Драгоценная моя Драгоценка

Родственник Сапожниковых два месяца, до средины октября, возил продукты с японских складов (муку, масло подсолнечное и сливочное, крупу) в Союз. Павлик говорил потом:

– Дядя Толя, переправляясь с машиной на пароме через Аргунь, каждый раз боялся: вернётся ли обратно, не возьмут ли под арест.

Я проезжал через Москву в 1986-м, позвонил Павлику, жена подняла трубку: «Он в ЛТП». От алкоголизма лечился в так называемом лечебно-трудовом профилактории. А через пару лет узнаю: умер Павел Георгиевич. Здоровья Бог ему отмерил лет на девяносто, да водочка сковырнула такого богатыря, до пятидесяти не дожил. Вот тебе, паря, и «провались земля и небо, я на кочке просижу».

В их семье было трое детей, когда его отца арестовали. Мать-богатырша года через два вышла замуж за учителя Лосева. У них родился совместный сын. Отец Павлика, Георгий Иванович, в 1957-м освобождается из лагеря, приезжает к ним в Казахстан, и Лосев вынужден был уйти. Надо отдать должное, Георгий Иванович воспитал неродного сына, дал образование, парень-то головастый оказался, окончил университет, преподавал, защитил диссертацию…

В начале шестидесятых Георгий Иванович приезжал к моему отцу в Троебратное. Сапожниковы жили на юге Кустанайской области. Георгий Иванович на тот момент был при должности, третий человек в совхозе после директора и секретаря парткома – профсоюзный босс, председатель рабочкома. Для человека с грамотёшкой в пять классов и лагерем по политической статье, это была солидная высота. Совхоз целинный, передовой…

Выпивают с отцом, вспоминают Трёхречье. Георгий Иванович заявляет. Была у него к месту и не совсем присказка «я-то сказать». Для разгона мысли. Он и говорит:

Ефим Фёдорович, я-то сказать, кабы не твой брат с его восстанием, будь оно сто раз неладное, не поддайся тогда на эту дурь – обух плетью собрались мы перешибить, я-то сказать, стал бы в Союзе большим человеком!

Я был свидетелем разговора. Отец останавливает речь сослагательного наклонения:

– Гоша, не завирайся! Останься ты в России, вас бы точно раскулачили, и сгинул бы в тайге или болотах, а нет, так на войне погиб. Как ты думаешь, тебя, проходящего как «вражеский кулацкий элемент», куда сунули бы? В пехоту! А в ней жить целым не больше недели. Это раз, а во-вторых, кто тебя защитил от японцев, когда перед строем чуть башку не отрубили? Кто? Без башки тебе должность начальника рабочкома не дали бы!

Самое большое подразделение японцев в Трёхречье стояло в Драгоценке, название громкое – гарнизон, а по численности – рота. Ни танков, ни артиллерии. Я пацанёнком любил смотреть, как япошки маршировали, небольшенькие солдатики, а винтовка внушительная… Стоял гарнизон на возвышенности. От нашего дома с правой стороны пологая сопка, у её подножия облюбовали японцы площадь. Поставили казарму, ряд строений… А по периметру не забором огородились – рвом себя окопали. Вернее сказать, ровиком. До метра шириной, столько же в глубину. Больше от домашней живности преграда. Свиньи в Трёхречье ходили в режиме свободного выпаса. Хавронья Георгия Ивановича, будущего председателя рабочкома (а свинья, как известно, везде грязи найдёт на свою голову), захотела поковыряться на территории гарнизона. Мало ей было других мест, потянуло к оккупантам. Перебралась через ровик и не только поковырялась в земле, но и дриснула… Японец увидел такую непотребь на территории части, такое вопиющее непочтение к войскам императора, в гневе всадил штык в загривок непрошенной гостьи, заколол, чтоб не шарилась и не гадила под носом у завоевателей. Сапожников на свою беду увидел акт уничтожения чушки. Ей месяца два до холодов нагуливать мясо и сало, а её убивают средь белого дня…

Георгий Иванович, человек не робкого десятка, побежал с претензиями к начальнику гарнизона:

– Я-то сказать, что это такое, ваш солдат порешил почём зря мою свинью! Я-то сказать, глазами своими, как он вместо того, чтобы выгнать, штыком… Был бы забор у вас, другое дело, свинья, я-то сказать, откуда знает, что здесь запретная территория для гражданских!

