Откуда приходят люди

– Иди, иди, душа моя, приляг, отдохни, – проговорила мама, усаживаясь на стул рядом с хозяйкой, и, кажется, забыв про меня совсем, обратилась к Наталье Александровне:

– А где же ваш сыночек?

– Сейчас спустится. Что-то возится у себя в комнате. Присаживайтесь, будем ужинать.

Я быстро прошла в гостиную и, миновав лестницу на второй этаж, заскочила в свою комнату, засмущавшись совсем. «Вот и хорошо, что его нет пока. Лучше позже встретиться с ним, чем сразу», – подумала я, все еще глядя на лестницу и закрывая за собой дверь. И тут!… Спиной ко мне возле книжного шкафа в дальнем углу комнаты стоял молодой человек в белой рубашке с широкими рукавами и листал какую-то книгу. Он не мог увидеть меня сразу и, прекратив листать, стал читать что-то. На столе рядом лежало уже несколько книг и тетрадей. Наверное, он выбирал что-то в шкафу, но вдруг обернулся и смущенно взглянул мне в глаза. Нет, он не осматривал меня всю, как Никитин, а смотрел именно в глаза. Некоторое время мы молча рассматривали друг друга. Глаза его были большие и открытые. Я увидела маленькую родинку у него над верхней губой, белизну зубов между удивленно приоткрытыми губами и бьющуюся венку на шее.

Я стояла, испуганно глядя на него, и уже решилась выбежать из комнаты и крепко сжала дверную ручку, как он, забросив назад свои непослушные волосы, сказал:

–

Извините, я только хотел взять свои записи и несколько книг, пока вы не

пришли. Извините еще раз. Я, наверное, не должен был, как воришка, заходить в вашу комнату, – и, улыбнувшись мягко и смущенно, добавил, отодвигая стул: – Проходите, я сейчас уйду.

Щеки мои горели, пока я дошла до предложенного мне стула, желание убежать прошло, и возникший интерес к этому петроградскому инженеру придал мне сил. Я хотела сказать ему, что он поступил дурно, войдя сюда, хотя в принципе это его дом, но все же… Я не успела додумать, что такое сказать, как он направился к двери.

– Что же вы, а книги, ведь вы за ними пришли, – испугавшись уже, что он уходит, сказала я. – Лучше, лучше я выйду, это ваш дом, я… я потом.

Он остановился и, стоя спиной ко мне и не поворачиваясь, заговорил:

–

Я знаю, что поступил не совсем красиво, но мне очень нужно было… я не

надеялся встретить вас здесь, – и, повернувшись, взглянул на меня так, что у меня замерло все в груди и дышать стало трудно. – Вы отдыхайте, – он вернулся к столу, взял книги и закрыл шкаф. Теперь он был близко ко мне, и я видела, как

учащенно пульсирует венка у чего на шее. Сложив тетради и книги в стопку, он взглянул мне опять прямо в глаза, – Алексей, – представился он и приветливо

улыбнулся, показывая свои ровные белые зубы.

– Мария, Маша, – поправилась я.

–Я уже знаю, откуда вы приехали, самое удивительное, что мне ехать работать к вам на шахту, скоро ехать. Я хотел бы подружиться с вами.

– Я, я тоже.

– Я пойду, приходите на веранду, я буду вас ждать.

Он повернулся и быстро вышел.

Я опустилась на стул и вдруг почувствовала радость. Мою тоску как рукой сняло. Опять что-то прекрасное было, только не вдали, а где-то здесь, рядом, опять запах роз наполнил счастьем всю меня.

Познакомились мы легко и просто, а вот выйти теперь из комнаты я почему-то не могла. Все сидела и сидела на стуле и не решалась ни на что. Сколько времени прошло, не помню. Вошла мама. Вид у нее был суровый:

– Маша, ну что ты сядешь здесь, как дикая кошка, забилась в угол. Пойди, познакомься с хозяйским сыном, очень интересный молодой человек. То кидаешься на мужчин со своими осуждениями, то, на тебе, выйти боишься. Пойми, раз ты прячешься от него, то он не поймет твоего стеснения, а сочтет это как пренебрежение. Собирайся и выходи.

Мама ушла, а я почувствовала себя почему-то одиноко, но возникший интерес к этому молодому человеку, теперь уже инженеру, заставил меня встать и, испытывая непреодолимую робость, выйти на веранду.

