Добрые люди

– А у тэба найдося дээнге на мэтро? – Она открывала рот, но голос действительно вылетал чей-то чужой, не принадлежавший ей.

– Что-что? – тупо переспросил он, хотя с первого раза всё понял.

Она извинительно улыбнулась и, юркнув ладонью в карман, потрясла на ней две монетки.

– Дэнгээ на мэтро-о?

«Издевается!» – однозначно понялось ему. Он почему-то вспомнил свои нечленораздельные крики внутри сдавившей толпы и вдруг с непривычной для себя злостью скорчил тупую рожу и почти прокричал:

– Нээ найдосаа!!

Она вздрогнула от такого ответа. Улыбка тут же погасла на её лице, и она, тихо кивнув, пошла от него прочь. Он сделал последнюю тяжку и раздражённо бросил сигарету под ноги памятнику. Посмотрел ей вслед. Она уже подходила к группке молодёжи, сидевшей на гранитной скамейке, и что-то показывала им движениями пальцев. Посмотрев на её жесты, они, все как один, обернулись в его сторону и засмеялись. Один из парней тоже показал другим несколько жестов, и они засмеялись опять. Она в последний раз обернулась к нему, сдерживая улыбку, взметнув над сереющим миром свои яркие волосы. Только тут до него дошло. В груди у него мелко задрожало, в висках застучала кровь и перед глазами на мгновение возникла влажная пелена. Он почувствовал бессознательное движение руки к карману, но остановил его с отвращением. Курить он точно уже не мог.

* * *

Он шёл по ровненькой мостовой мимо свеженьких фасадов, мимо кругленьких клумбочек и дизайнерских фонариков, мимо декоративных мостиков и завитушных урночек и с какой-то даже жалостью вспоминал огоньки луж на щербатом асфальте, простоту измазанных копотью стен, домашний уют гулких задумчивых улиц. Как и всякий раз, когда он приближался к бабулиному дому, чувство ясного улыбчивого спокойствия опускалось на него. Оно состояло из полумрака, свежего хрустящего белья, уютно согревающего тело, глубокого тихого голоса, утягивающего в радостную глубину сказки, редкого шума покрышек за слегка дребезжащим окном, из противного, но обязательного яичка всмятку, полагающегося к восхитительной утренней манке, из гремящего по паркету скейта, на котором строжайше запрещалось кататься по коммунальной тогда ещё квартире… Те детские, такие настоящие и волнующие тогда, но такие смешные и наивные теперь проблемы, согревали его чувства, вызывали на губах тихую, нежную улыбку.

Он очень любил свою бабушку Лизу и, несмотря на то, что она умерла уже больше пятнадцати лет назад, чутко хранил в памяти образ её тёплой доброты, даже дом, в котором теперь жил дед со своей новой семьёй, называя бабулиным. Бабуля родилась в блокадное время, и, хотя была вскоре эвакуирована по железной дороге, всю жизнь промучилась со здоровьем. Из-за болезни она рано вышла на пенсию и много времени проводила с ним. Когда она бывала у него в новостройках, встречая после школы, то с ней всегда оказывалась какая-нибудь маленькая штучка, жвачка или игрушечка. Но с ней это было совсем не важно! Он помнил, как тяжело и долго она поднималась по лестнице, когда бывал отключён лифт, помнил, как долго она, искренне переживая и задыхаясь от эмоций, говорила по телефону, пребывая в чьих-то проблемах: кого-то успокаивала, для кого-то с кем-то договаривалась. Невзирая на собственные волнения и ноющие болячки, всю свою жизнь она была безотказной для других… А когда он ехал к ней на выходные (штурмующий в одиночку метро самостоятельный восьмилетний мужичок, для ребят «на кортофанах» везущий гордый пароль «я с Пашей со Свечного»), то, добравшись, тут же превращался в маленького беззащитного ребёнка, под любыми, иногда наивными и очевидными предлогами стремящегося попасть к ней на руки, чтобы прижаться к её огромному теплу, ощутить упругость густых чёрных волос, увидеть вблизи добрые глубокие глаза. С дедом он тогда общался как-то нечасто. Тот отсутствовал по выходным, постоянно бывал в длительных заграничных командировках. А когда случалось застать их дома вместе, то дед, немного с ним позанимавшись, исчезал во второй принадлежащей им комнате, той, где раньше жили они с мамой и папой. В этой комнате он частенько гостил и потом, когда дед уже жил здесь со своей новой семьёй – моложавой стройной женой и семилетней дочкой Олесей. Переезд произошёл довольно быстро, месяца через два после того, как накрытую простынёй бабулю подняли на носилках по эскалатору – «скорые» тогда ездили неторопливо. Только потом, много лет спустя, уже поварившись в университетской среде, он понял, почему не объявляли о разводе: это могло бы испортить дедовскую карьеру.

