Добрые люди

– Ну… А чего мы такие?.. – Зёма, вот этот даже и секунды не просомневался, спросить, не спросить. Протягивая девушке карту, он весело смотрел на неё. – Чего случилось-то?

– Ничего… – не глядя, ответила та.

– Да ладно, «ничего»! Вижу же, что «чего»!

Зёме уже порядком прискучило играть в спорики со своим однообразным другом. Ему прям не терпелось взболтнуть чего-нибудь настоящего.

– Так… – твёрдо, но с блеском во взгляде ответила девушка, возвращая карту. – Вам наши товары по акции нужны? Вода… Вот ароматизаторы…

Зёма помотал головой и уже собрался уходить, но взгляд его упал на мявшегося Сокола.

– Дайте шоколадку… И воду давайте… – Он снова протянул карту.

Пробив покупку, девушка положила товары на прилавок. Зёма взял карточку и воду, а над шоколадкой занёс руку и серьёзным голосом, глядя в глаза продавщице, произнёс:

– Ты можешь говорить что угодно… Но есть… Есть такие люди, которые всё про всех знают… Теперь эта шоколадка заряжена на счастье. Будешь есть по одной дольке в день – всё исправится. Не будешь…

Тут он таинственно замолк и направился к выходу. Сокóл, покраснев от стыда, поспешил вслед за ним.

– …нос… – донеслось им вслед, когда они уже выходили.

– Что?.. – Зёма, не расслышав, вернулся в магазин. Дверь за ним притворилась…

Кафешка, в которую они зашли, находилась в сотне метров от заправки. Ни о каких иностранных буквах здесь речи не шло, но всё ж кафе принадлежало известной общенациональной придорожной сети «Уют», представительства которой, не отличающиеся, правда, каким-то единым корпоративным стилем, так хорошо знакомы всем путешествующим по России.

– … – прозвучал обвиняющий голос.

– Да ладно, – сказал Зёма, входя в помещение. – Бывает…

– Ну ты… – всё нервничал Сокóл.

– Ты, чудо моё, лучше присаживайся… Я тя обслужу ща по высшему разряду!

Зёма подошёл к кассе и с затаённой надеждой спросил возвышавшуюся за ней дородную тамбовскую бабу:

– Здрасьте! А щи-то зелёные есть?

– Скока? – вместо ответа строго произнесла она.

– О-о-о! Два! – обрадованно засуетился Зёма, запихивая руку в карман. – И это, с яйцом и сметаной!

Баба провела по нему насмешливым взглядом, давая понять, что это он маму свою мог бы так поучить.

Сделав заказ, Зёма присоединился к другу за аккуратно шатающимся столиком, слегка накрытым клетчатой клеёнкой. Не успел его голодный желудок подтянуть зубами кусок лаваша, как молодая зардевшаяся официантка поднесла их трапезу, расставила плошки по столу. Восторженными жестами глаз Зёма описал другу свои чувства в отношении обширных русских просторов, что, смущённо покачиваясь, уплывали от их стола, но расстроенный Сокóл пожал плечами и отвёл взгляд:

– Нашёл, тоже…

Зёма же, сделав неуиноуное лицо и разводя руками, через его голову кому-то сказал:

– Ну, а чё поделаешь…

Сокóл обернулся – хозяйка из-за кассы строго глядела на Зёму, скрестив руки на выдающейся груди.

– Эх, молодость, молодость… – продолжил громко развивать глубочайшую мысль Зёма, но первая же ложка кисленьких, приправленных холодною домашнею сметанкою и мягким сочным яйцом щей нагло и глухо оборвала его на полуслове, заполнив рот вызывающим неудержимое слюноотделение вкусом. Он поймал строгий взгляд всё ещё наблюдавшей за ним хозяйки, и, восторженно выпучив глаза и показывая ей большой палец, громко пробасил:

– Во!

Казалось, что она даже и не заметила похвалы… Медленно отвернула голову, выпрямила спину, свела руки, ещё выше приподнимая грудь… И вдруг, словно что-то припомнив, всплеснула руками, суетливо рванула на кухню…

Сокóл, заметно погрустневший после случая на заправке, без аппетита принялся за суп. А у Зёмы, наоборот, настроение непрестанно улучшалось… Он шутил, тормошил – в общем, любыми средствами старался развеселить свою хрюшкоподобную совесть. И стратегически действовал очень верно. Ибо что же могло лучше способствовать успеху этой операции, нежели совместный плотный и вкусный обед!