Компания за столом была небольшая: Николай Иванович, Наталья Александровна, мама и Алексей. Иногда появлялась кухарка, принося закуски и убирая посуду, она молча, как тень, перебиралась между верандой и кухней.

– А вот и моя Маша, – обрадованно представила меня мама. Понятно, что только Алексею, хотя по ее тону чувствовалось, что она хочет погордиться мною, похвастать, так же, как гордятся и хвастают сейчас счастливые Алексеевы родители.

– Глядя на вашу Машу, я не перестаю восторгаться свежестью и очарованием юности, – сказал Николай Иванович, – но, знаете, в последние дни я заметил в ней некоторые перемены. Да, Машенька, я вижу, что вам скучно здесь, что первый интерес к большому городу, цивилизации, так сказать, у вас уже прошел, вам все это надоело, как прочитанная книга, и знаете почему? Потому что люди, собирающиеся здесь на отдых, все скучают. Все мои пациенты больны в первую очередь скукой, а уж потом у них появляются другие болезни. Потому, что они все обеспечены и не должны трудиться в поте лица, зарабатывая себе на хлеб насущный, распалялся Николай Иванович и, уже обращаясь ко всем, продолжил: – Все, кто может себе позволить ездить к морю в нашем современном обществе, настолько богаты, что не знают, куда себя деть. Знаете они все – Евгении Онегины и Печорины в разных возрастах. Поэтому скука стоит здесь, несмотря на массу развлечений. Все эти люди глубоко несчастны и мне их искренне жаль.

Я была удивлена такой проницательностью Николая Ивановича и отметила про себя, что я скучаю ведь только от безделья, что и мне не приходится думать о хлебе насущном, все, что мне нужно, я получаю от родителей и ни в чем не нуждаюсь. Значит я тоже в каком-то роде Евгений Онегин.

–Так, значит, ты считаешь, что только те, кто работает с утра до ночи, только те счастливы? – начал возражать Алексей, даже спорить с отцом, – то есть только народ наш и счастлив?

– Да, если хочешь, то истинное счастье, удовлетворение от каждого прожитого дня должен испытывать только народ.

– Должен испытывать по-твоему мнению, а испытывает ли на самом деле? Разве он счастлив, наш народ? Я, знаешь ли, слышал там, в Петрограде, совсем другое. Многие передовые умы считают, что народ наш очень несчастен и что долг каждого интеллигентного человека сделать все для счастья народа. Вот Дума приняла наконец-то указ о введении трезвости на Руси на все времена. Правда, это единственное, что сделала Дума полезного для Отечества, по-моему. Но ведь не секрет, что есть в России и другие люди, которые борются за переустройство нашего общества, и последнее девятилетие показало, насколько богата наша страна людьми передовыми, отчаянными, фанатиками счастья народного…

– Ты утверждаешь, что, забрав у народа водку, его сделали счастливым? – перебил его отец, явно восторгаясь дискуссией со своим сыном, и сам ответил на свой вопрос: – Пойми, человека нельзя сделать счастливым насильно, добро не может быть назло, как и не может быть в долг. Счастливым может сделать себя только сам человек, только в труде, в достижении поставленных перед собой целей можно найти свое счастье. Вот ты, например, сейчас вполне счастлив, потому что достиг поставленной перед собой цели, стал инженером. Но я бы не хотел, чтобы ты на этом остановился. Скоро и очень скоро у тебя должны появиться другие цели, и ты должен будешь трудиться, очень много работать, чтобы их достичь. И чем дольше ты будешь жить, тем больше и больше должно у тебя быть целей, тем труднее и труднее тебе их будет решать. Спроси любого богатого, кто здесь отдыхает: «Ты счастлив?» и спроси грузчика в порту о том же, и, скорее, грузчик признает себя счастливым, потому что у него каждый день есть цель – заработать себе на жизнь, и, достигая ее каждый день, он вполне счастлив, а богатому не надо думать об этом, вот он и скучает и ищет в себе болезни, от которых скука приходит. Все, что сделано на этой планете хорошего, все сделано людьми голодными или испытывающими острую нужду, пусть даже духовную. Это касается тех обеспеченных, что стали гениями человечества, это особые люди, для которых труд умственный также необходим, как для грузчика труд физический. Этот труд – их цель. И только достижение ее приводит их к счастью. По-моему, в каждом человеке должно быть стремление не наследить в этой жизни, а оставить след, чтобы потомки небезразлично вспоминали о нашем присутствии в этом мире.