Подходя к дому, он со внутренней теплотой глянул на скверик со скамейками, стоящими вкруг вентиляционной шахты. Снова память ожила не таким уж и далёким прошлым: запахом саляры от крутых девятин и крепкого спирта от бутылок «девяточки», видом заросших джунглистыми надписями стен и манящих играми и телефонами вывесок, ощущением мягеньких и несолидных «пидорок», привычно раздувающих карман салидных чернотою дублёнок… Где-то там, за котельной, он впервые не смог встать на ноги без понимающей помощи Пашки, там же деловая Дашулька Демьянчук, первой из всех, поцеловала его чё-то типа под видом спора, при народе, суетливо, жарко, пьяно и… в темноте куда-то в ухо. Он набрал код на воротах, потом код на лестнице, поднявшись, надавил на кнопку звонка. С привычным удовлетворением он задел взглядом тусклые под краской следы от ещё трёх кнопок, некогда бывших рядом с этой: карьера деда пошла успешно, и он смог разными способами скупить все комнаты в этой коммуналке, отремонтировать их в классическом дубово-золочёном стиле. Словно сокрывшись на время за виртуальным советским пространством, квадратные метры проявились вновь в своём изначальном статусе огромной частной квартиры с большою ванной и с кухаркиной комнаткой, имеющей отдельный выход на чёрную лестницу.

За дверью долго не слышалось никакого движения, и он стоял, прислушиваясь к успокоительному лестничному объёму, ощущая тихую прохладу столетий. Потом, после того как он ещё два или три раза надавил, послышалось отдалённое шебуршание, медленное шаркание ног, царапание по двери, дрожь ключа в замке.

– Привет, дед! – радостно проговорил он.

– А… Олежка! Заходи, дорогой, заходи… – Дед потряс двумя руками, вспоминая пригласительный жест.

– Ну что, как живёшь-бываешь?

Олег говорил весело, подбадривающе. Балансировал на одной ноге, снимая ботинок.

– Да… Заходи… – проговорил дед, разворачиваясь и уходя вперёд руками в глубокую тень помещения.

Олег вздохнул, захлопнул входную дверь и выключил свет. Подхватил стоявшее в коридоре мусорное ведро, отнёс на кухню и поставил на место, в приоткрытую под покоцанной мраморной столешницей дверцу. Помыл и вытер руки. Захлопнул дверь холодильника.

Дедуля относился к тем новым советским интеллигентам, выбившимся из деревни в пятидесятые, которых так легко представить стоящими во главе ломящегося стола с большой рюмкой в руке и красочно и долго желающими здоровья в первую очередь имениннику, а затем, по старшинству, всем уважаемым людям, присутствующим за этим столом. Он казался породистым, имел стройность, умел модно причёсываться, одевался с шиком и хранил в памяти неисчислимое множество характеризующих время и людские типы историй, которые он умело рассказывал, завораживая всеобщее внимание, становясь неизменной душой компании. Теперь он заметно сдал. Уже много лет болел болезнью Альцгеймера или Паркинсона (Олег так и не смог запомнить, какой именно), принимал курсами лекарства и возвращался или удалялся от сознания в строгой зависимости от степени эффективности того или иного препарата. Его жена, теперь подурневшая, располневшая и вечно недовольная всем и всеми, очевидно, через силу тянула этот крест ради квартиры и повзрослевшей дочки, пребывающей в активном поиске достойной партии. Олег как-то не мог найти в последнее время общего языка с тётей Олей (особенно это стало сложным после того, как всплыла история с Олеськой, которая настойчиво и истерически нервно неоднократно находила этот его язык сама), поэтому и старался приходить к деду в дневное время, когда молодая «бабуля» пребывала на работе.