Начальник гарнизона выслушал претензии Сапожникова, затем отдал приказ выстроить япошек на предмет опознания виновника в смерти домашней свиньи…

Происходило это году в сорок втором, дядя Сеня был поселковым атаманом в Драгоценке. Его, как местную власть, вызвали на следственный эксперимент. Начальник гарнизона говорит Сапожникову:

– Покажи, какой солдат.

Видеть его Сапожников видел в момент убивания живности, да не в упор, издалека, а попробуй узнай, когда япошки на физиономию для нас все одинаковые. Сапожников, «я-то сказать», тык-мык, в одну сторону прошёл вдоль строя, в другую… Не исключаю, того японца могли умышленно не поставить в строй… Начальник гарнизона, видя тщетность поиска и отрицательный результат эксперимента, без суда по законам военного времени сам вынес приговор: за клевету на солдат Квантунской армии… И шашку наголо. Не стал даже спрашивать, как полагается перед казнью, последнего желания приговорённого…

Зарубил бы, да атаман, Семён Фёдорович, заступился, попросил не убивать опростоволосившегося станичника… Авторитет у дяди Сени был не только среди односельчан, но и у японцев… Спас незадачливого товарища по восстанию…

Отец и напомнил Георгию Ивановичу об этом случае:

– Отлетела бы твоя башка, кабы не Семён. Так что, я-то сказать, не больно-то на моего брата бочку кати…

Смерть дяди Сени

Дядя Сеня однажды и моего отца спас. Отец всю жизнь носил усы. По обличью смахивал на Чапаева из кино. Сухой, жилистый, и усы… Рассказывал, когда в семьдесят третьем ездил в Кузнецово, где-то за Иркутском на станции вышел воздухом подышать, к нему бурят подходит и говорит:

– Товарищ, ты похож на Чапаева!

Отец не растерялся, с юмором у него всегда было на пять с плюсом.

– Так я ведь, – доложил, – брат Василия Ивановича!

А при японцах произошло следующее. Отец загулял с товарищами в китайской харчевне и, возвращаясь домой по темноте, нарвался на патруль. Шла война, японцы держали ситуацию в Драгоценке под повышенным контролем. Ночью комендантский час. Патруль тут же на улице устроил отцу экспресс-допрос на ломаном русском, кто он и откуда. Офицер, гонору у них было с верхом, оскорбительное бросил по поводу отцовских усов. Наподобие «таракан-усы». Отец на дыбы:

– Ты как с русским казаком разговариваешь?!

И, недолго думая, разжаловал япошку. Вцепился ему коршуном в погон. Сорвал. Если уж за свинью едва голову не отсекли Сапожникову, тут похуже проступок – покушение на честь офицера. Расстрел как минимум. Утром Семён Фёдорович пошёл к коменданту. Как уж откупились, не знаю, но освободили отца.

Отец, как и Митя, в подпитии не мог не поматерить коммунистов, Ленина – обязательно. Мать покойница, Царствие ей Небесное, переживала, когда родственники, земляки приезжали. Отец непременно поднимал тему губителей России. Мать боялась, как бы кто не сдал отца…

Дядя Сеня держал в Драгоценке мясной магазин. Сделал специальную пристройку к дому и торговал. В сорок пятом смершевцы, высшие чины – полковники, подполковники, майоры, частенько заходили к дяде Сене. Поил их, кормил. Не один раз офицеры убеждали: тебя, Семён Фёдорович, не тронем, не волнуйся, зачем ты нам нужен? Усыпляли бдительность. Уйди он в бега, может, и остался бы жить. Два месяца провёл в подвешенном состоянии…

На Покров, четырнадцатого октября, дядю Семёна вызвали в СМЕРШ, допросили (по материалам дела допрос проводил старший лейтенант А. Филимонов), а пятнадцатого – арестовали.

