Драгоценная моя Драгоценка

Дядю Сеню помню отрывочно. Один раз, скорее всего поздней весной сорок пятого, ребята постарше играли в городки возле школы в Драгоценке. Меня не взяли – мал ещё – зрителем стоял, дядя Сеня подошёл: «Дайте брошу». Первой битой промазал, выше прошла, зато второй выбил фигуру подчистую. Он чуть ли не первым меня в седло посадил. Как-то к нам прискакал, спешился, что-то они с отцом поговорили, я под ногами крутился, года четыре было, он подхватил под мышки: «А ну, давай, казак!» Ойкнуть не успел, как очутился в седле. Испугался, в луку вцепился ручонками. «Не трусь, казак, пора отца просить, чтоб шашку справил да коня выделил!»

По рассказам отца, дядя Сеня был физически отменно развит. Среди братьев самый высокий. Рост под метр восемьдесят. Отец мой ростом сто шестьдесят семь сантиметров. И дядя Федя невысокий. Дядя Кеша такой же, но шире в плечах, потушистей братьев, а вот дядя Сеня рослый казачина…

Кто-то из отряда Игумнова в той первой и последней стычке с чекистами был убит, кто-то сдался, кого-то арестовали, кто-то отступил в тайгу, большинство разбежались по домам. Дядя Сеня тоже поначалу вернулся в Кузнецово, вместе братом (моим родным дядей) Василием. Переночевали они дома, а наутро решили вернуться в тайгу, а потом бежать в Маньчжурию. Понимали, за восстание их по головке не погладят. В пади Каменка снова встретились с небольшой группой повстанцев во главе с Игумновым. Воевать командир больше не хотел – плетью обуха не перешибёшь – и вариант с уходом за границу его не устраивал. Выбрал себе хорошего коня, распрощался с товарищами и ускакал.

Вслед за ним и остальные повстанцы начали разбредаться. Кто домой отправился, кто решил в одиночку в лесу отсиживаться. Ушёл и дядя Вася. Он простудился, в жару напился из ручья, ночью бросило в жар, и уехал лечиться домой. И не вернулся в отряд. Что интересно, в частые сети чекистов, которые ловили повстанцев, он не попал, повезло, не арестовали. Вскоре всего шесть человек осталось с дядей Сеней. Однако прошло всего немного времени и отряд начал быстро расти. В сёлах действовали злодействовали чекисты, повстанцы один за другим оказывались под арестом. Те, кто порасторопнее, побежали в лес. В июле отряд насчитывал уже сорок человек. Много было кузнецовкских казаков, только братьев Сапожниковых четверо. Одним взводом командовал дядя Сеня, вторым – Иван Евдокимович Банщиков. Все единодушно настроились на уход за «речку», в Маньчжурию. Тягаться с советской властью бессмысленно, оставаться – опасно. Крови, конечно, советам можно подпортить, ребята лихие собрались. Казаки с военным опытом, одни за белых повоевали, другие в красных партизанах прошли боевую школу, и молодёжь полна решимости постоять за себя. Но что может сделать горстка казаков, против регулярных частей. Идти с шашкой на пулемёты резона не имело.

Однако прежде чем уйти заграницу, надумали казачки пополнить «золотой запас». Раз власть их обездолила, лишила земли, родины, ещё и норовит жизнь взять, надо хоть что-то с неё в отместку поиметь. Кто-то предложил совершить налёт на золотой прииск «Воровская». Если уж идти заграницу, так не с пустыми руками – предложила бедовая голова. Её с энтузиазмом поддержали.

– Шумнём напоследок, – сказал дядя Сеня, – пусть знают, не побитыми собаками мы уходим!

Было это в середине августа. Особо не мудрствуя, порешили так: взвод дяди Сени встаёт в засаду, перекрывает дорогу на прииск, дабы ни одна живая душе не проскочила на «Воровскую» и оттуда никто не выскользнул и не сообщил раньше времени о налёте. Второй взвод, под командованием Ивана Софроновича Маркова, идёт на штурм прииска. Общее руководство операцией взял на себя Иван Евдокимович Банщиков. Расчёт был ошеломить охрану прииска, решить дело дерзким наскоком. «Медведь и охнуть не успел, как на него мужик насел».