Олег прошёл по тёмному коридору меж высоченных белых дверей. За приоткрытой дверью спальни промелькнули устремлённое в потолок будуарное зеркало и не менее огромная скрипучая кровать, блестевшая лакированным деревом. Из-за кабинетной двери недовольно взглянул антикварный письменный стол, приладившийся сверху на уютное атласное креслице. В просторной и светлой гостиной царили чистота и строгость. Два тяжёлых комода серьёзными часовыми стояли друг напротив друга по боковым стенам, воздержа на накрытых кружевом столешницах символичные, внимательно подобранные семейные фотографии и объекты из статусных поездок; не менее солидная и глянцевая стойка между окон кряхтела под тяжестью устаревшего, но всё ещё огромного телевизора и положенной к нему техники, напротив располагался огромный и дорогой, но продавленный и потёртый кожаный диван, перед которым – журнальный столик, обсыпанный по кругу бумажными листами, понемногу опадающими из растущей на нём огромной кучи.

Олег подошёл к сидящему на диване деду и сел рядом. Дед перебирал бумаги, вглядываясь в написанный на них текст и раскладывая на четыре стопочки. Многие из листков тут же срывались на пол с неровно расположенных оснований. Олег сидел в тишине и с лёгкой улыбкой оглядывал комнату. Раньше в ней жил дядя Миша со своей семьёй – пять или шесть человек. Стояли две перегородки, над окнами нависали вибрирующие антресоли для белья и пахнущих плесенью деревянных чемоданов. Со своим другом Женькой они часто залезали на дальнюю, угловую, чтобы в уюте и полумраке поиграть в карты или солдатиков. Играть нужно было очень тихо, так как мокрая тряпка тёти Кати была тяжела и неотвратима…

– Ну чего дедуля, ты как? – спросил он через некоторое время, возвращаясь к действительности.

– А… Олежка!.. – обернулся к нему старик. – Да как… Всё так же, так же… Вот новые таблетки принимаю – гораздо лучше теперь. А то был овощ овощем после старых… Ну ничего, в передаче слышал, что лет через десять уже выйдут таблетки, полностью излечивающие от моей болезни… Не так уже и долго терпеть осталось!

– Да ты и сейчас огурцом выглядишь!

Олег сказал правду. По сравнению с его последним, полугодовой давности визитом, дед преобразился.

– Со второй мучаюсь, – дед двинул рукой в направлении бумажной горки, продолжая так, словно они уже давно об этом говорили, – дописываю, переделываю… По орфографии очень много. Я придумал: правлю от руки, потом вырезаю, наклеиваю. Олька на работу уносит, копирует мне потом… Ругается!..

Дед шаловливо засмеялся. Олег добро глянул на разбросанные повсюду листки. Он понимал, что речь шла о так называемом «труде жизни», огромном тексте, в котором, по словам деда, собрался «весь колоссальный опыт» по теории проектирования машиностроительных предприятий. Работа эта писалась в восьмидесятые-девяностые и теперь, очевидно, устарела и не имела никакой ценности.