– Странно, что ты считаешь наш народ счастливым. Я с этим никак не могу согласиться, не могу понять твоего определения счастья народа. Что ж, отработав целый день в поте лица и вернувшись в барак, где живет множество семей, где его семья полуголодная, человек должен быть счастлив? Ты прав в одном – для счастья народа и каждого человека в отдельности нужна цель, индивидуальная и всеобщая. А всеобщей цели в нашем обществе нет, и я, пожалуй, согласен с теми, кто видит счастье народа во всеобщей борьбе за право самим распоряжаться своей жизнью, самим выбирать себе цель.

– Подождите, подождите, – вмешалась Наталья Александровна, – Коля, ну что ты, мальчик только приехал, а ты уже начинаешь спорить с ним. Дай-то хоть поесть ему.

Раскрасневшиеся отец и сын вдруг умолкли, глубоко дыша, словно сами сейчас трудились в поте лица, зарабатывая себе на хлеб насущный. Мама так внимательно слушала, что, казалось, готова и сама вступить в спор. Но, почувствовав, наверное, что спор этот сегодня не совсем уместен, вдруг властно сказала:

– Вот что, мои дорогие, давайте-ка выпьем, пьянствовать мы не будем, а вот выпить в этот счастливый для вашей семьи день можно и даже нужно. Налейте-ка мне, Николай Иванович, всем налейте и Маше тоже.

В ее голосе была такая уверенность, что спорить с ней никто не стал. Николай Иванович молча и послушно стал наливать всем вино, беспрекословно подчинившись ей, точно так, как поступил бы при таких ее словах и мой отец.

"Вот она, моя мама, действительно первое "Я" для мужчин, полная противоположность Наталье Александровне. Она-то, конечно, второе «Я» своего мужа, она без него ничего не может. Но все же, что лучше: быть владыкой над мужем или верной ему помощницей и подругой, только слабой женщиной?" – думала я, глядя на властную и волевую мою маму.

Взяв рюмку, она сказала:

– Пить надо уметь. Это гораздо труднее, чем не уметь и все равно пить. Я, надеюсь, что вы правильно меня понимаете. За вас, дорогие мои, за ваше маленькое и большое счастье!

Она выпила. За нею выпили все, только я все боялась попробовать этот неизвестный мне напиток.

– Но! Что ты, попробуй, не бойся, словно приказала она мне, – в этой жизни нужно все попробовать и во всем знать меру.

Я пригубила, но жидкость показалась мне горькой и чем-то напомнила мне Никитина – он такой же горькой.

Разговор пошел было о других темах, но все равно Алексей и Николай Иванович продолжали спорить, стараясь противопоставить себя друг другу. У каждого о любом предмете разговора была своя, определенная точка зрения,

и они отстаивали ее, ввязываясь в дискуссию смело и энергично. Я сидела против Алексея и украдкой, время от времени, посматривала на него, на его широко открытые большие глаза, на бьющуюся венку, и он, чувствуя мой взгляд, смотрел на меня, но тут же отводил глаза. Этот его взгляд не пугал меня, а наоборот, как только наши глаза сходились, я испытывала огромное возбуждение, что-то замирало глубоко у меня внутри, и я чувствовала, что он ощущает то же. Мне казалось, что от него исходит какое-то особое тепло, которое можно услышать не телом, а только душой.

Мне доставляло разочарование, что я не могу вступить в разговор, не могу даже слова сказать и как будто, ощущая эту мою неловкость, Алексей все чаще и чаще смотрел на меня. Наконец-то я нашлась и, как только они умолкли, спросила его:

– А правда, Алексей Николаевич, что в Петрограде бывает ночью светло, как днем? Какие это белые ночи?

Все взглянули на меня, то ли удивляясь моей провинциальности, то ли почувствовав интерес к вопросу.

– Да, как это выглядит? Ведь я тоже не была никогда в Петрограде.

– Все очень просто, – начал объяснять Алексей, – обращаясь ко мне и к матери одновременно, – солнце летом там спускается лишь за горизонт и не уходит дальше, вот ночью и светло, как у нас вечером после его захода. Это происходит на всей широте Петрограда, а севернее, например, в Мурманске, вообще, полгода – день, полгода – ночь. – Он опять начал увлекаться новой темой: – хотите я объясню вам точнее, – сказал он уже только мне, и я опять испытала приятную боль в груди, – пойдемте к морю и посмотрим закат.

