Добрые люди

Олег, прекрасно зная своего дядю, покачал головой из стороны в сторону. Спорить с ним не стоило даже и начинать, это было упорство сумасшедшего. Но сейчас Олег не мог удержаться:

– Бля, а что он ещё сказал? Сказал, что вы, Валентин Петрович, лучше с голоду помрите, а ручками не двигайте? Сказал?

– Да ты что ты понимаешь!.. – начал сразу повышать голос дядя Валя.

– Да что понимать-то! – перебил его Олег. – Вон бабка Груша в деревне – сколько себя помню, стонала: «Руки не гнутся… Руки не гнутся…» То ж самое у неё с суставами происходило! Бля, до девяноста лет дожила и каждое лето в огороде этими руками копала… Терпеть надо!

– Да как терпеть! Они же застрянут, и всё! Не смогу вообще двигать! – Когда дядька нервничал, костыли начинали вытанцовывать чечётку. – Как тебе не стыдно такие вещи говорить. Это подло!

– Так… Ну я тогда пошёл? – с наездом произнёс Олег, сделав движение в сторону двери.

– Ой… Не-не-не… – Дядька сжался, в глазах его мелькнул искренний ужас. – Я не буду…

– Ладно, помою… – Олег снова покачал головой и вздохнул. Какое-то время назад он с удивлением для себя понял, что дядька реально верит в то, что говорит о своих болячках, реально живёт в этом. – Только немного. Хоть чаю мне вскипяти!

Дядька пополз, как Джон Сильвер, к плите, а Олег щёлкнул пультом от маленького телевизора и пошёл в туалет. Опорожняясь, он привычно разглядывал при тусклом свете помещение толчка, прикидывая: что нужно будет снести, стоит ли объединять туалет с ванной при предстоящем ремонте. Эта мысль, он понимал, вроде бы приходила преждевременно, и он всякий раз гнал её из себя с брезгливостью, но она никуда не отступала. Вот, например, думать так о дедовской квартире, ради обладания которой следовало посетить загс с истеричной младшей тётушкой, ему не моглось до тошнотиков. А эта мысль такой наивной, такой простенькой прикидывалась. Говорящей, что рано или поздно, а ремонт точно начнётся, так почему бы пока не поприкидывать…

Когда он вернулся, дядька двумя замотанными культями всё ещё пытался налить воду из литровой банки, в которой болталась серебряная ложка, в обгорелый ковшик (костыли при этом попадали, и он прекрасно стоял на двух ногах, забыв, что это очень опасно). Ведущий федерального ток-шоу с яростью на лице диктовал что-то очередное про «бандеровцев», про «приспешников Запада». Олегу стало тоскливо от этого, захотелось побыстрее сбежать. Он отогнал дядьку и налил воду сам, потом очистил кусочек столешницы, сдвинув в сторону груду пустых пакетов из-под молока, закатал рукава рубашки и принялся кое-как мыть посуду.

– Ну а ты молоко-то свежее купил? – спросил дядька, изображая теперь ампутанта со спичками.

– Блин, я не посмотрел даже.

Олег округлил глаза в направлении стены. Это был залёт. Все родственники уже давно знали (из крививших рот поздних звонков), что молоко нельзя покупать более чем со вчерашней датой производства, что только «Пискарёвский» творог ещё выпускается по советскому ГОСТу, что только на рынке ещё можно найти нормальные, не накачанные мясо и овощи…

Рассыпая спички, дядька ринулся в холодильник, где принялся копаться совсем как здоровый, вдобавок к костылям забыв ещё и о дикой боли в выскочивших из-под «греющих» тряпочек руках.

– А… Четыре дня… – протянул он голосом отравленного, крутя в руках пакет. – Ну нельзя же покупать такое старое! Там уже с третьего дня необратимый процесс начинается. Моя язва может вскрыться от этого, ты что, не понимаешь!

– Ну, блин, всё равно другого не имелось, – отвякнулся Олег. Что-то подобное происходило каждый-прекаждый раз.