Однако не «насел мужик», план сорвался. Нападавших обнаружили раньше, чем они рассчитывали – ещё на подходе к прииску. Охранял его не подслеповатый дедок с берданкой. Золото – не колхозный склад. Тем паче ОГПУ держала чекистов в боевой готовности, в округе обреталась добрая сотня повстанцев. Завязался ожесточённый бой. Двое повстанцев погибли в перестрелке, Ивана Банщикова серьёзно ранило. Он скомандовал отход. Повстанцы отступили в лес ни с чем. Пополнить «золотой запас», точнее – создать его, не удалось.

Не имело смысла дальше тянуть с уходом за границу. Приняли решение: Банщиков остаётся в тайге залечивать рану, с ним ещё семь казаков (в том числе Марков), остальные под командованием дяди Сени направляются к границе.

Ещё до стычки на прииске в отряд вдруг пришёл Артём, родной племянник дядя Сени, сын дяди Вани. На ту пору Артёму двадцать девять лет было. Он тоже находился в отряде Игумнова, когда его разбили части ОГПУ. Прибежал ночью домой. На следующий день не пошёл с дядей Сеней в лес, и его взяли. А вскорости выпустили. Дядя Сеня это знал, и разгадал цель визита племянника, вооружённого новой винтовкой.

На что рассчитывали чекисты, задумывая хитромудрую, на их взгляд, операцию? Пригрозили Артёму, склоняя на свою сторону, если откажешься застрелить дядю или выманишь к нам, твоим родителям и сёстрам – Таисии и Александре – несдобровать. Была у гэпэушников надежда на перековывающееся сознание парня: Артём знался с комсомольцами. Дали ему винтовку – порешить классового врага.

Не один раз думал я: с какими мыслями шёл Артём в отряд? Неужели смог бы предать дядю Сеню? Ведь не отказался, когда давали задание, не сказал сразу «нет». Застрелить, может, и не поднялась бы, рука, а заманить дядю в ловушку? На кону стояли родные сёстры и родители. Или как за соломинку уцепился за этот вариант. Главное – любым способом вырваться из рук чекистов. Понимал, ему как участнику восстания, грозит тюрьма.

Дядя Сеня спросил:

– По мою душу прислали? И что, племянник, делать будем?

Артём снял с плеча винтовку, отдал дяде:

– С вами остаюсь.

После налёта на «Воровскую» чекисты активизировались, получив грозную команду, во что бы то ни стало нейтрализовать отряд, действующий у них под носом. Повстанцев основательно обложили. Было небезопасно подходить к сёлам. Съестные припасы закончились, ни корки хлеба в перемётных сумах. Приуныли казаки, в желудках пусто, в головах бередящие души мысли: как дальше будет?.. И тогда, видя пессимизм в массах, вдохновляющую политработу с запечалившимися казаками провёл священник. В тайге к повстанцам примкнул иерей отец Иоанн Стуков. Было ему уже за пятьдесят. Человек бывалый. В Первую мировую воевал рядовым в стрелковом полку, был ранен. До войны окончил духовное училище, служил псаломщиком, в советское время стал диаконом, а потом рукоположен в сан священника. Служил в казачьей церкви Быркинской станицы.

Священник он ведь по определению враг коммунистов, бельмо в глазу атеистов. Его без того власти терпели с 1920 года, однако летом двадцать девятого над головой отца Иоанна сгустились тучи. Да добрые люди вовремя шепнули: батюшка, срочно уноси ноги, не то несдобровать тебе. Арест мог запросто обернуться расстрелом. Опережая драматические события, батюшка Иоанн «унёс ноги» и голову в тайгу. Благо, семьёй не обременён, вдовец. Два года скрывался в районе Нерчинских пещер. А потом присоединился к повстанцам.