Солнце уже действительно висело низко над морем и посылало на нас последние мягкие лучи.

– Давайте пойдем все, – предложила мама, тяжело поднимаясь из кресла.

– Я с удовольствием составлю вам компанию, – Николай Иванович обратился к жене и маме, как бы давая всем понять, что я должна идти с Алексеем, а он с ними.

Мы вышли на улицу, спускающуюся к морю. Родители шли впереди, слушая неутомимого Николая Ивановича, а мы сзади. Мы шли молча, не решаясь начать разговор, и я все сильнее ощущала то душевное тепло, которое исходило от Алексея.

Он заговорил первым:

– Здесь, Маша, все просто. Ведь вы знаете, что земля круглая?

– Да, почему бывает полярный день и полярная ночь, почему зимой день короче, чем летом, я знаю, конечно. Но меня интересует совсем другое: какие они эти белые ночи? Я этого представить не могу, не видела этого, а так хочется все увидеть и все почувствовать самой, – и я вдруг нечаянно оступилась о камень и невольно оперлась на его руку, но тут же отдернулась, словно обожглась, а он, чуть касаясь, взял меня под локоть, и я не убрала своей руки, хотя и смутилась сильно, мне было очень приятно чувствовать его прикосновение. Я только боялась, чтобы мама не обернулась и не увидела.

На пляже мы направились в ресторанчик, где несколько часов назад сидели с Никитиным, только теперь мне было хорошо здесь, уютно и весело. Но вдруг мне показалось, что за тем столиком, где официант поднес мне никитинские цветы, появился он сам, Никитин. К нам подошел другой официант, но горько чувство смущения, и я сама предложила Алексею пройтись к воде. Солнце спускалось к морю, горизонт был виден теперь хорошо, и мягкие лучи скользили по воде, переливаясь на мелких волнах. Чем ближе солнце приближалось к горизонту, тем больше и краснее оно становилось. Вот уже наполовину оно погрузилось в воду, цвет его стал мягким и нежным, смотреть на него было совсем не больно.

Вот оно и совсем исчезло в воде, окрасив последний луч почему-то в зеленый цвет.

–

Это оно простилось с нами так, – сказал мне тихо Алексей, – кто увидит зеленый луч солнца при закате, того ждут перемены к лучшему, так говорила мне моя бабушка в детстве. Я уже давным-давно не видел этот зеленый луч. Маша, а вы хотите, чтобы что-то менялось в вашей жизни? – он смотрел на горизонт и бросил в воду камень.

– Я не знаю, моя жизнь еще, по-моему, так коротка, что я толком и не жила, но если к лучшему, то, конечно, хочу.

–

Скажите, вы, правда, скучаете здесь?

– Да, но, наверное, не оттого, что мне все надоело и у меня все есть и я присытилась всем. Нет. Просто я первый раз уехала из дома и уже хочу вернуться назад. Я скучаю по папе, по своей комнате, своим подругам. Наверное, я нытик по натуре. А, вообще-то это проходит и мне становится веселее.

– Расскажите мне о вашем городе, о шахте. Это такая удача, что я встретил вас в своем доме, людей оттуда, где мне предстоит провести, может быть, много лет. В этом есть что-то символическое, какой-то тайный смысл, и я принялась рассказывать, и чем больше я говорила, тем спокойнее и мягче становилось у меня на душе. Мне казалось, что Алексей прожил со мною мою прежнюю жизнь там, на нашей шахте. Я рассказывала ему о нашем доме и хорошо представляла его в моей комнате, говорила об отце и его работе и видела Алексея в конторе шахтоуправления, говорила о церкви, и он стоял там, рядом со мной, даже представила, как он перебирается через улицу в дождь, аккуратно ступая и стараясь не запачкать брюки и туфли. Мы прохаживались с ним у самой воды, мягкий шелест волн внушал спокойствие, безопасность и уверенность, потому что рядом был надежный и близкий уже мне человек. Стало быстро темнеть, и нас позвал Николай Иванович, они уже выходили с террасы, все направились домой.

Я долго не могла заснуть в ту ночь. Пожалуй, впервые в жизни я задумалась о своем недалеком будущем, о возвращении домой, и мне показалось, что с приездом Алексея на нашу шахту и у нас начнутся белые ночи… А утром на моем подоконнике лежали только что срезанные три белых розы. Капельки свежей росы стекали с их нежных лепестков.