– А капусту! А… – Дядька выпучил в ужасе глаза, став похожим на несчастного янки, узнавшего из передачи на Первом всю правду о своей стране. – Зачем такую большую взял! Мне же килограмм нужен, не больше! Это всё что, выкидывать теперь?

Олег прекрасно знал, что есть дядька будет всё, что просто ему надо дать немного кем-то поруководить, что такой типа ритуал, но сдержаться всё равно не мог. Тем более что за дядькиным плечом мельтешила завлекательная реклама знакомой машинки, обещающая чувство превосходства от обладания динамичными линиями.

Вся эта дикая клоунада с новой силой стучалась в его припухшем мозгу.

– Хорошо, всё… Давай! Забираю всё и поехал! – грубо сказал он.

– Ну что ты меня теперь, шантажировать будешь? – взъелся снова дядька. – Подожди, подожди немного ещё, недолго вам ещё терпеть осталось. Скоро, скоро начнёшь ремонт делать…

Олег испытал прилив стыда от столь точного попадания в цель. Самым противным ему показалось то, что он видел: в глубине души дядька верит, что говорит неправду.

– Да блин… Я вообще голодный целый день. С работы уволился, с девчонкой расстался. А ты тут со своими бактериями. Это нормально вообще? – произнёс он примирительно, продолжая смывать намыленные тарелки и миски.

– О, хоть хлеб нормальный… Хоть хлеб смогу есть… – Дядька тоже нашёл точку для примирения. Он кое-как нагнулся, подняв костыли. Встал в свою обычную позу. – Не могу я уже мучиться. Всё думаю, как бы закончить это всё побыстрее…

Олегу стало жалко его, и он бросил сочувственный взгляд на маленькую скрюченную фигурку.

– Не говори глупости, дядь Валь… Ты же знаешь… – Он хотел сказать «что всё это сам для себя напридумывал», но каким-то внутренним чутьём уже узнал, что его не поймут, поэтому сказал: – Что выздоровеешь, если будешь лечиться!

– А-а-а-х… – только и вздохнул дядька в ответ.

Олег домыл какую-то часть посуды и составил её стопкой сушиться на застеленный полотенцем клочок столешницы. Им же вытер руки.

– Ну, побегу я. Хорошо?

– Как же… Ты даже чаю не попил… – засуетился запоздало дядька. – У меня ещё печенье лежит. Будешь?

– Нет, я уж лучше дома поем, – ответил Олег. – Пойду я, ладно?

Перед уходом он зашёл в бабушкину комнату, где стоял книжный шкаф. Одеяло на бабушкиной постели было приоткрыто точно так же, как и три года назад, на тумбочке у изголовья кровати всё так же стояли пузырьки с её лекарствами, лежали положенные аккуратной рукою очки. Название сразу кинулось ему в глаза и он взял с полки «Идиота», согласно покачав головой, типа: «Эт про меня…» Захватив ещё какую-то книжонку, он положил обе в найденный тут же, в слоях напольных газеток, пакетик.

Выходя из комнаты, он вздрогнул от случайного совпадения. Дядька уже дополз до кресла в прихожей и теперь сидел на его краешке, положив «больную» ногу на «здоровую» и прикасаясь к колену тряпичными культями: поза его очень напоминала виденную недавно Олегом статую. Сидящая фигура погружалась в полумрак, из которого свет выделял одно лишь лицо. Олег накинул свою куртку, звякнул входным замком и обернулся в дверях:

– Ну, я пошёл! Звони, если что!

Дядька сидел молча. Олегу показалось, что губы его дрожали.

– Спасибо тебе, Олег, – неожиданно произнёс дядя каким-то новым, живым и глубоким голосом. – Спасибо тебе большое.

