потом мне сразу хотелось идти к морю, бежать вниз по лестнице и подниматься назад и махать рукой каменному Решилье… Жара нисколько меня не мучила, а вот мама… ей, конечно, приходилось туго, она то и дело садилась отдыхать где-нибудь в тени. Я не могла усидеть, все хотелось увидеть:

– Что там за углом, мама, пойдемте посмотрим, там и отдохнете, – говорила я ей каждый раз, когда она намеревалась присесть.

– Хорошо, душа моя, пойдем, только не спеши так.

Она прикрывалась зонтиком, обмахивалась веером и несла свое тяжелое тело туда, куда меня влекло. Раньше в Одессе она тоже никогда не была, и видно было, что ей самой все интересно. А когда мы первый раз сели в трамвай, то упоение движением и звонками вызвало у меня дикий восторг, я чуть ли не кричала от удовольствия.

После таких прогулок мама на следующий день никуда ехать не хотела, и мы проводили его у моря. Пляж, что располагался ближе всего к дому, вовсе не был местом специально приспособленным для купания. Это был чистый и ровный берег, усыпанный галькой пополам с песком. Маленький ресторанчик одиноко стоял в одном его краю. Купались здесь и снимали квартиру в основном люди средней руки, поэтому народа на пляже было немного.

Хозяева наши оказались очень милыми людьми: Николай Иванович – врач, уже немолодой мужчина, седоволосый, с аккуратно стриженной бородой, степенный и рассудительный человек. При каждой встрече он почтительно склонял голову. Одетый всегда очень аккуратно, он вызывал во мне большую симпатию и отчасти чем-то напоминал папу. Жену его звали Наталья Александровна. Она, наоборот, была энергичной и беспокойной женщиной, худенькой и небольшого роста. Не работала, весь день свой занималась домом и цветами.

Поначалу мы собирались все вместе за столом.

Начало всей той драме получилось во время нашего с мамой посещения театра, хотя я тогда и не придала этому особого значения. Уже, когда мы поднимались по ступенькам огромного его крыльца, было такое чувство, что я прикасаюсь к одному из значительнейших творений человечества, вхожу в удивительный храм искусства, и оперного, и архитектурного. Внутреннее убранство этого храма поразило меня своей красотой и изяществом, и чувство собственного ничтожества перед этим творением рук человеческих овладело мною. Однако мы вошли туда, и никто нам ничего плохого не сделал. После того как швейцар проводил нас к проходу в партер, вежливо улыбнувшись и склонив голову на прощание, я осознала вдруг, что весь этот удивительный мир принадлежит и мне, что я такой же человек, как и все, собравшиеся здесь люди.

Наши места были в центре партера, и нужно было пройти между рядами, чтобы добраться до наших кресел. В зале стоял легкий гул от сотен голосов усаживающихся зрителей. Большие люстры подчеркивали величину зала, обивка кресел создавала уют. Когда мы подходили к своим местам, то, пропуская нас, поднялись уже сидевших там двое военных. Один был совсем молодым, а второй, лет тридцати, слегка поклонившись нам, представился: "Ротмистр Никитин". Надо сказать, что я плохо воспринимала происходящее на сцене, потому что этот Никитин больше смотрел на меня и отвлекал постоянно объяснениями происходящего. А во время антракта пригласил нас в буфет и, когда мы поднимались по лестнице, взял меня под руку. Я боялась даже взглянуть на него, все ища защиты у мамы, но она не обращала, казалось, на это внимания, и взгляд ее говорил, что так и должно быть. Когда мы сели за столик, я, наконец, решилась разглядеть моего спутника. Он был некрасив: как будто маслом намазанные волосы посыпаны были перхотью, маленькие хитрые глаза все время изучали меня, а не задерживались долго на одном месте, китель лоснился на шее, а на правой руке был большой золотой перстень. Он явно не гармонировал с окружающей нас красотой, и каждый взгляд его словно иголкой колол меня. Молодой спутник его куда-то исчез, но он сам распоряжался словно хозяин всего театра.

–

Могу я узнать ваше имя? – спросил он еще раз, оценив меня всю, как интересную и красивую вещь.

–

Мария Сергеевна, – ответила за меня мама, – а куда же ваш друг подевался? – она тоже уже рассмотрела его и, стараясь уберечь меня от этого неприличного изучения, отвлекала его.

– О, молодежь! Он так стесняется дам, что, наверное, остался в кресле или курит где-нибудь. Мария Сергеевна, – он опять повернулся ко мне, – как спектакль? Как Стешкин, поющий Отелло? Он мой большой товарищ и, должен заметить, должник. Такой знаете бесшабашный талант, голосина! А вот в жизни мот, абсолютно не приспособлен.