От отца я не один раз слышал историю кулацко-повстанческого отряда, так его называли чекисты. Отец с большим уважением относился к Семёну Фёдоровичу, гордился им: «В нашем роду было три атамана: отец мой три срока в Красноярово атаманил, брат Фёдор и брат Семён, эти в Драгоценке были поселковыми атаманами».

Отец Иоанн, когда повстанцы, загнанные в угол, затужили, взобрался на кучу валежника, как на трибуну, и махнул речь (отец так и говорил – «махнул»), короткую, но ёмкую:

– Братья казаки, на всё воля Божья! – размашисто перекрестился и добавил: – Даст Бог день, даст Бог и пищу!

И спрыгнул на землю.

Отец Иоанн в Трёхречье в тридцатые годы одно время служил в церкви деревни Ключевая, а потом в посёлке на реке Чол…

И ведь прав оказался батюшка: дал Бог и день, дал Бог и пищу. Рано утром отправились четыре казака в разведку и наткнулись на отару, которую бурят пас. Разведчики своего не упустили, четырёх баранов (каждый по одному на плечи взвалил) прихватили. Подкормились казачки и направились к Аргуни.

Было их тридцать человек. Надо сказать, удача несколько раз отворачивалась от повстанцев, но тут повезло. Остановились на ночлег перед границей, среди ночи к костру вышли двое: Алексей Коликов и Шестопалов, имя последнего дядя не запомнил. Доложили, что они из этих мест и тоже собрались «за реку». Вновь прибывшие были осведомлены о расположении погранзастав и погранпостов. На следующий день (19 августа, на Преображение) на рассвете отряд вошёл в небольшой посёлок на берегу Аргуни. Запаслись хлебом у местных жителей. Коликов сказал, что лодки есть у водомеров. Пригрозили тем оружием и заставили переправить отряд на другую сторону. Водомеры и не сопротивлялись, перевезли всех на китайскую сторону, лошади вплавь добирались.

Пограничники опоздали на каких-то полчаса. О перемещении отряда им сообщили, в приграничном посёлке имелись осведомители. Когда погранцы прискакали к Аргуни, повстанцы были уже на другом берегу. Пограничники открыли огонь. Одна пуля легко ранила Коликова в руку. Остальным никакого вреда стрельба не принесла. Повстанцы ускакали от реки, оставив советских пограничников ни с чем. Китайских стражей границы попросту не было. Китай этим не заморачивался в то время. Казаки преспокойно направились в сторону Драгоценки. Дорогу дядя Сеня прекрасно знал.

В Маньчжурии власть была номинальная, гоминдановская. У многих из отряда в Трёхречье родственники жили, одни в Гражданскую бежали из России, другие позже – в двадцатые годы… Местное население имело контакты с властью. Кто-то неплохо китайский знал. Станичный атаман переговорил с кем надо и получил разрешение повстанцам легализоваться. Дядя Сеня застал живой мать, она в тридцать третьем умерла. Поселился у братьев – Фёдора Фёдоровича и отца моего Ефима Фёдоровича. Иннокентий Фёдорович жил отдельно. Дядя Сеня планировал легализоваться, затем выкрасть семью и тайком перевезти в Драгоценку.

Раздосадованные гэпэушники, у них руки чесались проявить героизм в уничтожении целого отряда бунтовщиков, если не переловить всех во главе с дядей Сеней, так хотя бы перестрелять основную массу для отчёта о проделанной работе. А получился полный пшик: отряд безнаказанно, не потеряв ни единого человека, под самым носом ускользнул.

И тогда разъярённые чекисты решили отыграться на жене командира. Начали склонять её к сотрудничеству. Дескать, ты вымани мужа, мы, как бы от тебя, пошлём человека в Драгоценку с запиской от тебя (своей рукой напишешь) с просьбой тайком забрать с детьми в Маньчжурию. Назначишь место, где будто бы ждать будешь его… Стращали, запугивали: иначе ни тебе, ни твоим детям не жить.

