Неунывающие россияне

– Не слыхали, господин, говорят, здесь какая-то драка была?.. спрашивает он.

Муж вспыхивает.

– Бешеные собаки здесь, по вашему недосмотру, точно что бегают, и вот сейчас одна сюда ворвалась, отчеканивает он. Чем-бы драки-то разыскивать…

– Сейчас мясник мне сказывал. «Чиновник, говорит, жену колом учит». Наше дело не допущать.

Муж плюет и направляется к балкону. Навстречу ему выскакивает жена.

– Пожалуйте сюда, пожалуйте! – восклицает она. – Вы делаете скандалы, собираете около дачи народ, оскорбляете беззащитную женщину, предавая её имя поруганию, и даже мало того – вооружаетесь против неё, как против какого-нибудь монитора, шестом и хотите бить. Но что-же оказывается? Оказывается, что женщина эта невинна. Ах вы, дрянь, дрянь! Да после этого, если вы будете в ноги мне кланяться и на коленях ползать и тогда не вымолить вам прощения. Поди сюда, милая! Расскажи, что ты ищешь? – обращается она в дверях к чьей-то кухарке и вызывает её на балкон.

– Да вот видите, сударь, такая история вышла, что, можно сказать, даже смеху подобно… – начинает застенчиво кухарка и перебирает свой передник. – И не шла я, да барыня уж очень просит: «поди, говорит, Матрена и поищи, пораспроси потихоньку у прислуги по соседним дачам»… Не попал ли, сударь, к вам в сад как-нибудь офицерский сапог со шпорой?

Муж подбоченивается и иронически улыбается.

– Что это – стачка? преднамеренный уговор? попытка вывернуться? – спрашивает он. – Чьей же это сапог, моя милая?

– Барина нашего, офицера.

– Зачем – же это твой барин ходит по чужим садам и теряет свои сапоги?

– То есть, как вам сказать, сударь… – заминается кухарка. – Они мне не барин, наш барин статские, а это, изволите видеть, гость.

– И гостю нечего по чужим садам шляться и сапоги свои забывать…

– То есть даже и не гость, а изволите видеть, они барыню нашу утешают. Вышла барыня наша замуж, а муж больше на счет рыбной ловли, ну, понятно, молодые они, и им скучно, потому ожидали совсем другого.

– Ты, милая, не путай, а говори толком.

– Я, сударь, вам, как перед истинным… Барин наш уехали на всю ночь раков ловить, а к барыне офицер приехали, утешать чтоб их. Хотели, наконец, домой ехать, а барыня их не пускают. Они артачатся, потому ревность… сами знаете, какое здесь место касательно женского пола. Куда не плюнь, везде баба. Опять же барыня и боятся. К нам вон и то на прошлой неделе чужого мужчину в дачу извощики внесли. Мы-то впустили, потому полагали, что это наш барин собственный и из гостей пьяный, ан вышло совсем напротив. И не догадались до утра бы, да проснулся он ночью и стал портеру требовать, ну, тут мы и увидали, что чужой мужчина. Мы его гнать – нейдет. Послали за городовым…

– Однако, к делу, милая, к делу. Чей же это сапог?

– Да офицерский, барыниного утешителя. Барыня наша, чтобы их у себя задержать, взяли их сапог, вышли на балкон, да и перекинули через дачу. Вот он к вам в сад и попал. Ну, офицер и остался, потому как же об одном сапоге… Отдайте, сударь… Ну, куда вам? Ведь, в одном сапоге сами щеголять не будете, а офицеру этому самому сегодня из пушки палить надо, а перед начальством без сапога невозможно…

– Ты, милая, не врешь?

– Ей-Богу, сударь!

– Нет, ты побожись иначе. Взгляни на небо и скажи: «будь я анафема проклятая, коли лгу».

– Ох, сударь! И всего-то они мне полтину серебра посулили.

– Ну, ну! И кроме того скажи мне, как фамилия твоего барина.

– Будь я анафема! – произносит кухарка. – А фамилия нашего барина птичья: Зябликов.

– Герасим Николаевич?