Слёзы сами собой подступили к глазам Олега. Ему вдруг ясно представилось, как проходят дни этого ненужного, сведённого к непрестанному ощущению своей боли человека. Мелькнула… нет, правда, у него даже мелькнула мысль броситься и обнять, что-то сделать для него, как-то помочь… Но он никогда в жизни не обнимал своего дядю… К тому же его нога уже переступила порог…

– Да ну что ты… Не за что благодарить! Что ты говоришь такое, – нежно, насколько был способен, произнёс он. – Ну, я побежал?

– Деньги-то… Деньги возьми! – спохватился вдруг дядька, вставая.

– Да не надо, ты что!

И Олег побежал вниз по лестнице.

* * *

Выйдя из парка к остановке, он увидел, что в сторону Просвета творится какая-то жуть, поэтому пошёл пешком до Удельной. В его измученном многочисленными переживаниями, стонущем от голода сознании дрожала и волновалась плотная тёмная масса недавних впечатлений, время от времени прорезаемая вспышками самых ярких образов. Наташенька орала на него, орал на него директор, дед страшно хохотал ему в глаза, поддерживаемый сумасшедшим хихиканьем Вадика, машины с включёнными фарами бежали навстречу, и в них сидели Дианы: сколько он мог видеть, везде, и впереди, и позади колыхался один и тот же плотный коврик сплетённых между собой людских тел, тянувший его в одном направлении, только вперёд, вперёд… Впереди же, дома, его ждала тикающая часами чёрная пустота. Сжимая в руке пакетик, он торопливо шёл, обгоняя нечастых пешеходов и думая о том, что только что говорил ещё с одним мертвецом. Освещённое лицо до сих пор стояло перед его глазами, ярко выделяясь на фоне всех других мерцающих образов. Лицо мертвеца, про которого все, кроме него, уже всё давно поняли.

Проходя мимо ларька с шавермой, Олег сглотнул подступившую противную слюну. Он твёрдо решил как можно быстрее добраться домой, забиться на кровать и думать, думать, думать…

Грохот и шум метрополитена смешались с грохотом его мыслей, лишь только Олег добавил своё тело к нескончаемому потоку людей. Люди окружали его со всех сторон. Они о чём-то размышляли, глядели на бегущие за стеклом провода, жевали, чесались, говорили о каких-то важнейших мелочах, читали, ещё сильнее освещая свои лица светом поднесённых к глазам экранов.

А он был один. И ему в одиночку предстояло начинать всё с начала, восстанавливать всё из руин. Заполнять зияющую пустоту на том месте, которое вроде бы надёжно и навсегда уже казалось заполненным. С нуля, с азов: буквально-таки с покупки смартфона!

Ему невероятно хотелось, чтобы кто-то огромным голосом, оглушающим их всех, отрывающим их от внутренних дел, прогремел вдруг: «Так, всем стоять! Помогать ему!» Но получающаяся в сознании картина оцепенелых людей, стоящих вокруг одного, протянувшего руку, пугала его – вдруг представлялось, что кто-то из толпы, вместо того чтобы протянуть ему руку в ответ, начинает указывать пальцем…

Поглощённый этим сумбуром, он даже бросил мелочёвку бренчавшему на подходе к эскалатору гитаристу.

Поднимаясь кверху, он тоже ни о чём не думал. Его рука бессмысленно теребила вытащенную из кармана пачку, глаза, не понимая, глядели на буквы прилипшей к пачке визитки. Он боялся поднимать глаза! По встречному эскалатору, доводя прямо до одури, спускались одно за одним горящие пятна лиц. Самым тошнотворным в этом видении было то, что все уже давно всё про других понимали, но ни один с упорством сумасшедшего не хотел признавать этого про себя. Олег перевёл тяжёлый взгляд на свой неподвижный ботинок – он знал даже, когда каждый из них начнёт оживать, выпучивая блестящие глаза и исторгая нездешние звуки: только когда тяжёлая волна докатится лично до него и со смертным ужасом выдавит из тела весь принадлежащий ему воздух.

Выйдя из дверей, он трясущейся рукой сунул в рот сигарету.