Помню, я с улицы прибежал домой, отец сидит, руки на стол положил, грудью на них лёг, голова опущена, поднял глаза на меня, посмотрел невидящим взглядом… Мать топчется у печки:

– Может, ещё выпустят Семёна, кого-то ведь выпускают.

Отец, всё так же глядя в стол, тяжело ответил:

– Его уж точно не выпустят.

Дядя Сеня прекрасно понимал: кому-кому, только не ему ждать пощады. В отличие от многих мужчин-трёхреченцев, которых, в общем-то, ни за что схватили и повезли в Советский Союз, для него там давно пуля была приготовлена, с тридцать первого года карательные органы держали в списках первейших врагов. Дядя Сеня решил не дать возможности чекистам позлорадствовать, поглумиться: «Ну что, казачок, попался! Как твоя бандитская верёвочка ни вилась, как ты ни прятался, да руки у нас длинные. Всё равно, белогвардейская сволочь, наша взяла!» Дядя Сеня придумал показать им большой кукиш. Он не согласился в раскулачиванье быть бараном, которого силком загоняют в стойло, и здесь сделал мужественный выбор. Даже его недолгий командир, легендарный атаман Георгий Семёнов, изменил себе на судилище, устроенном ему и его соратникам в Советском Союзе в августе 1946-го. Заслушав приговор «казнить через повешенье», этот неукротимый, вулканической энергии, недюжинного ума казак дрогнул (может, единственный раз в жизни) и попросил помилования у палачей. Получив отказ, ещё раз унизился – просьбой заменить повешенье расстрелом, что соответствовало бы чести русского офицера. И снова получил категорическое «нет». Перед повешеньем хотел исповедаться, причаститься (был атаман человеком истинно верующим, но, конечно же, знал, как относятся в Советском Союзе к церкви), на «приведите священника» в застенках ЧК раздался идиотский хохот и отборный мат.

Никто, само собой, не знает мыслей дяди Сени, с которыми ехал он арестантом в насквозь промёрзшем вагоне в Советский Союз, но, думаю, дядя принял именно такое решение. Почему так считаю? Отец рассказывал, дядя Сеня в десять лет заупрямился: не буду ходить в школу. Любил лошадей, охоту, по хозяйству не отлынивал от своих обязанностей, но в школу не хотел. Однажды возвращается с занятий и заявляет:

– Хватит! Писать, читать научился, не пойду больше!

Нет и всё! Отец взял в руки вожжи в ответ на категоричное заявление сына об окончании образования. Применил форму активного физического воздействия для прояснения разума. Тогда сын, настырности было не занимать, недолго думая, а конфликт вызрел суровой зимой, мягкие в Забайкалье редко случались, убежал на Газимур. Там расстегнул шубу и лёг голой грудью на лёд. С одной единственной целью – заболеть и по уважительной причине (тут вожжами ничего не сделаешь) прервать учебный год. Однако задуманное осуществить не удалось. Организм был настолько крепкий, что даже не закашлял. Упрямый казачонок грудью лёд плавил, пока кто-то из взрослых не увидел. Отец прознал, пообещал ещё вожжей добавить. Он и сам понимал, надо учить детей, да и от поселкового атамана хорошего не жди, если учительница пожалуется, что Семён Кокушин игнорирует школу. Пришлось продолжать обучение.