– Он самый.

– Знаю. Точно что он сегодня ночью, раков ловил, по к утру домой пришел. Он мне сейчас об этом сам рассказывал. Только ты врешь: как-же, заставши у себя дома офицера без сапога, он его не выгнал?

– Офицера мы успели на сеновал спрятать, там и держали его.

Жена плачет. Муж, потупя взоры, чешет затылок.

– Знаешь, я сам этот сапог отнесу твоему офицеру, – говорит он.

– Николай Анисимыч, оставь. Ну, как тебе не совестно конфузить бедную женщину? – вступается жена. – Ну, отдай этот сапог, отдай для меня.

– А простишь меня, сердиться не будешь?

– Не стоило бы, ну, да изволь.

Муж и жена заключают друг друга в объятия; торжествующая кухарка идет по саду, весело помахивая сапогом.

– Ага! Герасим Николаевич! – шепчет он, стиснув зубы. – Теперь ежели вы будете разсказывать о моей драке с супругой, я вам сейчас разсказ об офицерском сапоге со шпорой преподнесу.

IV. Парголово

Вечер. Час девятый. Тихо в воздухе, но Парголовское шоссе пылит даже и при малейшем прикосновении юбок двух, трех дачниц, переходящих улицу. Какой-то немец в клетчатом пиджаке вышел с ведром и спринцовкой, и ради моциона, поливает ею дорогу, но производит ещё большую пыль, которая, забираясь в ноздри и рот, заставляет чихать и хрустит на зубах. За полисадниками виднеются головы дачников и дачниц в соломенных шляпах, зевающих во весь рот и не знающих за что приняться, ибо уже всё парголовское наслаждение ими исчерпано: зады отбиты не хуже телячьих котлет на седлах во время катанья на деревенских толстопузых лошадях, в желудке достаточное урчание от «цельного» молока, наполовину разбавленного водой, ноги обтрёпаны при восхождении на Парнас в лучшем виде и свербят от пыли, руки намозолены и ссажены вёслами от экскурсий на лодке по озеру. Жалит комар, стараясь укусить в чувствительное место; в воздухе носится мошкара, залезая в самыя сокровенные части тела; налетает какая-то двуххвостка. Бродят слепые – нищие чухна́ с вожаками, выпрашивая подаяние, бродят пьяные сотсткие с палками, выпрашивая на похмелье.

– Вы, сударь, наши, а мы ваши, и потому завсегда вас охранять должны быть способны, – говорят они, останавливаясь перед полисадниками и передвигая шапки со лба на затылок. – Наше дело такое, что не выпьешь в день двух полштофов, и не справиться. Вот, только за купцов и благодарение Создателю! Николи мимо начальство не пропустит – сейчас поднесёт. Истинно говорю, ваше священство. Теперича к нам разный купец понаехал, потому ему здесь вольготно. Возьмите то в руководство: вода, опять-же и солдатского постоя нет, значит, за жену он спокоен. Ей-Богу.

– А сегодня много тебе подносили? – осведомляется дачник и в упор смотрит на красносизый нос начальства.

– Не… на свои пил, окромя разве то, что англичан даве полчашечки ромцу выслал, да купец Свинопасов стакашек поднес. Содержанка тут одна, француженка, полграфинчика с мухой предоставила. Муха у них в графин попала, ну, а нам ничего… Вот и всё. Ах, да: повивальная бабка из немок подчивала и три пятачка дала. «Как, говорит, где на даче заметишь даму на мою руку, заметь номер и беги ко мне». Вам, сударь, вашеблагоутробие не требуется ли? Третий год она тут у нас.

К калитке подходит дачница.

– А ты, начальство, чем-бы бабок то рекомендовать, лучше-бы за комарами смотрел. Смотри, сколько их. Жалят напропалую, – шутит она.

Сотский лукаво улыбается и снимает картуз.