Мамы уже не было. Я начала умываться, причесываться и с радостью вышла в гостиную, желая скорее увидеть Алексея. Там еще никого не было. Дверь на веранду была открыта, и, приблизившись к ней, я услышала голоса: мама с кем-то разговаривала. Меня словно холодной водой окатило, я узнала голос Никитина.

–

Так вот, уважаемая, я имею самые серьезные намерения и готов просить руки вашей дочери. Я человек состоятельный, у меня свои скважины в Баку. Да и возраст уже, знаете, заставляет подумать о семье. Дочь ваша мне очень нравится, и я намерен составить ее счастье.

– Но, дорогой мой, ведь вы ее еще толком и не знаете, и потом я сама не могу решать ее судьбу. Здесь должна спросить мужа. И потом она сама, мама замолчала на минуту, – она сама должна решать, ведь мы живем в двадцатом веке, что вы, голубчик. Нет, нет и еще раз нет, говорю я вам. Если у вас такое чувство, то нужно сойтись сначала с ней. Что вы? Да и молода она еще.

Я стояла окаменевшая. Сама мысль, что этот Никитин может стать моим мужем, что он уже решил это сам и не просит, а требует этого, возмутила меня. Я готова была выйти и выгнать его. Еще не видя его, я представила его словно маслом намазанные волосы и перхоть на плечах и запас водки и то, что вчера, проводив нас, он пошел опять пить в ресторан.

«Нет, он не должен, он не имеет права так поступать, это дурно, гадко, как он смеет», – проносились мысли в моей голове.

– Хорошо, я тоже хочу сойтись с ней ближе, поэтому заказал сегодня ложу в опере, буду ждать вас в семь вместе с дочерью.

– Пожалуй, мы приедем или дадим вам знать, а теперь ступайте, ступайте.

Я увидела его выходившим с веранды во двор, перхоть так и была на его плечах. Выждав пока он скрылся за калиткой, я вышла к маме, лицо мое горело от ярости и стыда, сердце колотилось негодующе в груди.

–

Мама, я все

слышала. Как

он смеет, ведь я не вещь. Я не хочу его даже видеть. Он гадок мне, никуда я не поеду.

– Да, душа моя, я вижу, что он тебе не пара, хотя, видно, богат. Не волнуйся, я сама все это улажу, на то я и мать твоя. Успокойся, – она обняла меня и повела назад в наши комнаты.

Я была расстроена, но, поплакав немного, успокоилась, чувствуя, что мама понимает меня и защитит.

За завтраком Алексея не было, и я испугалась, что он все слышал и теперь не придет ко мне совсем. Но Наталья Александровна, поняв мое замешательство, объяснила:

– Алексей купается в море. Это его привычка еще с гимназических лет, знаете, – она обратилась к нам с мамой обеим и в то же время только ко мне, – море его слабость с детства, он утверждает, что оно ума ему придает. У него какое-то обостренное чувство справедливости, что было причиной частых драк с друзьями и разногласий с преподавателями, и всегда после потасовок и отчаянных споров, он мчался в море умнеть и решать с ним свои проблемы. И, я вижу, за годы учебы он мало изменился.

Алексей пришел к концу завтрака и, извинившись за опоздание, сел рядом со мной. От него пахло морем, и опять я услышала тепло, которое проникает в меня.

–

Спасибо за розы, – сказала я тихо, так чтобы только он слышал.

Он мягко улыбнулся мне и слегка покраснел. В тот день я с удовольствием пошла купаться и сама. Мама заняла свое место на террасе ресторанчика с вязанием. Плавать я научилась еще в детстве. Недалеко от нашего городка был пруд, и каждое лето с утра до вечера все дети купались и резвились там.

Поэтому воду я не боялась. Только вот нагота моего тела и близость оголенного Алексея смущала меня. Теперь я как бы стеснялась саму себя. Развитое тело Алексея вызывало зависть. Я замечала его смущенный взгляд, когда он рассматривал меня, и чувствовала, что нравлюсь ему. Легкое кружение охватывала мою голову, когда он смотрел мне не в глаза, а      ниже…

Мы с разбегу бросились в воду и поплыли. Далеко. О чем-то говорили, смеялись, брызгали друг на друга водой. Потом лежали прямо на песке и грелись на солнце. Опять купались. Алексей поймал краба и мы, словно маленькие дети, склонилась над ним, почти лицом к земле и с любопытством рассматривали его маленькие черные глаза-бусинки, длинные усы, заглядывали ему в рот, а он пятился от нас боком и норовил улизнуть в море и грозно помахивал клешнями. День прошел быстро и весело. Мы настолько сдружились, что, кажется, знали друг друга всю жизнь.