И загнали женщину в угол – что ни сделай, кругом клин. Как жить, предав мужа? Пусть и ради детей отдать его в руки палачам? Ведь замучают его. Как пить дать замучают. А не согласись, откажись сотрудничать – детей не пощадят. В этом сомневаться не приходилось. В Кузнецово прекрасно знали и о расправе карателей в Тыныхэ осенью 1929 года, Караванной и других станицах Трёхречья, о зверствах чекистов в маньчжурских приграничных деревнях, где стреляли, сажали на штык от старого до малого. Грабили, насиловали женщин, бросали младенцев в колодцы.

Женщина нашла третий вариант – покончила с собой. Жутким способом. Сыновья, Иван и Василий, из школы возвращаются (дочь Надя совсем малюткой была, годик всего), а мать лежит с перерезанным горлом. В руках сапожный нож, сделанный из полотна косы-литовки…

Дядя Сеня, узнав об этом, хотел застрелиться. Отец мой и дядя Федя целый месяц караулили его, унесли из дома винтовку, охотничьи ружья, не оставляли одного, кто-то обязательно находился рядом. Отец рассказывал, страшно было смотреть, что творилось с братом. Метался раненым зверем. Винил себя, почему не забрал семью с собой, на что надеялся. Понятно, караулили его, скорее всего, была у дома засада. Да на то он и казак. Надо было напасть, выкрасть, пусть бы лучше погиб, чем вот так.

Через полгода женили Семёна Фёдоровича на Анастасии Госьковой, родной сестре Аполлинарии Ивановны, матери сошедшего с ума Алёши и второй жены дяди Кеши.

Детям дяди Сени от второго брака, Анне и Георгию, что живут в Омске, я давал адрес, куда писать для реабилитации дяди Сени… Не захотели: мол, зачем это? Спасибо Валентине (это дочь его сына от первого брака – Василия) послушалась меня, послала запрос в ФСБ. Ей прислали материалы дела отца. Девятнадцать человек из тех тридцати двух человек, с которыми дядя Сеня перешёл границу, в сорок пятом арестовал СМЕРШ…

Под звуки венского вальса

Детей дяди Сени – Ивана, Василия и Надюшку, – как мать наложила на себя руки, взяли на воспитание Иван Фёдорович и Василий Фёдорович Кокушины. Да вскоре обоих моих дядей раскулачили и выслали, Ваня и Вася пошли по миру. И растерялись на долгие годы. Оба попали на войну, да не зря говорят: Бог сирот бережёт, встречу уготовил братьям не где-нибудь – в Вене. Что один, что другой воевали в пехоте. Василий, правда, не в окопах – писарем при штабе полка. Когда мой отец нашёл его в 1958-м, он нам такие письма писал, залюбуешься – произведения искусства. Семь классов перед войной в детдоме окончил. Почерк любо дорого – буковка к буковке… Сыновья мои в школе учились, показывал им в качестве примера: «Вот почерк, достойный уважения и восхищения!»

В Вене Василий в середине мая сорок пятого сбежал в самоволку. Войне конец! Жив! Счастье-то какое! Улизнул из части Вену посмотреть! В городе-красавце столько диковинного для выросшего в забайкальской глуши парня. Глазей, не боясь выстрелов, артобстрелов, бомб с неба. Идёт по городу солдат в беспечном настроении, нюх, что называется, притупился от переполнявшей грудь радости, и на патруль нарвался. Выворачивают из боковой улочки три воина, облечённые властью останавливать праздношатающихся победителей. Относительная вольница, что имела место сразу после взятия Рейхстага, быстро закончилась, нашему солдату спуску давать ни в коем случае нельзя. Василий начал выкручиваться, объяснять, что на двадцать минут выскочил из части. Лейтенант в его документы смотрит:

– Фамилия, говоришь, Кокушин Василий Семёнович! А брат Иван у тебя есть?