Я решила ничего не бояться и охладить его наглость, поэтому заявила с некоторой неприязнью:

– Я, знаете, в театре впервые в жизни и с певцами незнакома, но, думаю, что слова товарищ и должник как-то неуместны при оценке таланта. Вы дружите с ним из-за того, что он известен или он просто нравится вам как человек? Кстати, а как ваше имя, или вы просто ротмистр Никитин? – я попыталась оценить его таким же взглядом, каким он оценивал меня минутой раньше.

– А вы крепкий орешек, Маша, – сразу изменившись в лице, ответил он, сделав мягкую приветливую улыбку. – Зовут меня Иннокентием Петровичем, я ротмистр артиллерийского полка. Давайте не будем ссориться. Вы, я вижу, недавно в Одессе, и я могу составить вам компанию на прогулках и увеселениях.

Но ответить мне не пришлось, зазвенел звонок, и мы поднялись из-за стола.

Я демонстративно взяла под руку маму, а Никитин шел просто рядом со мной и уже заискивающе стал рассказывать о других актерах и о его большой дружбе с ними. И тут я почувствовала, что от него пахнет спиртным, как от простых наших рабочих на шахте. От этого он стал мне еще неприятнее, и я прижалась ближе к маме. До конца спектакля он уже не отвлекал меня и, проводив нас до извозчика, извинительно сказал, что ему очень приятно было познакомиться и что он надеется на дальнейшие встречи и всегда готов составить нам компанию.

–

Ну, душа моя, ты молодец, так отпела этого хлыща, что даже я слов не нахожу. Смотри только не перестарайся. Ты ведешь себя так, словно он тебя силой

под венец тянет. То ты стесняешься и боишься всего, то вдруг накидываешься на человека. Неуравновешенная ты какая-то. Но вообще я довольна. Ты можешь постоять за себя. Я наблюдала за тобой со стороны и слова вставить не могла, – мама всю дорогу домой говорила то ли со мной, то ли так высказывала вслух свои мысли.

Но после того посещения театра во мне вдруг наступила какая-то пустота и безразличие. О Никитине я больше не думала, но осталось непонятное чувство досады, которое постоянно томило меня. Весь этот большой мир стал вдруг чужим. Я наотрез отказывалась куда-нибудь выходить не только потому, что не хотела встретиться с Никитиным, но и потому, что просто стала скучать по дому, по отцу, по своей комнате, по нашим простым и очень знакомым людям. А здесь все стало мне чужим, даже запах роз был неприятен и действовал удручающе. Я все больше лежала на диване с книгой и не столько читала, как скучала просто и, наверное, жалела себя.

–

Послушай, душа

моя, ведь нельзя так хандрить, так можно и заболеть ненароком, – говорила мне мама, присев на край дивана рядом со мной, – я ж ведь с тобой и никому тебя в обиду не

дам. Я

всю жизнь стараюсь

воспитать

в тебе характер, чувство

собственного достоинства

и

превосходства

над многими другими людьми. Ты теперь в том возрасте, когда нужно четко определить свое место

в

жизни. Замуж, допустим, выдам

тебя я, я

найду

тебе

мужа, вот

не понравился, я

вижу, тебе этот Никитин и

ты

уже весь мир невзлюбила.

А

первое впечатление, как правило,

обманчивое, и, прошу

тебя, если мы

с

ним

встретимся

еще раз, не будь букой, постарайся заставить его больше раскрыться, не бравировать перед тобой; будь с нам мягче, будь женственней. Пойми, мужчины в возрасте Никитина проявляют интерес к женщине такой,

как ты, видя в ней, в первую очередь, будущую жену, и женитьба для них – это не только приобретение дорогой вещи. Жена должна стать для него вторым «я», а может быть, и первым, и заставить себя быть такой по отношению к будущему мужу нужно еще до того, как ты выйдешь замуж. Мужчина должен с первой встречи чувствовать твою внутреннюю силу, твой дух

и

любить в тебе не только хорошенькую фигуру и приятное личико, но и твой характер, твои поступки, твое отношение к жизни, к нему. Это главное, что заставляет мужчин сделать свой выбор, – закончила она и, глубоко вздохнув, посмотрела на меня.

– Да? Да он только как вещь меня и рассматривал, только и хвастался своей близостью к актерам. Наверное, он богатый паршивец, этот твой Никитин. Я… я не хочу говорить больше о нем, – расстроившись совсем, я отвернулась к стенке и закрыла глаза.