Когда арестованных СМЕРШем трёхреченцев в ноябре-декабре сорок пятого переправляли в Советский Союз в телячьих вагонах, дядя Сеня по дороге жестоко обморозил ноги. Мой отец был уверен на сто процентов (его уверенность передалась мне), обморозил специально. Брат Ганя в лагере в Норильске встретил тех, с кем этапировали дядю Сеню, они ехали в одном вагоне. Рассказали: у него началась гангрена, ноги опухли. В Чите хотели ампутировать, дядя Сеня не дал согласия и от гангрены умер. Где-то закопали…

Мой двоюродный брат Артём Иванович, тот самый, которого чекисты подсылали в отряд повстанцев убить дядю Сеню, сгинул в лагерях. Его тоже в сорок пятом СМЕРШ арестовал, шёл по одному делу с дядей Сеней. Повстанцев брали в два захода, первую половину (десять человек) пятнадцатого октября, а вторую (девять) – двадцать седьмого. Артём Иванович попал во вторую волну. Это я в материалах дела прочитал.

Тоже возник вопрос – почему не забеспокоился Артём, другие казаки-повстанцы: целую группу их товарищей по восстанию в один заход арестовали, увезли в Хайлар. Почему не пустились после этого в бега? На что надеялись? Им всего-то несколько месяцев и понадобилось бы – уже в ноябре сорок пятого части Красной армии начали покидать Маньчжурию, а в первой половине сорок шестого их не осталось там вовсе, как и во всём Китае.

Отец говорил, Красную армию встретили с восторгом, уважением, восхищением – пришли победители, русские воины, доказавшие свою силу, силу русского оружия в борьбе с сильнейшим врагом. Победили Германию, выгнали японцев из Китая.

Артём единственная ветвь нашего рода, чьи следы не удалось разыскать. Он родился в 1902 году, в Драгоценке у него была семья, жена, трое детей, тоже выехали в Россию на целину. И здесь затерялись… Ни отец мой не нашёл, ни я не смог…

С дядей Сеней Артёма везли в Союз в одном вагоне.

Не могу не рассказать ещё один случай, связанный со СМЕРШем. У Налётовых, Ивана Михайловича и моей тётушки Соломониды, в доме определился на постой майор СМЕРШа, некто Тищенко. Я говорил, что дом Налётовых был одним из самых заметных в Драгоцнке. Большой, просторный, под железной крышей. Тищенко жил у них более трёх месяцев. Не просто жил и столовался, ещё и вёл предварительные допросы, вызываемых СМЕРШем трёхреченцев. Пока тепло было, вёл допросы на веранде, она метров двадцать площадью.

Рассказывала об этом дочь Налётовых Наталья Ивановна (та, которая в сорок седьмом вышла замуж за Петра Таскина и не захотела идти в колхоз и корову туда не отдала). Было ей в сорок пятом восемнадцать лет, показывала фото того времени – красавица. Она и в семьдесят выглядела царственно. Прямая в спине, статная, а уж в молодости… Русское открытое лицо, роскошная коса.

Тётушка Соломонида поварихой была у майора, готовила в зимовье, Наталья накрывала на стол в красной избе… Что называется, исполняла роль официантки. Время от времени майор по вечерам приглашал сослуживцев, они устраивали пирушки. Наталья подавала яства, следила за столом.

Рассказывала, что допросы Тищенко вёл жестко – кричал, матерился. Большинство из тех, кого вызывал, увозили в Хайлар с концами. В ноябре смершевцы засуетились, пошли разговоры о скором отъезде из Маньчжурии. Тётушка Соломонида оказалась невольной свидетельницей разговора, Тищенко своему сослуживцу говорил о том, что с делами надо срочно закругляться, командование торопит, скоро домой. И обронил фразу, дескать, эх, Наташку бы с собой увезти – больно уж хороша деваха. Тётушка взволновалась не на шутку: могут элементарно выкрасть, бояться смершевцам некого. Доложила супругу об угрозе, нависшей над их Наташей. И от греха подальше сплавили дочь к родственникам на другой конец Драгоценки. Что-то наплели Тищенко, объясняя отсутствие.