– Помилуй, ваше бого… бого… вдохновение, – бормочет он. – Нам за комаром с палкой гоняться нельзя. Опять-же комар от Бога и ему такое положение, чтобы он по вечерам жалил и даже во всю ночь. Комар у человека кровь полирует. Уж это положение такое: теперича утром и на солнце муха обязана кусать, в полдень овод летит и оса; на травку присядете, тут дело муравья вас жалить, в одежде блоха обязана вас жрать и другая нечисть. На даче без этого невозможно.

– Это без блохи-то?

– А хоть-бы и без блохи. К тому-же, ваше благоутробие, блоха заводится от женского сословия. Вот вошь, так та от заботы.

– Проходи, проходи! Заврался уж… – гонит его дачник.

– Зачем завраться? Вы почитайте-ка в книжке… Дозвольте, сударь, цигарочки, окурочка…

– Я тебе говорю – проваливай! Вот тебе гривенник…

Сотский, заплетая ногами, отходит, встречает какого-то мужика и кричит: «во фрунт!».

В палисадник вбегает горничная.

– Ну, что, купила ты сахару? – обращается к ней барыня.

– Да не дает лавочник сахару, сударыня, отвечает горничная. Вы, говорит, у нас чай не покупаете, так нет вам и сахару. Нам, говорит, только от чая и барыш, а на сахар наплевать, потому пол-копейки на фунт пользы. Ваш барин и крахмал, и чай из города привозит, так пусть, – говорит он, – и голову сахару на себе волокет.

– Странно. Сходи в другую лавку.

– Здесь, сударыня, все лавки одного хозяина. Не дали в одной, не дадут и в другой. Тут, в Парголове, ежели жить, то нужно все припасы в лавке забирать, а то они мстят. Поминал и о масле, зачем у чухонца брали. Говорил и о картофеле. «Мы, говорит, только молоко и творог с сметаной допущать можем, потому с этим товаром нам некогда возжаться».

– Петр Иваныч, как-же быть? У нас ни куска сахару. Не с чем чай пить, – обращается жена к мужу. – Делать нечего, надо хоть осьмушку чаю купить в этой лавке.

А на шоссе между тем поднялось целое облако пыли. Пронеслась кавалькада: двое мужчин и одна дама. Деревенския лошадёнки семенят ногами и мчатся. Всадники сгорбились и держатся за гривы, брюки у них поднялись к коленам. У амазонки свалилась с головы шляпа и висит на затылке, придерживаемая шнурочком.

– Иван Гаврилыч! Василий Прокофьич! господа! тише, тише, Бога ради! Я туфлю потеряла, – кричит она, силясь остановить лошадь; но тщетно.

Стоящие за воротами мужики, хозяева дач, хохочут. Мальчишки бегут сзади и швыряют вслед камнями.

– На двор скорей, барыня, заворачивай, – на двор! – раздаются возгласы.

Вышли из палисадников дачники и тоже глядят. Идут толки.

– Ах, это опять она… Как её?.. Трясогускина. Муж у неё не то провизор, не то мозольный оператор, – говорит жирный лысый мужчина.

– Какое! Что вы! Он просто слесарь-водопроводчик, – поправляет его шепелявая дама с дыркой, величиною, с горошину, вместо рта. – Она с банкиром от Казанского моста всё путается. Мы её Матроской прозвали. Шляпа у неё такая была.

– А бойкая! Ведь она прошлый год уж сверзилась с лошади и вывихнула себе ногу, так нет, неймётся. Лоб разбила. Лошадь её в ворота понесла да о перекладину.

– Ну да, она самая и есть. Это какая то двух-жильная. Кроме того, в нынешнем году она тонула у нас на озере. Вытащили и насилу откачали. Помните, гимназист-то утонул?

– У нас, сударыня, без этого невозможно, потому препона. Сам, воденик безприменно семь потоплениев требует, – вмешивается в разговор мужик. – У нас озеро строгое, даже и генералы тонули. Подполковница повзапрошлом году с монахом… потом купец с брилиантовым перстнем. Тысячу рублев перстень-то!.. Скотский доктор один…

– Ну, довольно, довольно! Ступай прочь, – обрывает его дачник.

– Мы и пойдем… Это верно… А только дозвольте, господин, папиросочки.