– Видишь, – сказал дед, качнув мутными глазами в направлении фасадной стены, на которой под обоями виднелась небольшая трещина, – пошла. Я, когда ремонт делали, говорил ведь сетку класть – обманули строители. Понимаешь? А к председателю райисполкома я тогда ходил про капремонт договариваться. Я уж и так, и так… Пятнадцать лет, слава богу, прошло. О-хо-хо…

И дед вернулся к своим листикам. Олег наклонился вперёд и открыл уже рот, чтобы что-то сказать, но дед продолжил:

– Жил тут, на пятом этаже, такой Пал Палыч… Вот это мужик так мужик! Не знаю, жив ли сейчас… Он под эту песню с капремонтом себе в начале девяностых успел прекрасную трёшку оттяпать. Три года писал, ходил, жаловался… И что ты думаешь? Дали, дали в Красногвардейском где-то… Жалко, сын его… Знаешь, парень здесь в пролёт сиганул? Из армии пришёл, вскоре на наркотики подсел… Да… Дети семидесятых годов – это было выкинутое поколение. Только молодые люди начали что-то планировать, на что-то копить, и бах: всё в одночасье рухнуло… Вам, теперь именно вам, предстоит восстанавливать всё с нуля.

Дед закончил эту фразу так, что Олегу показалось, что он сейчас поднимет рюмку и продолжит: «Так выпьем же за то…»

Но дед замолчал, и Олег решил воспользоваться паузой по назначению.

– Дед, я к тебе чего пришёл-то… Мне бы посоветоваться с тобой нужно. Можешь подсказать?

Рука с бумажкой приостановилась в воздухе, в правом уголке рта задрожала улыбка.

– Да, Олежка, для чего ещё старость нужна-то?

Дед отвалился на спинку дивана и замер, двигаясь только руками, лежащими на коленях.

– Да я про девушку свою… Наташа, помнишь, я приводил её как-то?

Дед слабо кивнул.

– Мы тут с ней поссорились… Она даже уехала от меня вчера.

– Ну, бывает… Бывает… – перебил его слабый голос.

– Да нет, ты не понял. Я спросить тебя хочу: что мне делать-то? А? Ты понимаешь, то, что я её люблю, – это точно. Ну, она, ты помнишь, она очень на бабу Лизу похожа, и волосами, и глазами… И добрая она очень… Очень люблю я её…

Олег замолчал, сглотнув. Ему невероятно хотелось курить. Комнату заполняла тишина, не прерываемая даже звуками уличных шин. Внутри него что-то мелко дрожало в такт дедовским рукам. Продолжил спокойно, сдерживая себя:

– Но… Но мы жить вместе не можем! Понимаешь? Постоянно склоки, скандалы какие-то! Всё из-за какой-то чуши голимой, она из-за носков, я из-за обеда. Я ведь домой каждый день спешу, звоню ей несколько раз, спешу на крыльях! И она, видно, что она скучает… А вместе соберёмся: одно, другое – и спим потом по разным кроватям, а она ещё и плачет полночи. И я честно пытался сдерживаться. Честно! Но не могу, это я точно уже понял, это всё эмоции, чувства… И значит, что если продолжать – то это навсегда вот так, а если нет… То я даже не знаю, как! Я вот сейчас вижу… да я всегда знал, что мне без неё плохо! Очень плохо! Нужна она мне очень! Ну а что делать-то? Что я делал неправильно? За что меня бросать-то? А? Дед?

Олег закончил. Он не упомянул ещё о недостатке секса в их совместной жизни, но с грустью чувствовал, что даже этим не смог бы передать всего, что хотел. Что всё то, что теснилось в его груди миллионами всплесков, смыслов, сравнений, обратилось в сухую, глупую в гулком воздухе речь. Он с нетерпением ожидал ответа, но белые глаза деда смотрели куда-то в глубину. Дед мелко вздохнул и наклонился вперёд к столику. Взял в руку новую пачку бумаг и принялся разглядывать верхнюю с пристрастием. Положил её в правую стопочку, бумага тут же сорвалась и со звонким стуком ударилась о паркет. Олег отвернул лицо в сторону и шлёпнул рукой по подлокотнику, собираясь вставать.

– Сомнение, – неожиданно проговорил дед, – самый тяжкий крест, который только может нести человек в своей жизни. Есть лишь две вещи, посильные богу и непосильные человеку: вечно жить и вечно сомневаться.