Случай из разряда чудесных. Иван был из той же части, что и воины с повязками патруля на руках. «Нарушителя» патруль забрал с собой. Заодно решили фронтовички подшутить. Использовать создавшуюся ситуацию в весёлых целях. Настроение тоже радостное – войне самый что ни на есть по всей форме конец. Задержанного оставили за дверью, Ивану Кокушину объявили, мол, тебя какая-то фрау Инга домогается, требует в срочном порядке. Никого кроме тебя не желает. Взамен предлагали на выбор любого из патруля, нет, непременно «Ваньюшу, майн либен» подавай. Его одного хочет видеть и больше никого не желает. Иван удивился: «Какая-такая Инга?» Сроду никаких Инг знать не знал. Но заинтриговался. Выходит к Инге и глазам не верит…

Многократно братья выпили за Победу, за встречу, за мирную жизнь. Даже под звуки венского вальса чокались солдатскими кружками – вальс звучал из трофейного патефона.

В 1971-м Иван приезжал в Троебратное. Как они с Ганей сцепились! До кулаков дошло, отец разнимал. И не по причине «ты меня уважаешь?». Разговор зашёл о политике, о восстании, в котором Семён Фёдорович был одним из руководителей. Иван расшумелся:

– Я бы своими руками застрелил отца. Чего он добился? Как я тогда с ума не сошёл! Увидеть маму с перерезанным горлом! А Надька в крови измазалась, ревёт, по полу ползает. Бросил нас, убежал! Враг он, враг! Что дало его восстание?

– А как можно было терпеть эти издевательства?! Эту наглость?! – кричал Ганя.

И рассказал, как обошлись с Анной Павловной Кузнецовой, родной сестрой маминого отца. Её мужа Дмитрия Петровича Кузнецова мама называла дядюшкой. Он с началом коллективизации тоже махнул через Аргунь в намерении плацдарм подготовить, затем скрытно перевезти семью. И не смог. Через много-много лет вернётся в Кузнецово… Мы с отцом были на его могилке в 1981 году… Анну Павловну после бегства хозяина раскулачили и с пятью детьми вышвырнули из дома. Четыре девочки, старшей восемь лет, а сыну года ещё не исполнилось. Среди лютой зимы выгнали за ворота, забрали всё, даже самовар! Врагам народа самовар не положен. Анна Павловна – женщина сильная, выкопала землянку. Одна, без чьей-либо помощи. Героическая женщина. В колхоз её – враг народа! – взять не могли, а надо как-то кормить семью. Устроилась в бригаду золотодобытчиков. Наравне с мужиками работала. Копали шурфы, доставали породу, однажды была внизу, наполнила бадью, отправила наверх, а принимающий упустил, и по голове… Бог хранил… Сотрясение, наверное, получила… Поболела, рассказывала, голова несколько дней, да и прошло…

И победила женщина в войне с властью, которая уготовила семье верную гибель. Выжила и детей ни одного не потеряла. Отец с ней встречался в 1973 году, когда в первый раз ездил на родину. В 1981-м мы застали Анну Павловну уже в беспамятстве, не узнала нас. А муж её Дмитрий Кузнецов осел в Драгоценке и женился на Аполлинарии Ивановне. Я уже не один раз упоминал эту волевую женщину, мужа которой в Тыныхэ каратели расстреляли в 1929-м. С дядей Кешей Аполлинария Ивановна разошлась и сошлась с Кузнецовым.

Кузнецова в 1945-м СМЕРШ забрал, как «тридцатника», так именовали чекисты тех, кто перебежал в коллективизацию, в тридцатые годы, в Маньчжурию. И вот тоже судьба. Отсидел одиннадцать лет, нашёл бывшую семью… И Анна Павловна приняла его. Знала, что был женат в Трёхречье, но простила… Сама больше замуж не выходила. Судьба с этой семьей распорядилась так, что дала им в молодости десять совместных лет, затем рок в лице советской власти разбросал на двадцать четыре года, но всё же закончили жизнь рядом. Двадцать лет им было ещё подарено. Анна Павловна досмотрела мужа, он обезножил за год до смерти, а в 1975-м похоронила… Внуки их живут в Забайкалье, приглашают меня в гости…

– Какими извергами надо быть – женщину с детьми на улицу выгнать! – пытался достучаться до Ивана Ганя. – Даже самовар забрали. Подыхай вместе с детьми, не достойна ты самовара! Как мог твой отец вытерпеть такое?! Ты должен гордиться им! Это герой, не побоялся, заведомо зная – проиграет, подняться на это зверьё! Чтоб знали – не все шею под их ярмо подставят!