Вдалеке, в направлении Парнаса, виднелись разрывы красочных ярких огней. Кто-то запускал дорогой салют, и взблески его отражались в окнах домов, выхватывая контуры массивных четырёхугольников из окружающей их темноты.

Лишь когда Олег затянулся, он вспомнил и про голод, и про неприятие, но было уже поздно: он понял, что его рвёт и что ему уже не сдержаться.

Черноволосый парень с пакетиком в левой руке выглядел довольно мило, несмотря на выпученные глаза и на чересчур бледное лицо. Она поняла, что он попал, и с грустью вздохнула, отводя взгляд. К нему, преодолевая толпу, поспешали два сотрудника с торчащими из-под фуражек хищными, но почему-то начавшими вытягиваться лицами.

Сама она торопилась домой.

Мама звонила уже несколько раз и сильно волновалась. Она же совершенно не видела за собой вины: сначала их задержали на вводной лекции, потом Олежка сам подошёл к ней и заговорил, и, хотя она вела себя почти, почти нормально, он всё равно так и не попросил её телефона, не пригласил никуда… По пути домой она ещё заехала на Садовую – прицениться, сколько будет стоить ремонт экрана, а увидев вывеску, не смогла удержаться и зашла в такой любимый ею в детстве «Макдональдс». Починка экрана оказалась дорогим удовольствием, а гамбургер показался ей отвратительным, и теперь она корила себя за то, что снова перебрала калорий, за то, что разбила экран о край стола, за то, что не умеет вести себя с мужчинами и за то, что снова доставляет вот такой вот нескладной собою неудовольствие любимой маме.

Она переживала всё это и, сама не замечая того, тихо пела на ходу какую-то простую, но очень мелодичную песенку.

ПОДАРОК

Langsam und schmachtend.

B. Nicht schleppend.

(R. Wagner. Tristan und Isolde.

Einleitung für erster aufzug.)

Правда ведь, странно: радоваться тому, чем не владеешь? А ведь ещё страннее – знать, как разделить эту радость с другим… Сама я во всю свою жизнь не догадалась бы не только до того, как это делается, но даже что такое возможно вообще. Поэтому теперь, когда я наполнена спокойствием, словно небо воздухом, а знанием – словно день светом, иначе как с улыбкой благодарности и не вспоминаю ту невероятную встречу, принёсшую мне поначалу столько страданий, ставшую на долгое время безысходной темницей для моей души, а по сути своей бывшую самым драгоценным изо всех возможных подарков, какие только способен подарить человек человеку.

Славка, маленькое зеленоглазое счастье, спит среди весёлой кутерьмы щенят и медвежат, игравших в чехарду по мягким стенкам кроватки, да вдруг, чтоб не будить, позастывших. Тускло горит ночничок, наполняя комнату сонным, улыбчивым светом – пятерня жёлтых лучей взмахнула по синеве обоев, распрощавшись до утра. Сама я затаилась в уголке: как мышка сижу на мягком уютном пуфике, держу на коленях деловито шуршащий компьютер, шепчусь с подружками клавиш и время от времени замолкаю, чтобы услышать тихое дыхание… Нет, нет, не дыхание – любовь. Ведь это не воздух – любовь выдыхают в наш мир маленькие детские носики! Когда я смотрю на него, когда слышу его, когда просто ощущаю его присутствие в этом мире – красный воздушный шарик начинает быстро-быстро наполняться в моей груди. Он растягивает, раздвигает её, и кажется, что вот-вот грудная клетка не выдержит, что я вот-вот разорвусь от невыносимого страдания счастья… Но спасительная волна проскальзывает острой дрожью по телу, подкидывает ноги и руки, освобождает грудь, и, подкатываясь к глазам и вспыхивая на миг пронзительной болью, тонкой и тёплой струйкой сбегает вдоль носа, нежно целует улыбку в уголок…

Как, вы не знали? Я расскажу вам: любовь – солёная на вкус.