– На, соси!.. Смотрите, смотрите, Вера Степановна. Вон еще всадник. Ведь это от ихней же партии отстал.

На улице, действительно, был всадник. Лошадь прижала его к забору, терла о доски и не шла ни взад, ни вперед, не взирая ни на какия понукания. Вид его был жалок. Он был без шляпы, штаны разорваны. По пыльному лицу текли потоки пота, что давало ему вид зебры. Около него толпились мужики и мальчишки. Он еле переводил дух.

– Ты откуда, барин, лошадь-то взял? – приставали они к нему с вопросом.

– Ох, из Кабловки, измучила проклятая! Как дерево или забор, так сейчас к нему и прижмет. Всю гриву у анафемы вырвал… – отвечает он.

– А ты её по брюху ногами не щекоти. Наши лошади этого не любят.

– Куда ж мне ноги-то деть? Не отрубать же их.

– А ты растопырь! Поможем-ко ему, дядя Парамон. Барин хороший, даст на водку, – говорит мужик с рваной клинистой бородкой. – Берись за повод, а я сзади хворостиной…

Пробуют, но дело на лад нейдет. Лошадь не трогается с места.

– Вот варварка-то! Хоть каленым железом жги! Тяни её, тяни, а я особым манером…

Мужик упирается руками лошади в зад, но то же тщетно. Мальчишки бьют её ногами под брюхо.

– Как вы смеете лошадь бить, мерзавцы! – кричит на мальчишек подходящий дачник в коломенковой паре. – Вот, как нарву вам уши, да дам по хорошей затрещине… Со скотом нужно обращаться ласково. А ты, чертова образина? Не сметь её трогать! а то сейчас в стан отправлю. Я член общества покровительства животным.

– Знаете что? – нельзя ли её хлебцем поманить, – вмешивается в разговор какая-то девица. – Погодите, я сейчас вынесу кусочек.

Приносят хлеб. Мужик дает лошади сначала понюхать, потом отодвигает и манит. Лошадь трогается, хватает хлеб и снова останавливается, прижимая всадника к столбу.

– Ой, ой! Что это? – кричит он. – Да здесь гвоздь!

– А ты потерпи! Ну, чего орешь? Лошадь не коляска на пружинах. Давайте, барышня, еще хлебца.

– Постой, Парамон! Мы ей спервоначалу глаза завяжем и так попробуем.

– Только бить не смей! Слышишь? А то я так звиздану вот этой палкой по затылку!.. – кричит «член покровительства».

– Давайте, барин, платок.

Всадник ищет в карманах платка, но не находит.

– Потерял должно быть, на дороге, – говорит он. – Постойте, я вам сейчас дам вещь, чем можно связать. У меня бинты есть. Попросите барышню-то уйти, а то неловко.

– Уйдите, барышня.

Всадник снимает с живота бинт и отдает мужикам. Те завязывают лошади глаза.

Начинается гиканье. Лошадь тащат под уздцы, подпихивают сзади.

– Эх, конь-то! – восклицает проходящий мимо маляр с кистью. – Только в цирке и показывать! Двое ведут, четверо ноги переставляют и двое в зад пихают.

Кой как лошадь трогается.

– Ну, теперь с Богом, с Богом! Держи только ноги круче! – кричат мужики.

– Господа, кто из вас шляпу в лесу у заворота найдет и принесет в 132 номер – рубль дам, – заявляет всадник и натыкается на двух рыболовов, идущих с озера с удочками и с ведрами.

– Олимпий Семеныч! Откуда вы в эдаком виде? – вскрикивают они.

– Да вот, сидели и вздумали покататься с невестой. Офицер один нас сманил. Они-то уехали, а я – вот! Лошадь упрямее Турции попалась. Вот, уже глаза ей завязали, так кой-как идет. Вы не видали Варвару Тарасьевну? Где она? Меня ужасно беспокоит. И хоть-бы офицер-то знакомый был, а то так только… на пароходе с ним два раза ездили, да раз в озере вместе купались.