После супа они дружно наворачивали салат, порезанный аккуратной рукою, затем упорно молотили хрустящую ароматную поджарку с картошкой, щедро приправленной сальцем… И Сокóл даже начал отвечать не нападая (!) и уже пару раз бубнил что-то, отдалённо напоминавшее шутку, и где-то даже промелькнул краешек его простой виноватой улыбки (и показалось, что над страной вот-вот восстанет второе солнце, по крайней мере, небо разверзлось, и из сияния стал нарастать всеобъемлющий хор, но… (Ага, «но»… всегда, всегда – оно…)) Но, пока они ели, в кафе зашли ещё посетители – два хмурых дальнобоя. Сделав заказ, они сели за соседний столик, прибавили громкость телевизора. По центральному каналу шла какая-то «студия», и помещение тут же заполнилось перебивающими друг друга склочными голосами. Визгливо вопил женский: «Нет, вы это лично видели? Вы э-то лич-но ви-де-ли?..», с акцентом оборонялся мужской: «Та российский! Российский след! Я коворю – российский!» Мужчины за столиком с интересом глядели на экран.

Сокола аж передёрнуло от этих звуков – хорошо, что он ничего не жевал в этот момент… Зёма же застонал на всё кафе, схватившись за голову:

– О-о-о… Мой моск! – И, обращаясь к соседям: – Мужики, убавьте вы эту ересь, пожалуйста!

– Чё сказал? – мгновенно среагировал ближний. В голосе пружинила угроза. Его коллега положил ложку на стол…

Сокóл так разнервничался, что, если бы Зёма не убрал вовремя руку, сжёг бы себе на хрен все брови, прикуривая. Они стояли рядом с машиной. Зёма курил с улыбкой, хоть и заметно было, что эта улыбка пока только заполняет пустое место. Сокóл же курил наоборот: так, словно всё вокруг было заполнено непригодным к дыханию дымом, и только в сигарете содержался живительный кислород.

– Ну, они… Ну, они… – выдыхал дым Сокóл.

– Да чё ты! Нормальные ребята, – успокоил его друг. – Это ж они нас от супостата защищать будут… Правда, конечно, войну тоже они первые начнут, – задумчиво поглядев на небо, добавил он. – Но это всё уже мелочи…

– Не, ну это как? Ну, у всех же права… – не понимал Сокóл. – И нафига ты к ним вообще пристал с этой Украиной? Зачем ты вообще со всеми болтаешь?

– Не могу молчать – вот и болтаю, – улыбнулся Зёма.

– Ну, тебя и прирежут где-нибудь на обочине… Или в лагерь отправят!

– Или отправят! – философски заключил Зёма.

Продолжили путь. Вёл теперь Сокóл, а Зёма блаженно отдыхал в пассажирском кресле, откинув спинку на полную и глядя в окно. После обеда Тамбовщина как-то уж и совсем подобрела… Раскинулась прямо привольем. Безбрежные, залихватские поля – русские поля – отражали волны небесного океана земными переливами, накатывали чередою холмов на бегущую по дороге машину, тянули за собой: нырять, плыть, кататься на их вольных спинах. И поля эти уже не стояли небритыми и распоясанными, не наряжались для показухи и не выкрашивали свои чубы в фиолетовый. Да им просто некогда было думать о такой хреноте! Они ра-бо-та-ли! Впахивали, что в твоём Арканзасе. Пшеница, подсолнух, горох, пшеница, картоха, пшеница, кукуруза сменяли друг друга ровными рядами, как красочные упаковки товаров сменяют друг друга на полках гипермаркета. Даже тридцатиметровые полосы, отделявшие дорогу от полупрозрачных древесных рядов по сторонам, струились, рябя жёлтоколосой или зеленолистой культурой. Всё было переполнено радостью, жизнью и счастьем, всё шумело, росло, воздымалось, до горизонта насыщая пространство тучным, сочным ароматом навоза, доносящимся с плодородных полей и заполняя дыхание чем-то исконным, надёжно и усыпляюще мычащим и толкающимся за стенкой в хлеву…

А Сокóл смотрел прямо перед собой и из всего проходившего перед глазами приволья примечал, пожалуй, только серость дороги да бетонное мелькание столбов, да желтизну, составленную из полей и из солнца, ну и само приволье, его ощущение, разумеется… После обеда и его тоже клонило ко сну, но, так как спать было нельзя, то приходилось ощущать мысль за мыслью вполне, вот точно так же отчётливо, как какое-то время назад он ощущал глотки супа, один за одним протекавшие по пищеводу в пустой желудок.