Это было на втором курсе, перед сессией. Последние отголоски детства. Нежная трава, гибкие ветви. День – солнечный пульс ожидания, ночь – звенящий полусвет одиночества. Странное и непостижимое состояние. Чувствовала себя взрослой и холодной, способной уйти ото всех далеко-далеко и навек остаться одинокой и безразличной, но в то же время отчётливо видела в себе маленького обиженного ребёнка, с нетерпеливой чесоткою ждущего, чтобы кто-то поднял на тёплые руки, легонько потряс и тут же, навсегда прижав к своей груди, простил за все эти глупые и невозможные мысли. Да, я кого-то ждала, я кого-то искала, но я же и отталкивала любого, кто пытался приблизиться ко мне: сверкающей льдинкой смеялась над ними и над собой под пристальным взглядом дня, а при ночном, тусклом взгляде, расплавлялась в искренних сладких рыданиях. Я была влюблена во всех сразу, а потому – в одну лишь себя. И пока я могла удерживать себя в руках, моя любовь оставалась понятной, маленькой и колючей, но стоило лишь уронить ненадолго контроль – она тут же взрывалась, переполняла собою комнату, выбегала на улицы и танцевала по ним, своим смехом и плачем заливая до крыш весь этот странный, взирающий на нас с печальной улыбкой, привычный к весенним половодиям город.

Незадолго перед этим я рассталась с молодым человеком. Это сейчас я понимаю, что была глупой и злой: больше года «дружила» с ним и всё никак не могла признаться себе, что он – не любовь, а лишь занавеска от одиночества. Он же любил меня честно, красиво ухаживал и терпеливо ждал того момента, когда я наконец «буду готова». Зная теперь насколько просто и естественно само по себе совокупление между мужчиной и женщиной, зная, как дика и яростна однажды отпущенная страсть, я, если честно, не совсем представляю, как он мог сдерживаться всё это время, чтобы не взять меня силой, ну, или не придушить попросту… Видимо, я всё же что-то такое говорила, какие-то такие поступки совершала, что не обижала и не распаляла его, а, наоборот, укрепляла его веру и продлевала надежду. Как-то так смешивались во мне самолюбие и нежность, что… Да, наверное, это так и было. Во мне всегда уживались словно два человека: одна чувственная и нежная, с интересом прислушивающаяся к голосам воробышков на тротуаре, чтобы разобрать – радуются они сегодня, или печальны, другая – строгая и рассудительная, всё взвешивающая, раскладывающая характеры встречных людей по специальным клеткам таблицы. Сохраняя свою девственность, я была убеждена, что поступаю исключительно верно и что, сколько бы со всех сторон: изо всех улыбок и динамиков, со всех экранов на меня не давили, что «можно» и что «не модно», я никогда не отступлю и буду стоять на своём честном и добром убеждении. А между тем я и представить себе не могла, до какой глубины эгоизма и самолюбия пала в то время: ежесекундно купаясь в радостном ожидании любви, ощущая любовь не каким-то отвлечённым понятием, а непосредственным веществом мироздания (таким же, как воздух или солнечный свет), чувствуя, что любовь и секс – это как аромат еды и сама еда, хоть и связанные между собой, но абсолютно разные по своей природе явления, я почему-то относилась к поиску любимого как к выбору пельменей в супермаркете: пританцовывала от голода перед холодильником, проглатывала слюнки со вкусом сочного бульона, но неторопливо и придирчиво отбирала из множества разноцветных упаковок оптимальную по цене, форме, известности бренда, проценту содержания мяса… Только после института, поработав какое-то время со своими детишками, я с удивлением начала понимать то, чему он меня научил: что любить – значит отдавать и что ничего общего с желанием получить что-то для себя любовь не имеет и иметь не может.