– Позвольте, офицера с дамой видели сейчас в лесу. Нам Архотины сказывали. Сидят под кустом около лошадей и вишни едят.

– Петр Иваныч, вы меня пугаете. Я заметил даже, что офицер был пьян. Ах, Господи, Господи!.. – бормочет всадник.

– Ништо вам. И что за удовольствие отшибать себе сидение. Толи дело рыбная ловля? А мы сегодня чудесно! Трех окуней, шесть раков, карася… Щуку я поймал.

– Извините, Иван Иваныч, щуку я поймал! У вас она червя вместе с крючком сожрала, а на моей удочке подавилась.

– Да это тоже моя была удочка. Когда я закидывал её, вы купались и натирали вашу шкуру песком.

– Шкуру? Послушайте, вы удержитесь в выражениях!

– А вы щук чужих не присвоивайте! Какой вы рыболов! Вы и рыбу-то удить ходите для того, чтоб в щели женских ванн глазеть. Вам не щуку изловить хочется, а купчиху Передраньеву. Для этого вы по семи раз и купаться бегаете.

– Это уж слишком!

– Слишком, да метко. Вы вот ходили с синяком под глазом и с ссадиной на носу, и всех уверяли, что это вам рак клешней ущемил, а на деле вам эти синяки со ссадиной муж Передраньевой учинил. Всем известно, как вас из их дачи ухватами, да кочергами гнали и бросали вам вслед кастрюльки и поленья. Муж и посейчас, как трофей, показывает ваши очки с разбитыми стеклами. А то щука!

– Да, щука! Вам вот эта щука нужна, вы и сплетничаете. Вы еще, не поймав её, хвастались принести её к повивальной бабке на ужин. Бегите, вас там ждут, и может быть опять в благодарность по щечкам потреплют. Помните судака-то? Помните, как она этим самым судаком вас хлестала по сусалам? Наши с балкона все сражение видели, видели как вас и картофелем потом бомбардировали. Вы лучше на балконе парусинную драпировку опускайте, когда вас в другой раз ласкать будут. Тащите вашу щуку. Пусть ваша повивальная бабка ей подавится!

– Мерзавец!

– Скотина!

Рыболовы подступают друг к другу и чуть не лезут друг на друга. Удочки их переплетаются, жерди задевают по лошади. Та, испугавшись, бросается со всех ног. Не ожидавший со стороны её этого маневра всадник летит на землю затылком. Его бегут поднимать мужики и дачники.

V. Коломяги

Время под вечер. Солнце садится и золотит верхушки деревьев. Дилижансы перевезли уже из города почти всех дачников, покончивших свои служебные обязанности; приехали даже аптекари и провизоры, вернулись доктора. Вон два кучера проваживают по улице четвёрку докторских шведок. Сами владельцы лошадей, доктора, оба Карлы Иванычи, оба латыши из окрестностей Ревеля, оба притворяющиеся немцами, успели уже сменить вицмундиры на коломенковые пиджаки и цилиндиры на соломенные шляпы и выйти за ворота. Во рту у них пыхтят копеечные сигары. Их окружили соседи и распрашивают, не слыхать ли чего о развитии эпидемии. Доктора, засунув руки в карманы брюк, сквозь зубы перечисляют болезни, на которыя сегодня им удалось наткнуться, и, разумеется, врут. Один насчитал более двадцати визитов, а другой перемахнул даже за тридцать. Визиты, как водится, были не к простым смертным, а к Frau Generalinn, к графине, к княгине, к Herrn Oberst и только к одному купцу, но за то к «famosen Kerl, reich wie der Teufel» {отличный парень, богатый как дьявол}. Слова «дифтерит, бронхит, плеврит» так и сыплются с докторских языков. На улице заметны гуляющиеё. Каролины, Берты, Амалии, Мины в простеньких ситцевых платьицах, взявшись под руки, идут в ряд по дорожкам и весело болтают на испорченном немецком языке, поминутно вставляя в речь русские слова. То и дело слышатся фразы: «пожалуй, wollen wir», «er wird uns нагоня'en», «ich habe schon ein Topf простокваша mit сухари unserer молочница bestellt» и t. п. Вот за калитку вышел жирный Карл Богданыч, снял шляпу, обтер фуляром широкую лысину, вздохнул, понюхал воздух, и, ударив себя по брюху ладонью, проговорил «gemütlich». На балконе где-то кто-то наигрывал на тромбоне и протянул целую гамму. Карл Богданыч начал прислушиваться.