И Сокóл раз за разом, медленно и томительно, как бы без аппетита заглатывал в мозг последние происшествия и снова и снова ощущал противный солоноватый привкус ответа, что это Зёма, один только Зёма во всём виноват.

Ну конечно же, он понимал, что именно тогда, когда не спешишь, когда не молчишь и не проходишь мимо, именно тогда теряется покой и появляются обида, отчуждение и печаль! Но в том-то и было всё дело (и именно эту самую мысль он всё старался и никак не мог проглотить, словно это была и не мысль никакая, а нескончаемый соплеподобный кусок), что от непрестанной спешки и от мимолётного сочувствия отчуждение и беспокойство никуда не пропадали, а появлялись вновь, но только уже с другой стороны.

Как будто страдание было гениальным многоликим актёром, способным играть в одной сцене одновременно всех: и белых, и красных.

Сокóл несколько раз порывался заговорить с другом об этом и даже уже раскрывал рот… Но не умел он, ну не умел! Как ни бился над ним автор, – не получалось у него выдавливать из Сокольего бесконечного мыслеварения ничего, кроме ругани и бухтежа. Все Сокольи рассуждения, как все дороги к Москве, как все обвинения к Путину, сходились почему-то только к одному щекочущему где-то под мышкой желанию: кого-нибудь хорошенечко вздуть, ну, или, на худой конец, двинуть ногою. Как, например, вот теперь – провинившегося, но с улыбкой дремлющего друга.

Чёрная вина, давным-давно поселившаяся у него в груди, изматывала, давила, скребла, пролезая всё глубже и глубже. И не было для него и не могло быть – сколько бы он ни искал, сколько бы ни перебирал вариантов – не было никакого исхода из этого поедающего его изнутри состояния. И при виде нарастающего встречного грузовика – ну каким же простым, каким счастливым решением казался слегка повёрнутый руль!

И знаешь… Если бы Сокола кто-то (меня уж уволь) взялся б жалеть и стал бы ему объяснять, что всю жизнь он именно потому и промучился, что скроил её по меркам вины, то есть потому, что привык во всё и всегда погружаться, во всём постоянно участвовать, всем и каждому сочувствовать по делу и без, сводя все вопросы вида «что делать?» до «кто виноват?», и что всё могло бы вмиг измениться, научись он, не тратя время и нервы на то, что прямо до него не касается, оперировать только соображениями собственной выгоды, принимая окончательные и компетентные решения и для их исполнения объединяясь с единомышленниками, – да он бы даже не…

По чёрной змеистой полоске скользит поблескивающее пятно. Навстречу ему и в одном направлении с ним перемещаются другие тёмные и светлые пятна. Но поднимись чуть выше – и машины и дорога исчезнут, растворившись среди жёлтых, коричневых и зелёных квадратов, прихотливым и неравномерным узором расцветивших всё раскинувшееся подо взглядом пространство.

Скучающий ребёнок, должно быть, долго и терпеливо разукрашивал клетчатый лист, чередуя все найденные в дорожном рюкзачке карандаши…

Он не преследовал никакой иной цели, кроме как поразвлечься и занять своё время, и ни от кого не хотел отличаться и не ощущал себя «винтиком», если случайно повторял уже известные узоры и сочетания цветов. Он не ожидал ни понимания, ни восторга от тех, кому его творение могло бы попасть на глаза. Просто рисовал что получалось. Но отчего-то вышло так, что, сам не желая того, этот безымянный автор стал величайшим творцом, сумевшим изложить так и такие глубины, что ни один человек, вырастающий в каждодневном их наблюдении, даже и не думает их оспаривать, а, наоборот, всю жизнь бережно хранит их в душе и, закрывая глаза, видит их родные привычные краски, а видя, с улыбкой вспоминает родные привычные чувства.