Ещё один интересный факт: перед самым отъездом Тищенко широким жестом избавил десятка два трёхречецев от лагерей. Получилось так. Смершевцы уже сидели на чемоданах, торопились, Тищенко в тот день вызвал человек двадцать к себе. Собрались мужики во дворе Налётовых, курят в ожидании. Иван Михайлович и говорит Тищенко, чай они пили, майор обычно один по утрам чаёвничал, но изредка приглашал хозяина дома за компанию. Налётов возьми и скажи. Ну что вы делаете? Вы же всех мужиков, кто во дворе ждёт своей участи, арестуете не сегодня-завтра. Так? Так. А у них у каждого семьи, дети, хозяйство. Как жёнам дальше мыкаться без кормильцев?

Тищенко посмотрел на Ивана Михайловича долгим взглядом, помрачнел лицом. Потом вдруг резко встал из-за стола, вышел на крыльцо и с матом отправил всех собравшихся домой. Мол, не нужны вы мне ни сегодня, ни завтра, дуйте до горы! Да побыстрее! Чтобы через минуту никого вас не видел. Что-то сдвинулось у него в душе.

Вскоре СМЕРШ и все остальные красноармейцы ушли из Драгоценки.

Не выдал кума

Выше говорил, повторю с большим удовольствием: у мамы, Царствие ей Небесное, хороший был слух и голос отменный, песен бессчётное множество знала. Женщины в Драгоценке, как морозы устоятся, долгими вечерами лепили пельмени… Заготавливали их кадками… Гости зимой к нам, бывало, придут, мама подаст ведро:

– Павлик, сходи в амбар, принеси пельменей.

В амбаре бочка литров на сто пятьдесят-двести и под самый верх заполнена пельменями, полведра набираю…

Раз в советское время на работе отмечали Первое мая, за столом рассказал, как жили в Трёхречье, про бочки с пельменями – не все поверили, брось, мол, Павел Ефимович, пули лить…

Лепить пельмени собирались родственницы, подруги, один вечер в одном доме, второй в другом… Лепят и поют… Мама красиво пела… Очень красиво… Талантливый был человек. А работы сколько переделала за свою жизнь! На десятерых хватит. Восемь человек детей вырастила, а родила четырнадцать. Трое умерли в младенчестве, трое – в дошкольном возрасте. Обшивала всю семью. Машинку «зингер» из Забайкалья привезла, всё шила на ней – от мелочи до шуб. Печь могла сложить, отец не умел и не брался. В Троебратном в обоих наших домах печи маминой работы, отец на подхвате… Трубы печные сама ремонтировала. Лошадь запрячь, верхом проскакать, косить литовкой, жать, снопы вязать – всё умела… И пела…

Запомнился эпизод: студентом из Омска после сессии в конце июня приехал в Троебратное, на подходе к дому слышу – поют. Окно открыто, и плывёт в улицу:

По диким степям Забайкалья,

Где золото роют в горах,

Бродяга, судьбу проклиная,

Тащился с сумой на плечах…

Мама и Музурантов Кузьма Матвеевич – кум отца – поют. У Музурантова сильный тенор… Бывают в жизни моменты, отпечатываются в памяти до мельчайших подробностей. Настолько проникают в душу, стоит лишь тронуть и картина перед глазами… Летний день на закате, родительский дом и песня. Мама красивая в песне. Так-то красивая, а уж когда пела и вовсе внутренним светом преображалась. Повседневное уходило, отдалялось, высвечивалось глубинное, сердечное… Тогда ещё на здоровье не жаловалась. За столом сидят, у мамы на голове косынка, что я из Омска зимой в подарок привёз, отец голову склонил, молча качает в такт…

Отец был крёстным у младшего сына Кузьмы Матвеевича – Фёдора, тот тридцать шестого года рождения. Через год, как на свет Божий появился Федя, японцы бросили Музурантова в тюрьму. Отец говорил: по ошибке, думали, советский разведчик. Пытать они мастаки. Изрядно поиздевались, привязывали за ноги к потолку, иголки под ногти загоняли, требовали назвать сообщников. Музурантов физически крепкий, ражий мужчина, да не выдержал…

Однажды, подвыпив, признался отцу… Освободился он в сорок пятом, как японцев прогнали… Посчастливилось, не убили япошки, убегая из Драгоценки, торопились. С отцом разоткровенничался за столом, рассказал: устав от пыток, хотел назвать сообщником его. Чуть не сорвалось с языка: «Кокушин Ефим Фёдорович». Но вспомнил: они кумовья. Жена Музурантова, Елизавета Васильевна, выпросила у японцев свидание и сообщила мужу: «Кум Кокушин хорошо помогает».