– Mein Liebchen, слышишь? Erinnerst du dich? припоминаешь? – крикнула ему из палисадника старушка в белом чепце и с седыми локонами.

Карл Богданыч обернулся, и, сияя улыбкой, закивал старушке головой.

– О ja! Тогда я служил на драгунский полк в Preussen и тоже играл эта труба. О, я был хороший музикус? Selbst jeztiger Nachfolger Prinz Karl, damals noch Jüngling… {Даже его преемник, принц Карл, тогда еще юноша…} Ах!

На глазах немца при этих почему-то чувствительных воспоминаниях показались слезы, и он полез в карман за платком. Где-то стройно запели «Was ist das deutsche Vaterland» {Что такое немецкое отечество}, и он окончательно заплакал, обернувшись лицом к палисаднику. Плакала и старушка с седыми локонами и вся превратилась в слух. Пению, подобно пушечным выстрелам, аккомпанировали глухие удары шаров в близлежащем кегельбане.

Долго-бы еще умилялась немецкая чета, если бы на соседнем дворе не раздались звуки гармонии и пение «барыньки». Кто-то, выбивая на деревянном помосте, перекинутом через канаву, мелкую дробь ногами, плясал, и, свистнув во вс` горло, крикнул:

– Загуляла ты, ежова голова!

Двое мужицких голосов ругались от восторга, поощряя плясуна эпитетами: «ах, подлец! ах, собачий сын, ах ты, анафема проклятая! Вот леший-то, сто колов ему в глотку»!

Немец упал, как-бы с неба, и плюнул. Немка потупилась и произнесла «Schwein!».

– Роза Христофоровна! я идит на кегельбан пить мой пиво! – говорит, наконец, немец, и, переваливаясь с ноги на ногу, направляется по дорожке.

В кегельбане толпа. Мужчины, сняв сюртуки, играют в кегли. Женщины сидят на скамейках и вяжут чулки или нескончаемые филейные скатерти. Пиво льется рекой. Пьют и мужчины, и женщины. Бутерброды принесены свои из дома. Глухо гудя, катятся по дубовой доске шары, с треском сшибают кегли и ударяются в доску. Бомбардировка идет отчаянная.

– Марья Ивановна, на ваше счастье! – кричит миловидной девушке белокурый молодой мужчина, вместо жилета в шитом гарусом поясе, какой обыкновенно носят наши священники, кричит и пускает шар.

– Фюнф с передней! – восклицает босоногий коломяжский мальчишка в розовой ситцевой рубахе.

Немец торжественно подходит к девушке.

– Sehen Sie, Марья Ивановна, wie Sie glücklich sind. Как ни счастлив! – говорит он. – Ви пять с передней.

– Но я одна, Герман Карлыч, а не пять, – отвечает немочка и потупляет глазки. – Видите, одна…

– Нет, пять. Ви Мария, Каролина, Фридерика, Амалия – четыре… а я пять. Ви понял? Теперь до свиданья!

Немец отходит к шарам и издали пронизывает взором Марью Ивановну.

– Ах, Маша, какой ты рыба! – совсем судак, – шепчет девушке старушка-мать. Ну, сделай ему большая улыбка из зубы. Зачем так равнодушны?.. Фуй! Он на страховой компании служит, восемьдесят рубли на месяц, без жена и Abend beschaeftigung {вечерняя работа} имеет на двадцать рубли.

– Но, маменька, он, может, и не думает жениться?

– Фуй! никакая мущина не думает, а надо взять его в рук. Возмит завтра и шейт ему на сувенир пантофель. Твой отца ничего не думал, а как взял у меня пантофель, сейчас и сделался твой отца. Ну, Марихен, noch eine grosse улыбка с большой рот!