Сухая красноватая гордость Иберии, однотонная и непоколебимая британская сдержанность, жизнерадостная зелень Галлии, вынужденное трудолюбие скуповатых германских холмов, сиятельная беззаботность Средиземноморья… Европейские пейзажи как будто кто-то специально подбирал, чтобы они, как зеркала, отражали души любующихся ими народов. Ну, или наоборот, кто-то подсказывал этим нетерпеливым душам, в каких границах им предстоит успокоиться и обжиться, с улыбкой проводя чёткие контрастные штрихи: где зелёное – там свои, где жёлтое – чужие.

Но что было бы, если бы всё смешалось – и сразу?

Если бы все цвета, все узоры, все пейзажи вдруг собрались на одном пёстром рисунке, и яркое степное приволье сошлось бы с угрюмой лесной темнотой, а гордая таёжная выносливость – с бесшабашной горской удалью, заунывное метельное одиночество соседствовало бы с лихостью приволжского хоровода, а спокойная прямота поморского взгляда – с хитрым татарским прищуром… Могло ли в этом случае получиться что-то иное, кроме России? Кроме этой доверчивой, всеобъемлющей лоскутной души… прошитой стальными, через всё проступающими нитями.

Ну вот… Бывает же такое… Отправляясь в путь, вроде бы твёрдо знаешь, куда едешь и зачем. Поют, провожая тебя, птицы, а солнечные зайчики играют в груди в догоняшки, и вздохи врываются в лёгкие, как порывы свежего ветра. Всё просто и понятно. И ты веришь и в то, что доедешь, и в то, что сегодня же отыщешь ответ. И так ты любишь за это! Любишь всё и всех! Тех, кто едет с тобою сегодня, и тех, до кого прежде касался твой взгляд; тех, кто задыхается от одиночества во влекущей в неизвестность толпе, и тех, кто только готовится сделать первый свой шаг; тех, кто давно уже понял разницу между счастьем и обладанием, и тех, кому это понимание не дастся, может быть, никогда…

С замирающим от радости сердцем, с нетерпеливым предвкушением чего-то огромного и радостного торопишься в самый конец, в самую даль, в самую высь, откуда наконец сможешь окинуть взором всё сразу и всё сразу понять, и всё всем объяснить…

Переживаешь, порываешься, злишься…

Но по пути, от однообразного ли шума колёс, а может быть, от утомляющей позы, или от яркого, не прекращающего слепить тебя солнца, какое-то тёмное и необоримое, какое-то соколье изнеможение овладевает тобой. Всё начинает усложняться, запутываться, всё становится неприятным и потусторонним, каким-то чужим и ненужным. Бесконечно разнообразные пейзажи – как ни в чём не похожие лица, как полярно противоположные мнения – мелькают перед утомлённым взором, и всё наслаиваются, наслаиваются, наслаиваются… Так, что мир за окном постепенно превращается в размытое многоцветное пятно, в котором уже ничего разобрать невозможно.

Но ты пока что надеешься, пусть уже и начав подозревать, что можешь и не доехать до конца, что можешь не успеть. Ты пока что спешишь, пусть даже и по привычке, просто потому, что не способен понять, что бывают дороги, идущие в никуда или по кругу…

Но постепенно, слушая звучащий в сознании голос, наблюдая за своими спутниками, веруя в то, что в конце вы все обретёте ответ на всеобъемлющий вопрос, ты понимаешь, что за всё это время тебе и в голову почему-то не пришло задать вопросы гораздо более простые и приземлённые: кто же они такие, эти люди, сидящие с тобою в одной машине, куда они держат путь, и почему вдруг, добравшись туда, вы все должны получить ответ на «самый важный» вопрос…

А потом ты вспоминаешь, что не знаешь даже того, как звучит этот вопрос…

И вот в этот-то миг ты, как-то окончательно и неотвратимо, всё понимаешь. А когда понимаешь – злоба какая-то безысходная охватывает… Видишь тогда: два подголовника, лежащие на руле руки, блестящую кожу приборной панели, а по кругу – стекло, отграничивающее твой замкнутый и ставший уже таким привычным мирок. Кажутся какими-то далёкими и нереальными юные светлые шутки… Будто это не ты всего лишь несколько часов назад, а кто-то другой и в другой жизни соревновался в пении с птичками посреди берёзовой рощи…

И тогда почему-то хочется бросить всё это… Да, просто так: взять и бросить. Скомкать этот листок и кинуть в темнеющий безысходностью угол.