Вечером мама стала собираться в оперу и спросила      меня      строго:

– Маша, ты абсолютно уверена, что не хочешь ехать. Подумай хорошенько, ведь сегодня может решиться твоя судьба. Не будешь ли ты жалеть о своем отказе позже? – лицо ее было сурово, взгляд твердым.

На меня нахлынуло чувство страха перед этим Никитиным, но я уверенно ответила:

– Нет, не поеду ни за что на свете и никогда не пожалею о своем решении. – Придется мне сегодня отказать ему от твоего имени. Чего не вытерпишь ради дитя своего?

Она уехала в экипаже Николая Ивановича. Вид у нее был энергичный и боевой, будто она сама ехала на свое свидание и собиралась отказать своему жениху. А у нас получился прекрасный вечер. Мы опять ходили к морю смотреть закат, и опять, прощаясь с нами, солнце показало зеленый луч. Мы еще долго бродили босиком по воде, и когда уже стало почти темно и первые звезды поселились над морем, а луна загорелась над городом, Алексей взял меня за руку, как маленькую девочку, и, ощущая тепло его руки в своей ладони, я поняла, наверное, что этот человек мне дорог и что если такое чувство и называется любовью, то это любовь и есть. Я поняла, что люблю! Домой мы шли молча, сердца наши и души говорили без слов, общаясь через наши сплетенные руки. Когда мы прощались с ним в гостиной, он притянул меня слегка к себе, обняв за плечи, и поцеловал губы, заглянув мне в глаза до самого сердца, и быстро, не сказав ни слова, убежал наверх.

Возбужденная и счастливая я вошла к себе. Мама была уже дома и читала лежа на диване.

–

Ты, Маша, делаешь успехи, не успела мать отбиться от одного жениха, как ты вскружила голову другому.

Я ничего не ответила, потому что в ее словах не было упрека, а, скорее, какая-то радость. Лицо ее было добрым и ласковым. Я наклонилась поцеловать ее, но она мягко меня оттолкнула и сказала уже сурово:

– Ступай, ступай, спать пора.

Я заснула быстро и с чувством безмятежного счастья. Но ночью мне приснился дурной сон: Никитин забрался ко мне в комнату через окно, подошел к кровати, склонившись, стал внимательно рассматривать и, ехидно улыбаясь, проговорил: «У меня нефтяные скважины есть и теперь еще ты будешь, а Алексея твоего, чтобы не вставал на моем пути, я под землю упрячу, будет прикованный к вагонетке до скончания света уголь в шахте таскать, солнца не увидит боле» – и, рассмеявшись зло, стал протягивать ко мне руку, перхоть посыпалась с его головы прямо на меня и, к моему ужасу, из глазниц у него потекла кровь…

Я закричала во сне. И проснулась, наверное, потому что кричала. Осмотрела комнату. Тихо. Через открытое окно задувал свежий ветерок, покачивая шторы. Лунная дорожка стелилась до самой моей кровати. Я встала и подошла к окну, решив прикрыть его. Вдали виднелось море, луна нарисовала на нем дорогу, которая шла от самого горизонта и оканчивалась у меня в комнате. Я присела на подоконник, восхищаясь гармонией мира. Только кузнечик иногда нарушал величественную тишину и покой природы.

«Что за счастье любить! Как прекрасна жизнь, когда в ней есть слово Любовь, есть рядом такой человек!». Жизнь моя, как эта лунная дорожка, уходила вдаль до самого горизонта по мягкому и нежному морю. Я устроилась поудобнее и стала думать об Алексее. Вдруг я заметила, что что-то мигнуло сбоку от дома. Да, только что там горел свет и теперь погас. Это был свет в его комнате. Он не спал тоже и только теперь выключил его. И тут я услышала шаги по лестнице, кто-то прошел в гостиную. Я встрепенулась. И тут я увидела его выходящим в сад. Он прошел к скамейке, что была между роз. Его белая рубаха светилась в лунном свете каким-то синеватым огнем. Он сел, закурил папиросу. Я притаилась на своем подоконнике. Он находился очень близко от меня, и, хотя была видна только белая рубаха и огонек папиросы, я чувствовала его родинку над губой и бьющуюся венку на шее.