Девушка улыбается, осклабляет лицо свое и кивает Герману Карлычу головой, подражая тем алебастровым зайцам, что продают у Гостиного двора на вербах.

Без пения ни на шаг. Составился и здесь хор. Рыжебородый тенор, задрав голову кверху, запевает соло: binnich in's Wirthshaus eingetreten {я вошел в гостиницу}; а компания через некоторое время подхватывает хором: «Крамбамбули». Тут-же остановились извозчик и коломяжский мужик и прямо смотрят в рот поющим.

– Это они молятся, что ли, по-своему? – спрашивает извозчик мужика.

– Нет, так шутки шутят. Молитва у них безпременно, чтобы во фраках. У них вера-то строже нашей. Хочешь молиться, так сапоги новые надень; оттого у них так и вышло, что каждый немец сапожника в себе содержит, – поясняет мужик. – Опять-же и чай пить грех, а пей пиво.

– А для чего же они головы кверху задрали и на небесы смотрят?

– Это от натуги. Ты посуди сам: вот уже часа три воют, за неволю надорвешься. Ведь у них тоже душа.

– А не пар?

– Нет, душа. Душа у них хотя и не крупная, а все-таки есть. У них и попы есть. Искусные попы. Прошлый год у меня один немецкий поп на даче стоял, так курицу мне заговорил, чтоб она петухом не пела. Пар это у англичан. У тех точно души нет. И как только он с тобой говорить начнет, сейчас тебя обдаст этим паром. За то у них бабы крупные, поджарыя, но крепкия. Нашей бабе супротив ихней не устоять, нашу бабу пополам не перегнешь: ну, а аглицкую можно. Нагляделись уж мы на народ этот самый. У нас тут дванадесять язык живет.

– Ну, а немецкую бабу перегнешь?

– Ту и гнуть нельзя, сломишь. Жидка уж очень и суха, потому жрет мало. Ту взял под папоротки – вот её и сила. Поэтому-то господа купцы и любят их себе в мамзели брать. Сдачи не даст, только берегись, чтобы глаза не выцарапала. Но и на это снаровка есть. Хватай за косу и уж тогда будь покоен.

– А французинка?

– Французинка порыхлее будет и на таком разе как бы булка от пеклеванника отличается. Французинку всю, что ни есть в Питере, офицерство к рукам прибрало. Делает перекупку и купец, но у господ офицеров.

– А турецкие бабы есть у вас?

– Я тебе говорю, у нас, в Коломягах, летней порой двенадцать язык проживает. Была и турецкая баба, да извелась. Муравьиный спирт пить начала.

– С чего же это она?

– А с тоски. Грек её к нам один завёз, а к армянину в семнадцатом номере пристрастие имела. И корм хороший ей был. Крупу жевала, толокно, лук давали, вдруг муравьиный спирт лакать начала. Самая лучшая баба – это чухонка. Из неё хоть лучину щепи. Пригляделись уж мы, знаем. Чухонку можно завсегда и на французинку переделать, и на немку, и на англичанку. Надел рыжий парик, обучил «жоли», «мерси», «бонжур» – вот-те и французинка. Прицепи ей хвост в аршин, надень розовые голоногие чулки, и завсегда за французинку уйдет, ей-Богу! Уж сколько я знаю. Живут, живут у нас тут лето в чухонках, глядь, – на зиму в французинки перешла. Но лучше всего из ихней сестры немки выходят; здесь вот, что ты видишь, на половину немки из чухонок переделаны, потому пища та же самая: картофель да селедка. Ну, сверху пивцом польешь.

– А в арабку чухонку переделать можно? – допытывается извозчик.

– А то нет, что ли? Купил банку ваксы, вымазал её, да протер хорошенько щеткой сапожной – вот-те и арабка!

В это время с мужиком поравнялся жирный немец, тот самый, что умилялся при звуках тромбона. Он пыхтел и по-прежнему тёр свою лысину фуляром. Мужик снял шапку.

– Нагуляться изволили, Карла Богданыч? – приветствовал он его.