Сказав это, дед положил следующий лист бумаги, который на этот раз удержался.

– Дед, ну так а делать, делать – что?

Олег получил радость уже от того, что дед его услышал. Правда, хотелось ещё и житейского, простого совета. Какого-нибудь примера из тех, которых без счёта имелось в дедовской памяти.

– Делать что? – повторил тот, и Олег внутренне напрягся от радости: далеко не у каждого есть такой дед. – Делать… У нас в деревне возле дома ель знаешь?

Олег кивнул. Вспомнил высоченную ёлку в двадцати метрах от крыльца, на которую он так отважно и профессионально залезал в детстве, чтобы за три километра увидеть идущую с автобуса маму.

– Так вот, мой дед Коля очень сильно ругался с соседом нашим, с Пошавой. Тому, видишь ли, вздумалось, что эта ель может упасть от старости и его дом придавить. Я его тогда слушал, как он орёт через огороды, и мне тоже страшно от его слов стало. Мне тогда лет, наверное, десять или двенадцать было. И я, как сейчас помню, говорю дедушке: «Деда Коля, давай спилим! А что, если на наш дом упадёт?» А дед меня, помню, взял так на колени (он сидел за столом и чай из блюдечка пил) и говорит: «Попомни мои слова, Серёженька, вот Пошавы дом упадёт от старости, а эта ель ещё сто лет после стоять будет. Её, – говорит, – мой прапрадед посадил. Она ещё маленькая». Ну и что? Стоит ведь?

– Стоит, – расстроенно подтвердил Олег. Он всё же ждал историю про женщин.

– А ещё интересная история с вязом. Ну, знаешь, я посадил перед домом вяз… Он сколько лет? Лет десять, наверное, всё стоял-стоял маленький, и только потом расти начал, когда корни плотно до воды добрались… Так вот, я его нёс с Орловой горы, это знаешь где? Да, далеко… Так вот, в наших краях вязов отродясь не имелось, никогда! И я всё интересовался – откуда же это. Потом пошёл специально туда, по берегу вокруг вяза походил… Гляжу – а в корнях этого вяза старый лежит ствол. Так это, представляешь, его неизвестно за сколько километров, видимо, со льдом принесло, он прижился, пустил корни, выросло новое дерево! Так быстро растут деревья! Знаешь парк там, у театра? Мы когда сюда с покойницей, царствие ей небесное, переехали в пятьдесят восьмом, там же ровное поле находилось – Семёновский плац раньше был, – а что теперь? Парк! Вот одно плохо… – Дед разговорился, речь его даже подвыровнялась. – В деревню меня не возят теперь. А мне же с моей болезнью – косить! Косить – это самое полезное! Я вот когда косил, у меня к концу лета – всё! Всё работало, всё слушалось! Наш дед Коля знаешь, как помер-то? А? Он до последнего дня работал в поле. Покосил целый день, поужинал, почитал газету. Лёг спать, а утром хватились – он мёртвый на спине лежит. Только колено одно согнуто от боли. Вот как!

Олег инстинктивно дёрнул рукой. Но часов у него не имелось, телефона тоже. А дед воодушевлённо встал и мелкими шажками пошёл к одному из комодов.

– Вот здесь… Вот…

Он принялся раскапывать верхний ящик, при этом роняя на пол тряпки, шкатулки.

– А!..

Он вспомнил и, встав на колени, открыл нижний ящик. Там тоже не оказалось того, что он искал. Тогда он поднялся и с шаловливым, как и прежде, смешком произнёс:

– Что я тебя путаю! Ведь в кабинете фотографии все!