Детей у них было шестеро. Так получилось, мне хоронить Елизавету Васильевну пришлось. Но это уже другая история. Отец ей с сенокосом помогал, свиней, баранов резал… Где словом, где делом поддерживал. Жили по соседству. Отец не бросил товарища в беде… Слова жены о помощи кума сдержали наговор. Мог бы Музурантов порушить жизнь отцу.

Как порушил Ивану Банщикову, мужу моей тётушки по маминой линии – Харитиньи. Это был тот самый Иван Евдокимович Банщиков, который вместе с дядей Сеней был в повстанческом отряде. Вдвоём они командовали штурмом прииска «Воровская». Только уходили в Маньчжурию поврозь. Иван Банщиков на два месяца позже, отлежался в тайге, залечил рану и с группой казаков в шесть или семь человек проскочили кордоны пограничников и перебрались за Аргунь. В Драгоценке Иван Евдокимович женился на моей тётушке Харитинье.

Музурантов назвал его своим сообщником по разведдеятельности в пользу Советского Союза, чтобы японцы хотя бы на время отвязались, перестали пытать. С сыном Банщикова Сашей (что в Германии сейчас живёт, с которым мы залог поднимали в устье Барджаконки) я учился в одном классе. Японцев тот факт, что Иван Банщиков был в повстанческом отряде, а у чекистов на него давний зуб, не остановил. Наверное, посчитали: как хитро законспирировался советский разведчик. Арестовали, и с присущей им изобретательностью принялись пытать и покалечили основательно… Банщиков не оговорил ни себя, ни кого другого, стойко выдержал мучения, в конце концов японцы отпустили его домой умирать. И всего-то месяца три после тюрьмы Иван Евдокимович прожил.

Японцы его в тридцать девятом арестовали, сын Саша только-только родился, грудничком был. Не везло моей тётушке в супружеской жизни. Первый муж, Антон Деревнин, молодым скончался, первенец родился – сын, и вскорости у Антона кровоизлияние в мозг, второго мужа – Банщикова – японцы замучили. Сошлась в 1941-м с Порфирием Сапожниковым, тоже из отряда дяди Сени, вместе бежали из Советского Союза и пришли в Драгоценку. У них родилось двое детей – Алексей и Валентина. Порфирия СМЕРШ в сорок пятом взял по делу о восстании, он отсидел десять лет, потерял ногу в лагере, но почему-то тётушка Харитинья не приняла его после лагеря, умер под Карагандой. Вблизи тех мест, где лагеря отбывал. Может, тётушка привыкла за десять лет без мужа, возраст сказался. Что интересно, когда в пятьдесят четвёртом она с детьми оформлялась на целину в Советский Союз, все дети, все четверо, взяли фамилию первого её мужа – Деревнина. Хотя всего один был Деревнин, второй – Банщиков, а третий сын и единственная дочь – Сапожниковы.

Тётушку Харитинью мы звали тётушка Ханочка. Отец помогал её семье после ареста Порфирия. Зажиточность не порождала в нём скопидомской страсти: набивай свои закрома, тащи всё под себя! Не скупился на поддержку нуждающихся станичников. Для меня он пример подобного бескорыстия. И я счастлив, что были у меня случаи, когда Бог надоумил поступить вот так же. В 1971 году в Омск перевели служить офицера-танкиста Олега, сына маминого родного брата Ивана Петровича Патрина. Я говорил выше, что у забайкальцев в семьях случалось двух сыновей называть одинаковыми именами. У моего деда Петра Павловича Патрина был младший брат Пётр Павлович. И у отца Олега – Ивана Петровича – младший брат полный его тёзка, тоже Иван Петрович. Как водится, домашние звали его «Малый», дабы отличать от старшего и на зов одного не срывались оба. Малого Ивана Патрина я упоминал ранее в связи с трагедией в Тыныхэ. Он был женат в Драгоценке на Варваре Павловне Баженовой, отца которой убили каратели в Тыныхэ, дядю задушили уздечкой, а брат Алёша лишился рассудка.