И хоть как, хоть на попутках, хоть пешком, но отправиться домой поскорее.

* * *

Зёма стоял на чёрно-белом поребрике и моргал заспанными глазами. Горячее, но уже начавшее опускаться солнце освещало застывшую в полном безветрии огромную ботву какой-то немыслимой редьковёклы, ряды которой стройно уходили в бесконечность… Над полем висела сонная дрожь кузнечиков, за спиной непрерывно шумели («вжух-вжух») машины.

Жара! Табачный дым легко поднимается кверху, проходя перед взглядом. Уютно и спокойно, как холодной зимой в натоп…

– Ѣ, ну и вонь тут, а! – с презрением проговорил подошедший со стороны заправки Сокóл. – Поехали быстрее!

– Ща, – торопливо покачал головой Зёма и, в пару затяжек добив сигарету, влез в открытую дверь.

Море подсолнухов вновь двинулось мимо, вспениваясь чёрными бурунами, то тут, то там поблескивающими из бескрайней жёлтой глади… Затем долго вертелся мультфильм кукурузы, недорисованный ленивым художником и потому поставленный на постоянный повтор… Зёма сидел себе молча, с интересом поглядывая по сторонам… Иногда мельком бросал взгляд на Сокола – подрагивает ли ещё у того уголок рта.

Сокóл торопился, опасно обгонял. Здоровый сарай качало из стороны в сторону. Зёма даже попрочнее взялся за ручку, но противоречить пока не решался. Вдруг Сокóл сам резко сбавил скорость. Потом и совсем остановился.

– Ѣ…! Я так и знал! – раздражённо ударил он по рулю огромными лапами.

– Э…Э! Ты машинку не трожь! – загрозил ему Зёма. – Она – моя! Маленькая…

Он погладил мурчащее торпедо. Сокóл заглушил мотор и в раздражении вышел под обжигающие лучи.

Они остановились в самом сердце полей. С высоты парящего взора эта дорога выглядела бы просто блестящим чёрным штрихом, разрезавшим напополам жёлтый пшеничный ватман. У Сокола почему-то вдруг задрожали руки и закружилась голова: от резкого удара жары он увидел и себя, белую точку, и всё это поле, и всю эту чёрную дорогу с далеко растянувшимся по ней серебристым пунктирчиком машин, но увидел каким-то одновременным, каким-то кишащим и волнующимся, в общем – живым.

– Чё там? – крикнул Зёма из окна.

– Ну чё… Ремонт… – ответил Сокóл. Вдали виднелся красный глаз светофора. Перед ними и позади них стояли фуры и внедорожники с прицепами. Водители неспешно прохаживались по дороге, щурились на солнце, курили, болтали, размахивая руками.

Зёма на мгновение исчез из виду, надевая кроссовки. Выполз. Солнце мгновенно обожгло кожу, а жар, исходивший от раскалённой дороги, принялся выдавливать плотную смазку из тела. Моторы стояли смирно, не жуя, поэтому в воздухе звенело лишь напряжённое чувство кузнечиков да звучал шорох тихих поцелуев, которыми ветер время от времени прикасался к золотым роскошным волосам. Волна сухих, спелых колосьев самозабвенно порывалась за каждым его прикосновением, как задурманенная головка влюблённой девчонки тянется вослед жёстко огладившей мужской ладони. А сухой западный ветер, словно не замечая, гнал всё дальше и дальше по золотой глади холмов, шурша податливой нежностью, проминая мощной рукою мягкие пригорки, опускаясь в жаркие потаённые ложбинки… Катился и гладил её везде, везде, даже там, где и вообразить было сложно, по всей огромной стране: сквозь Саратов, Челябинск, Иркутск – до самого Владивостока.