Ганя пытался объяснить, что сунься дядя Сеня из Драгоценки в Кузнецово, махом бы скрутили. Чекисты мечтали об этом, ждали его. Дядя Сеня знал: детей его взяли старшие братья. И надеялся, поутихнет-поуляжется, тогда постарается забрать их.

– А мы побирались, – упрямо обвинял отца Иван, – я всю жизнь ношу клеймо сына белогвардейца. Враг он! Враг!

– Он был настоящим казаком, настоящим русским, почище тебя – коммуниста!

– Я воевал, а он, поди, мечтал, чтобы Советский Союз лёг под немца!

– Не ври, если не знаешь! Не наговаривай на отца! – возмутился Ганя.

И рассказал, как они в сорок втором году в Драгоценке с братом Афанасием поправляли заплот в ограде и судачили: победят советские немца или нет! Тут дядя Сеня подходит. Афанасий спросил мнение дяди: одолеет немец или кишка тонка? Дядя и говорит:

– Я пусть немного, но повоевал у атамана Семёнова. Красные такие же русские! И умеют драться! Мы раз схлестнулись с отрядом Метелицы, забайкальский казак, есаулом был в Первую мировую. Да к красным подался. Еле ноги унесли от него. Убеждён, Россия обязательно победит!

Ганя Ивану тычет пальцем в лицо:

– И это отец твой! Враг народа по советскому определению! Да будь он врагом, разве так бы сказал?!

Клеймо «сына белогвардейца» не помешало Ивану служить на то время в милиции, а сразу после войны был старшиной в войсках НКВД, охранял заключённых. Стычка с Ганей у них получилась бескомпромиссной. Ганя крыл на чём свет стоит коммунистов-революционеров.

Он часто сокрушался, подвыпив:

– Ну почему Семёнов не расстрелял Ленина в семнадцатом!

В лагере от семёновцев из Харбина слышал, что его боевой атаман, овеянный славой героя Первой мировой войны, летом 1917-го прибыл в Петроград, полный решимости скрутить голову назревающей революции. Наделённый полномочиями Временного правительства, изучил документы Генерального штаба и следователей Временного правительства по факту попытки неудавшегося июльского переворота, затеянного большевиками. И выяснил, что Совдеп, куда ни плюнь, состоит из дезертиров и уголовников, освобождённых Февральской революцией. Пришёл к выводу, что к власти рвутся подонки-инородцы, у которых ничего святого за душой. И предложил полковнику Муравьёву, тот занимался организацией Добровольческой армии, уничтожить это антироссийское кубло. Срубить голову системе разложения и предательства, внедряемой слетевшимися из-за рубежа на запах русской крови «специалистами».

План Семёнова был прост, как выстрел: силами курсантов двух военных училищ сделать переворот. Молниеносно занять Таврический дворец, арестовать Ленина и Петроградский совет. И всю эту шайку кайзеровских шпионов и заговорщиков, поддерживаемых американскими ненавистниками России, на месте расстрелять. В одночасье уничтожить осиное гнездо. Власть передать Верховному главнокомандующему генералу Брусилову. И ни в коем случае раньше времени Главковерха не посвящать в тему переворота. Поставить перед свершившимся фактом.

Семёнов, который однажды на германском фронте с полусотней казаков пошёл на сотню прусских улан, элиту немецкой кавалерии, и вырубил всю, без сомнения снёс бы лысую голову вдохновителя революции… Сколько раз он совершал бесстрашные рейды по тылам противника. Был георгиевским кавалером, награждался Золотым Георгиевским оружием. Победный командир, удача любила его.