Олегу на мгновение стало жутко от того, что он увидел. Посередине просторной дорогой комнаты, на россыпи печатных листов стоял на подгибающихся ногах маленький, цвета бумаги человечек в полуспущенных трениках и вздёрнутой майке. Стоял, наклонившись на один бок, левой безвольной рукой почти касаясь колена, а мелко дрожащую правую держа согнутой в локте. Он выглядел необычайно худым, остатки белых волос вразнобой торчали из лысого, покрытого пятнами черепа. Белые глаза не видя смотрели куда-то вдаль. Человек этот смеялся: голова его произвольно упала налево и тряслась, правая половина лица омертвела и абсолютно не двигалась, на левой половине чернело разверзнутое отверстие рта, из которого доносились отрывистые, кашляющие звуки. Олег сглотнул. Ещё ужаснее этого было то, что за дедовским плечом на комоде стояла большая чёрно-белая фотография импозантного мужчины, одетого в костюм а-ля Делон, улыбающегося так, словно он получил от жизни всё, о чём только может мечтать человек.

Прощаясь, уже стоя у двери, Олег хотел передать привет от матери, которая не общалась с дедом вот уже пятнадцать лет, сильно страдая от этого своего решения. Она мечтала увидеть отца напоследок и просила Олега договориться о встрече.

– Мама… – начал он, но раззадорившийся дед схватил его за руку своей прохладной глянцевой рукой и начал шепеляво, сбиваясь и торопясь, рассказывать:

– А этот Пошава, он сын деда Вани. Э… Так вот… А этот Ваня удивительной судьбы… Э… Человек. Их часть во время Виленской операции предали. В командовании оказался предатель, и целую дивизию привели и положили на ночлег в огромном овраге. А утром, когда они проснулись, оказалось, что все высоты по кругу заняты немцами. И те, как только рассвело, стали этих беззащитных людей расстреливать пулемётами. Шестнадцать тысяч! Шестнадцать! Дядя Ваня рассказывал, что огонь шёл такой плотный, что пуля попадала в пулю, которая уже находилась в земле. Его спасло только то, что на него сверху навалились три мертвеца. При этом его самого трижды ранило – в руки, ногу… И вот представляешь – судьба! Его же потом взяли в плен, он до конца войны работал где-то батраком. Потом, когда французы победили, из Марселя плыл до Одессы, а от Одессы – пешком до наших мест! Так он потом, когда к нам немцев на лесоповал пригоняли, с ними на чистом немецком разговаривал… И ничего… Не злился на них… Нет… Он несколько раз говорил великую вещь: «Знаешь, говорит, Серёга, есть в жизни каждого человека видение, которое его преследует до конца. Я, говорит, никак не могу забыть, как вздрагивает эта рука, когда в лежащего на мне попадают пули». Представляешь! Это человек без образования, деревенский…

Олег, всё это время простоявший, держась за дверную ручку, улыбнулся деду. Попрощался ещё раз.

– Да, Олежка… Пока! – Дед вышел проводить его на лестницу, стоял в дверном проёме, белея в полумраке. – А я всё жду, когда подлечусь, – за новую книгу тогда возьмусь… Это только сейчас мне хорошо, а в другое время… Вот именно когда такое давление, очень хорошо с головой. Не шатает… Что называется, питерский климат хоть кому-то полезен! – И он снова задрожал смехом.

Олег кивнул в его сторону и побежал вниз.

* * *

Он сидел за столиком в столовой бизнес-центра в компании двух девушек – своих коллег по работе. Девушки сочувственно смотрели на его лицо, подбирая слова поддержки. Олег выглядел подавленно. Он облокотился о стол, поник плечами. Его щёки раскраснелись, в глазах блестела обидная влага.

– Всё… Прямо сейчас пойду и напишу заявление.

Женя вздохнула тяжело, как она всегда вздыхала в трудные ли, в радостные ли моменты:

– Ну да… Ладно бы, выговор сделал в своём кабинете. Но так орать при всех! Это просто гнусь какая-то.

Она тоже раскраснелась. Девушка искренне сочувствовала Олегу.

– Я откуда мог знать, что ему так срочно? Он же не сказал, что надо именно к открытию и сразу сюда! – повторял он в который раз, плюхая ребром ладони по столу. – Откуда я мог знать, что телефон потеряю? А что будет эта давка в метро? Я и решил сначала к деду заглянуть, а потом уже туда… Я что ему тут, вообще, бегать за сорок тыщ должен? И так, блин, через весь город пёрся, чтобы забрать эти хреновы кондюки. Без машины, на метро!