Сокóл, глядевший в сторону пробки в ожидании зелёного сигнала, размял затёкшие плечи и сказал:

– Пойду поссу…

Он перепрыгнул через узенькую канавку, зашёл по пояс в пшеницу и, отойдя на десяток-другой шагов от дороги, расстегнул штаны.

Дул душный ветер. Суетливо и безостановочно метались колосья. Далеко-далеко, почти у самого горизонта, на равном расстоянии друг от друга виднелись чёрные точки комбайнов. Соколу почему-то очень отчётливо представилось, что они идут на него. Удивительным было то, что никакого страха в этой картине не содержалось, наоборот – только спокойное счастье от того, что наконец твёрдо знаешь, сколько тебе ещё здесь осталось: на то, чтобы вырыть окоп, подготовиться, вдыхая этот сухой и глупенький воздух, чтобы всё вспомнить и разложить по местам перед тем, как подняться навстречу нарастающему грохоту моторов и лязгу гусениц…

– Наверное, танки так когда-то шли на Сталинград, – сказал неожиданно подошедший и вставший рядом с ним Зёма.

Сокóл так ощутимо вздрогнул, что Зёма даже отшатнулся, ожидая всего.

– Нет… Сюда не доходили… – ответил Сокóл серьёзно и тут же застегнулся и сделал несколько шагов в сторону дороги. Остановившись, он продолжил напряжённо всматриваться в направлении светофора…

– Обамать! Ты посмотри, красотень-то какая! – проговорил мечтательно Зёма. – Вот здесь бы остаться, чтоб никуда уже больше не ехать!

– Те помочь? – не сдержался Сокóл.

Зёма обернулся к нему, расцветая улыбкой:

– Вот за что я тебя, Соколик, люблю – так это за то, что ты всегда готов прийти другу на помощь!

– Я вижу, что ни хрена мы сегодня не доедем, – сквозь зубы проговорил Сокóл, не отрывая глаз от светофора. – Они, Ѣ, бесконечно только и делают, что ремонтируют.

Зёма приблизился к нему и шумно опустился в пшеницу.

– Это у них называется «освоение», – продолжал Сокóл. – Они бы, Ѣ, рядом проложили вторую дорогу, а! А не ремонтировали бы до бесконечности старую. Вот что тут, в поле, Ѣ, насыпи какие-то надо делать? Корчевать что-то надо, а? Едь себе на укладчике да клади, Ѣ, асфальт!

Его друг, пытавшийся, раз уж состоялась такая возможность, разобрать тайный шёпот ветра и подставить бледное лицо под горячее счастье лучей, в очередной раз сглупил и, вместо того чтобы молча кивнуть, зачем-то спросил задумчиво:

– А тебя что, серьёзно не радует, когда в твоей стране всё цветёт и строится?

– Моей… – с сомнением повторил Сокóл, снова отходя от Зёмы, словно тот мешал ему любоваться затором. – Ну да… Страна-то, может быть, и «моя». Да вот только что цветёт в ней и пахнет – всё, Ѣ, какому-нибудь маркизу Карабасу принадлежит! Согласен? Чё тут радостного-то?

– А ты что, думаешь, без Карабаса что-то будет расти?

– Но ведь росло же! Росло! – как-то по-бабски, истерично проверещал Сокóл.

Зёма пожал плечами…

– Без Карабаса? – тихо спросил он и тут же, упав в траву и раскинув руки, запел: – Я буду долго гнать велосипед…

– И шею себе переломаешь…

– В глухих полях его остановлю…

– И там тебя и зарежут!..

– Миленький! Ну я согласен! Согласен! Ну говно! Говно! Ну кончай ты соколить-то! Ну хоть на секундочку! – возопил голос из хлебов, а потом, затихая (как, помнишь, голос того султана из мультика про антилопу), дохрипел: – Довольно!..

Услышав это напоминание, Сокóл как-то уж излишне нервно потер руки и, матюгнувшись, ухрустел к машине. Зёма расслабленно выдохнул и закрыл глаза. Почувствовал, что падает куда-то назад, в дрожащую жаркую глубину… Но почти сразу донёсся сердитый голос с дороги:

– Эй, любитель, погнали! Пока Цапки за тобой не пришли…

Машины впереди уже рычали, выпуская столбы чёрного дыма, медленно опадавшего на живое золото.