Муравьёв от дерзкого предложения завибрировал, замандражировал, побоялся за свои погоны и доложил о замысле лихого атамана Брусилову, тот тоже испугался, не зря потом служил в Красной армии.

– Задуши Семёнов эту нечисть, и всё бы пошло по-другому в России, и у нас с тобой! – сжимал кулаки Ганя.

Про Ивана говорил:

– Ладно, служил он вертухаем! Там тоже были нормальные мужики. Но нельзя быть таким непроходимым, нельзя так слепо верить пропаганде.

Иногда беру грех на душу. Вспоминаю Ивана, и вдруг мелькнёт чёрная мыслишка: ведь в его словах: «Я бы своими руками застрелил отца!» – не только перехлёст эмоций, была в Иване слепая безжалостность…

Поведал однажды в откровенном разговоре, как служил в милиции и убил парня. Ситуация была не экстремальная, но он обозлился (пьяный оскорбил его), кровь ударила в голову, Иван выхватил пистолет и всадил безоружному пулю в лоб. Долго таскали, но обошлось – не посадили, понизили в звании, отправили на низовую работу – в вытрезвитель.

Отец мой в тот самый первый приезд Ивана, когда пришлось разнимать его с Ганей, тоже вёл с ним идеологические беседы, говорил о православии, Гражданской войне, коллективизации… На своего дядю Иван, конечно, с кулаками не кидался…

В мае 1990 года я напросился в командировку в Ростов-на-Дону. Хотел братьев-фронтовиков повидать. Сначала заехал в станицу Казанскую к Василию Семёновичу. Потом поехал в Таганрог Ивану Семёновичу. Время многое перемололо, Иван уже не был рьяным коммунистом, благодарил моего отца:

– Спасибо дядюшке Ефиму, что нашёл меня, свёл с братом и сестрой, Гошей и Анной, со всеми родственниками. Вон их, оказывается, сколько.

Каялся:

– Во многом дядюшка и Ганя были правы. Ты, Павлик, Гане-то передай, пусть не обижается на меня.

Тогда Иван разоткровенничался:

– Никогда никому не говорил, а тебе расскажу…

Он служил в тюрьме НКВД. На его глазах офицеры, хорошо подвыпив, выгнали зека во внутренний дворик тюрьмы и забавы ради, лихость показать да покрасоваться друг перед другом мастерством владения кавалеристским оружием – в две шашки изрубили «врага народа».

В тот раз у нас с Иваном была последняя встреча. Как он растрогался, когда через пять лет я на 50-летие Победы послал ему немного денег. Годы были трудные, голодные, но я выкроил деньжат и отправил брату-фронтовику. Иван всегда, как ни позвоню, приглашал в гости. Не забывал поздравлять с днём рождения.

А впервые к нему в Таганрог я съездил в 1978-м, отец попросил:

– Павлик, поедем на Дон.

Один уже боялся. По пути завернули в Белгород, где жил наш земляк из Драгоценки, отца старший товарищ Анфир Деревцов. Ему было уже восемьдесят, болел, сам грузный, ходил с натугой. За столом дядя Анфир рассказал историю из Гражданской. Отец попросил, наверное, чтобы я услышал, он-то знал. Воевал Деревцов на стороне белых в казачьей бригаде. Однажды попал он в плен к красным с целой группой казаков…

–Пригнали нас к железной дороге, в товарном вагоне закрыли, повезли, – рассказывал дядя Анфир. – На какой-то станции заскакивают три дюжих хлопца. А нас как сельдей в бочке набито. И стали хватать по одному и швырять в раскрытые двери. Двое швыряют, третий в папахе с красной лентой, коренастый, мордатый в вагоне сбоку от входа стоит, в руке нагайка, и командует: «Выбрасывай!» Внизу впритык к дверям стоят красноармейцы, штыками ощетинились, ждут наготове. И прямо на штыки летят казаки…