Олег окончил танковое училище в Казани, служил в группе войск в Германии, участвовал в августе 1968 года в событиях в Чехословакии. Едва не погиб. Чутьё ли спасло, или реакция боксёра выручила, а скорее – молитва матери хранила. Олег и двое солдат шли патрульной группой. «Время не ночное, сумерки, – описывал случай Олег, – но чехи рано спать ложатся. Улицы уже опустели. Как я его почувствовал?» Нападавший стоял в тени за деревом и как только патруль миновал его укрытие, сделал замах. «Я ничего не услышал, просто вдруг тревогой мысль: сзади опасность». Олег дёрнулся вперёд и в сторону, и страшный удар обрушился на плечо… Ломом целил народный мститель в голову… Фуражка навряд ли спасла бы офицера, не уклонись Олег… Отделался переломом ключицы… А чех, бросив ломик, пустился наутёк в проулок… Он прекрасно знал: советским стрелять строго запрещено…

Отлежавшись в госпитале, отдохнув в Гаграх, Олег попал в Германию, оттуда в 1972-м перевели в Омск, в часть, что в посёлке Светлый. Мы с Олегом с первой встречи в Омске душевно сблизились. Часто потом или он ко мне домой приезжал, или я к нему. С ним всегда праздник – солнечный был человек! Редкий рассказчик, немало повидал в жизни, юморист и пел под гитару. Мечтал: «Демобилизуюсь – никуда не поеду, обязательно здесь останусь». Нравился ему Омск, Иртыш: «Вот бы квартиру где-нибудь на берегу и рядом с тобой…» Перед глазами первая наша встреча в Омске. Я как узнал – Олег в Светлом, так в ближайший выходной отправился в гости. Без всякого предупреждения. По адресу нашёл дом, обычный двухэтажный деревянный. Жена открыла, Олег был в части. Позвонила ему. В окно вижу – летит. Шинель расстёгнута, полы по сторонам от быстрой ходьбы… Голову поднял, меня в окне увидел, кулаки радостно сжал, лицо светится: «Брат! Павлик!» Забегает, обнялись. Восемнадцать лет не виделись…

В 1973 году у Олега родился сын, на это радостное событие к Олегу приехали родители – Иван Петрович с Анной Фёдоровной, её в нашей родне звали Нюрой.

Иван Петрович в белогвардейцах не состоял по причине малолетства, родился в 1910-м, но в сорок пятом его не миновали частые сети СМЕРШа. Уже было трое детей: Николай, Григорий, Олег. С четвёртым тётя Нюра ходила. С этой оравой она в пятьдесят четвёртом не раздумывая поехала в Союз. Не побоялась полной неизвестности, одна с четырьмя детьми, и никаких сведений – жив муж или давно сгинул… В Китае никто ничего не знал об участи арестованных СМЕРШем. Тётя Нюра, как только объявили о возможности переезда, начала собираться – там ведь муж. Попала в Кемеровскую область. Чуть обустроилась, сделала запрос в Москву, оттуда ответ с адресом лагеря, где отбывал срок по 58-й статье муж. Тётя Нюра, кроме листочка, на котором кратко описала мужу десять лет вдовьей жизни, вложила в конверт фото детей. Пусть муж посмотрит и удостоверится – все их деточки в целости и сохранности, никого не потеряла. При оформлении документов для отъезда в Советский Союз требовалось фотография несовершеннолетних детей с родителями. Для идентификации на границе, что за дети едут при взрослых. Нет ли шпионского подвоха. Это фото отправила тётя Нюра мужу в лагерь.