Не меньше часа потеряли они из-за этого ремонта. Но зато потом, до самого Волгограда, их уже ничто не задерживало. Асфальт лежал ровно, разметка виделась чётко. Концерт по заявкам трудящихся в исполнении Кадочниковой и прочих, ещё менее известных нашим героям артистов, уже давно заменился обыденной музыкальной подборкой, но реклама не уставала балаболить, соблазнительным женским голосом предлагая семенной подсолнечник и картофель, предприимчивым мужским – сельхозтехнику «популярнейших марок» со специальным «преимуществом» для постоянных клиентов.

– Слышь, не хочешь поменять свой лом на более популярную марку? – пытался начать разговор как-всегда-виноватый Зёма. – Тут, видать, девчонки трактористов любят!..

Сокóл хмуро молчал…

Ехали… Солнце незаметно опускалось к горизонту. Оно увеличилось и стало из жёлтого рыжим. Словно усталость, которая тоже распухла и огромным оранжевым шаром пропихнулась в горло. Поля безрадостно пожухли, пожелтели, обсохли, а деревья зачахли и сжались, наклоняясь к земле и облизывая губы. Мелко дрожал ветерок какой-то противной, безысходной паники.

– Надо остановиться! – Сокóл вдруг ощутил сильнейшую жажду из будущего, почувствовав, что на вечер им может не хватить. – Чтоб уже не гадать: до девяти тут или до десяти!

И он вскоре остановился – как только на окраине какого-то небольшого городка мелькнула знакомая вывеска сетевого магазина. Хлопнули двери, удалились звуки шагов. Одинокая машина устало и гулко покашливала утомившимся от долгой дороги глушителем.

Всё здесь было совершенно другим. Но всё – тем же самым. И поражало то, что, даже несмотря на очевидность отличий, никак нельзя было просто и ясно сказать, в чём же они заключаются. В заполнившем всё предзакатном сомнении даже ветер устало притих, словно бы остановился в тяжёлом раздумье – стоит ли ему двигаться дальше.

В полном безветрии жара неспешно вздыхала в лицо – и вроде бы в этих вздохах ощущалась мягкая душевная влага, а вроде бы чуялась смертная сухость пустыни; лучи засыпавшего солнца словно бы и белели мимо всех безразличными взглядами стройной и с виду неприступной, а изнутри изрытой поцелуями горожанки, но само солнце пунцовощёко рдело, открыто призывая к себе, как нецелованная сочнотелая баба; вроде бы и трава воздымалась из земли и колыхалась на ветру, как где-нибудь на Клязьме, но была она редка и чахла, а земля под ней суха и сера, до того, что вдали их слияние становилось похожим на асфальтовую дорогу, только расстилавшуюся не как эта – из конца в конец, а бесконечной площадью – на все четыре стороны; да и дорогу шум колёс прорезывал с тем же точно ручьисто льющимся шёпотом, что так уютно звучит спокойными летними ночами под любым окном на улице любого города, но горожанин, подошедший к этому окну, сильно удивился бы, увидев, что шумят в основном фуры, или, нарастая воем мощных двигателей, проходят зелёные или красные колонны колёсных тракторов, и что города-то здесь никакого и нет, а шепчущий звук растворяется в неумолчной ночной степи, как тоненький ручеёк растворяется в полноводной реке; и сама жизнь, людская жизнь, протекала здесь вроде бы как и надо: громко зазывая рекламным щитом у дороги, тихо внимая сонно моргающими домиками поодаль неё, да вот только щелчок рекламного кнута долетал досюда уж как-то слишком тонко, самым больным своим кончиком: мёртво свисая запылённым, оторванным краем плаката, затухая в ночи неподсвеченным тёмным экраном, а из окон белых домишек, старых, перелатанных, обжитых поколениями, мерцая отблесками издалека несущих свои цветастые волны телеканалов. Всё здесь было другим, и всё тем же самым… Зовущим к чему-то ехать и от чего-то бежать… Бесспорно живым и восхитительно полным, но вместе с тем растворяющим тело любого, даже самого великого и древнего города, в усыпляющей песне полей и в уверенной тьме безмятежно вздыхающей ночи.