Чем больше он так говорил, тем больше понимал, что мог бы, мог бы побегать. Самым противненьким казалось теперь то, что он сам просто как-то подсознательно не пожелал напрягаться, беспокоиться, прекрасно между тем зная, что из-за отсутствия этих деталей срывался уже на несколько недель важный для фирмы заказ. Ровно так же он не хотел напрягаться, «переламывать своё мужское достоинство», как-то подстраиваясь под Наташку, как-то додумывая необъяснённый в открытую смысл каких-то глупеньких, нужных ей лишь одной мелочей. Так же, как он не хотел заботиться о своём телефоне. Ему вдруг почему-то вспомнился тонкий, мышиный писк обиженного ребёнка. Он машинально потрогал рукой ещё побаливавшую немного скулу и тут же испуганно взглянул на соседок. На их лицах виднелось такое сострадание, такая поддержка, что ему сразу стало теплее.

– И чего я Майфон не включил этот, а? – добавил он с надрывом. От места, на котором обычно лежал его смартфон, веяло холодной пустотой. Она проникала внутрь и отнимала от его мира ещё какую-то часть, создавая сверлящее ощущение потребности в том, что могло бы её заполнить. Он грустно усмехнулся:

– Мучайся теперь!.. А я боялся, что за мной америкосы следить будут…

– Да ладно, успокойся, – развязно протянула Зоя, располагая свою когтистую лапку поверх его руки. – Ты же знаешь, что он истеричка хренова. Чё он, первый раз тут орёт, что ли?

– На меня – первый. – У Олега вздрогнул подбородок. – Я не хочу…

Женя косо посмотрела на Зойкину руку, громко вздохнула и резко встала из-за стола. Олег ей нравился, как и большинству местных девчонок. По последним слухам, он освободился. С утра по этому поводу даже произошёл какой-то туманный скандал. Она быстрым шагом подошла к окошечку и сдала поднос с грязной посудой. Пересекая небольшое помещение столовой и ещё раз взглянув на сидящих за столом коллег, она с радостью заметила, что Олег отобрал свои руки от той и теперь сжимает их добела.

Директор орал на него так, что это слышали во всём здании. С матом, с оскорблениями. А Олег переживал и сам. Он приехал удивлённый и растерянный. Даже есть не стал от расстройства – только морс выпил. Его хороший телефон то ли потерялся, то ли укрался на выходных, поэтому о том, что директор с утра поставил всю контору на уши, что, не дозвонившись до Олега, отправил другого инженера за товаром, тот узнал только тогда, когда в офисе поставщика ему отказали в выдаче по доверенности, и он дозвонился на работу с купленного дешёвенького телефончика. Женя шла по коридорам, обняв себя и склонив голову, чувствовала себя так же подавленно. Она занимала должность секретаря в этой фирмёшке и гнусную сущность директора знала более чем хорошо. Её бесил этот человек, заваливающий всех спешными и важными заданиями, замечающий только оплошности и неудачи своих подчинённых и неспособный отмечать их успешные и ответственные действия. Стараясь внимательно выполнять свои обязанности, она давно уже видела, что поток дел слишком велик и что она не справляется. Но в ответ на все её жалобы директор вместо того, чтобы проверять и разбираться, сразу же начинал критиковать её за нерасторопность, намекать на некомпетентность. Первое время она прислушивалась, пыталась найти причину в себе, оставалась вечерами, писала служебки с предложениями. Но от этого ничего не менялось, а от вечерних бдений в офисе личная жизнь, как ни странно, налаживаться не хотела. Поэтому теперь ей ничего не оставалось делать, как распихивать невыполненные задания по углам, присматривая одновременно с этим другую работу, чтобы свалить до того, как необработанные бумажки хлынут изо всех щелей.