Тело можно насытить, но духовный голод неутолим. Звучит немного торжественно… Но можно ли объяснить это проще?.. Ну, вот можно ли до отвала наглядеться света? Можно ли насушить звуков в дорогу? Чувствуете разницу, да? А между тем все мы привыкли относиться к любви как к чему-то вещественному, что можно «найти», «обрести», чем, в конце концов, «позаниматься» можно немножко; мы упоённо мечтаем найти самого лучшего, самого красивого/подходящего/доброго, и вот ему-то и подарить себя, ну то есть как бы обменять своё тело на его (ну да, да! отхватить, вцепиться и других не подпускать, чтоб не стащили :-) Да что говорить о нас, о «простых» женщинах, если даже самые умные, самые талантливые люди, писатели, режиссёры – все они, как один, подновляют своими новыми красками эту дряхлую, осыпающуюся иллюзию. Нет, я, конечно, не настолько образованна, но вот что-то не припоминаю сейчас ни одной истории, где бы Золушка после долгих лет поисков, злоключений и страданий в награду получала бы не долгожданного белоконного принца, а первого встречного – небритого забулдыгу с тяжёлыми кулаками – и при этом оставалась счастливой на всю жизнь, отдавая ему всю себя без остатка, получая взамен лишь тычки и упрёки… И то правда: кто такую сказку покупать-то захочет?

Но ведь именно такая она – любовь! Именно когда «первого встречного», именно когда «любого»! Потому что, если не так, значит, расчерчена где-то табличка, значит, выбивает чеки душа… И ведь самое главное – это истина, то, о чём я рассказываю! Ведь все-все-все это чувствуют! Не чувствовали, ну было бы столько жизненных драм? Да я лично знаю не одну и не двух, а множество прекрасных добрейших девчонок, которые, не имея в себе вот такой, как у меня, «прагматической» половинки, честно и доверчиво отдали свою любовь первому же встречному, первому же пообещавшему, пусть он даже и врал, пусть она даже и не нужна была ему вовсе. И вот, вы знаете, какую я странность подметила: те, которые привыкли объедаться сладеньким, которые пробовали и перебирали, а закончив составлять табличку собственных предпочтений, ткнули милым пальчиком в меню, «заказав» себе самого вкусного принца – те всерьёз считают, что любят, те ощущают себя совершенно счастливыми, хотя о том, что такое любовь, даже и приблизительного представления не имеют; те же, которые одарены способностью любить, которые умеют терпеть и дарить себя без остатка – у тех почему-то глаза все изъедены солью, те считают, что несчастны и искренне страдают, ожидая, когда ж наконец их полюбит этот случайно им подвернувшийся человек. Зачем же нас так перепутали? За что обманули? Почему в детстве нас не учили, что сладость – состояние сытого тела, что солёный и горький – вот вкус настоящей любви!

Я потому-то, наверное, и решилась привести в порядок и запостить этот, давно уже исшумевшийся в голове возмущённый поток, что ещё никто и никогда не раскрывал добрым и наивным девчонкам всю необъятность этого малюсенького секрета: как же нам не «умирать от смерти», как оставаться счастливыми, любя, но не рассчитывая на взаимность, отдавая себя, но даже не ожидая подарка взамен. И знаете, думаю, что заслужила право быть учительницей! Так долго, так мучительно я понимала это всё про себя… Из тех ли я, что способны любить? Из тех ли, что просто любят пельмешки?

Представьте умирающего от голода, который в любой момент может подойти и наесться, но который терпеливо и неподвижно наблюдает: как на глазах пустеет холодильник, как сытные упаковки разъезжаются в уютных корзинках, как цепкая маленькая рука с лоснящимися алыми коготками приближается к последней пачке, неторопливым сомневающимся движением оглаживает её, медленно обхватывает её за горлышко, крепко сжимает и вдруг резко дёргает вверх…

Расставшись со своим парнем (а точнее, не сумев удержать его на выгодных мне условиях), я принялась танцевать и веселиться. Ведь именно так, по рекомендациям модных блоггерш, должны поступать уверенные в себе женщины. Танцевала и веселилась я, стоит отдать мне должное, столь же прилежно, как и училась на факультете специальной педагогики, вот только, в отличие от профессиональных знаний, уверенность во мне как-то не сильно прибывала, поэтому я частенько обнаруживала себя в каком-нибудь мрачном туалете бесшумно ревевшей среди клубящейся толпы сомнений, гулко стучащей в стену, что я одна во всём виновата, что я всё решила неправильно, что ничего ещё не поздно изменить… Поделиться мне было абсолютно не с кем. Родители жили за сотни километров; родственники, которые как бы «осуществляли контроль», вполне себе удовлетворялись ежеквартальными короткими встречами, сокурсницы же мною самой были отогнаны на такое расстояние, на каком тихий спокойный разговор становился невозможным.

Нет, с девчонками я, конечно, пыталась сближаться. Их ушки навострялись с горячим интересом, лишь только я касалась в разговоре до своих чувств, их внимательные глазки вспыхивали нетерпеливым блеском, лишь только им попадались незатёртые следочки слёз на моём лице. И хотя я и тогда уже прекрасно знала, что между женщинами никакой дружбы быть не может – настолько всё в муках нам достаётся, столько времени мы просиживаем перед зеркалами, намалёвывая на лицах рекламные послания для наших единственных и неповторимых (разумно полагая, что раз они для нас – цветастые пачки, то и мы для них – никак не иначе; а какая ж дружба может быть между упаковками с ограниченным сроком годности, стоящими на одной полке?), но они так тепло утешали меня, так убедительно доказывали, что «не стоит держать в себе», что «нужно делиться, чтоб было легче»… В общем, в тот день, когда я, ну совсем уж не выдержав, допустила невозможную глупость, то есть откровенно поговорила с одной, самой близкой из них, в тот же самый день обо всех моих переживаниях стало известно всему потоку…

Ну что… Смогу ли я описать, что мне пришлось тогда вынести? Вместо помощи и поддержки – тяжеленный довесок на плечи. Я и до этого подозревала, а тут доподлинно узнала, что быть девственницей в девятнадцать лет не то что стыдно – просто преступно! Вокруг меня прямо-таки осязаемо образовалось скользко-сладкое облачко порицания. Сколько улыбающихся губок многозначительно искривлялось при моём появлении!.. Сколько милых и добрых девчонок «по-дружески» советовали мне «не затягивать с этим» (а были даже такие, которые и вслух намекали на своих парней, готовых, если надо…) В общем, если бы не та, прагматическая моя половинка, у которой достало сил, заглушив воющие и в панике мечущиеся мысли наивной дурёхи, приняться высмеивать себя и всех вообще «задубевших целок» в тон со своими «подружками» (так, что они, как кошечки, через пару дней потеряли к этой дохлой новости всякий интерес), даже и не знаю, чем бы всё это закончилось. Понять, отчего так происходит, тогда я, естественно, не могла. Жила ведь на подсознании, на предчувствиях. Помню только, как сильно поражала меня очевидная несправедливость: я и все остальные, все мы знали не скрывающихся особо сокурсниц, которые регулярно подрабатывали «ночным массажем», и даже таких, которые умудрялись каждые полгода продавать пожилым дурачкам, найденным в интернете, восстановленную за небольшие деньги девственность – и всё это было как бы обоснованно, как бы допустимо, обо всём этом вроде бы даже не стоило говорить, о моём же ужасном пороке говорить было можно и нужно… Так вот знаете, что поддержало меня и убедило в собственной правоте сильнее всего? Что именно эти девушки, которые любили хорошо зарабатывать, именно они заметнее и громче всех насмехались тогда надо мной! Вот только причину понять я до сих пор не могу… Кстати, вы не знаете, отчего так устроено: всегда выделяются из общей массы самые громкие и активные, то есть те, в сам характер которых заложено желание отличаться от других, но чем заметнее они выделяются, тем большее число последователей обретают! Так для чего в человеке самолюбие? Чтобы он стал непохожим на других, или чтобы все стали похожими на него?