Добрые люди

Давай разбираться.

Сокóл – с короткими жёсткими волосами, плотно сбитый, добродушный и краснолицый увалень, вес которого от постоянного употребления пенного уже хорошо так перевалил за центнер (любящие друзья его так и называют нежно: «Хряк», а сам он смеётся, опуская глаза долу: «Кость тяжёлая…»). Всё принимая близко к сердцу и постоянно переживая по поводу и без, он находит два основных пути для взаимодействия с этим неустроенным миром: он либо бухтит на него, считая, видимо, что бухтежом своим исчерпывающе исполняет гражданский долг (это легко можно установить по тому удовлетворению, с которым он откидывается на спинку, разнеся в пух очередного негодяя), либо машет на этот мир рукой, отправляя его на… прогулку. Зёма же – высокий и стройный, с длинными, прямыми и чёрными волосами, с прямым носом на гордом и умном лице, с точными и резкими движениями тонких музыкальных пальцев (в воспоминании о нём почему-то всегда на переднем плане – натянутые струны губ), – он чаще молчит, или посмеивается над происходящим, в общем, комментирует этот мир «или хорошо, или никак». Когда же он, время от времени, всё ж заговаривает о чём-то серьёзно – так, взглядом исчезая в туманной глубине, – кажется, что он знает вообще всё и что просто дал кому-то подписку о неразглашении, чтоб не травмировать сознание несчастных теляток…

Но это, мы понимаем, различия. Что ж общего в них? Любовь к пиву? К болтовне о машинах и прочей технике? Нет, конечно же, нет… То, что по-русски оба говорят и Пушкина в детстве читали? Да нет – Бокасса, например, тоже по-русски более-менее изъяснялся, а Пушкину так и вообще роднёй был… Вот если глянуть в направлении политики – тут, конечно, забрезжит какая-то близость между ними. Например, в их отношении к власти вообще, и к Пу… (Тут, стоит признаться, нашего автора уже во второй раз что-то заставило вздрогнуть и напряжённо оглянуться по сторонам – у него возникло прямо-таки осязаемое ощущение, что по помещению прошмыгнул кто-то посторонний… Но нет, никого не оказалось, кроме, естественно, серьёзного читателя, который с такой, добренькой, ухмылочкой не преминул напомнить, что родное наше государство ещё ни разу не признавало при жизни классиком того, кто позволял бы себе радикально высказываться в его отношении… (Ни разу!?.. Ох, лучше бы он этого не говорил! ))

Ну да, они дружно не выносят Путина, терпеть не могут ворья, присосавшегося к нашей трубе, и все без исключения заметные митинги последних лет посетили (хотя это, быть может, оттого, что им понравилось носить контрацептивы на лацканах? )) Но что, этим, что ли, ограничивается всё их сходство? Нет, конечно же, нет… Чем же тогда они так близки? Что тянет их, таких разных, друг к другу? Почему у Зёмы, даже когда он насмехается над нервным товарищем, во взгляде явно различаются любовь и забота, а у Сокола мелькает на губах тень довольной, согласной улыбки, даже когда он, вроде бы как обиженный, отворачивается к окну? Нет… Не приходилось мне слышать таких слов, которые просто и понятно объясняли бы это…

И знаешь… ведь может так статься, что, отправившись на их поиски, я и тебя повёз в никуда…

Может это и впрямь пустая, неумелая попытка – искать что-то общее в столь разных и вполне сформировавшихся личностях! Настолько же бесперспективная, как искать что-то объединяющее, что-то «наше», в обычном общечеловеческом раздражении перед автомобильным затором. Может, ровно так же, как нет и не было в друзьях ничего общего, а дружили и продолжают они дружить по инерции, из чувства ответственности, просто потому, что так получилось, так же по инерции двигалось, движется и будет во веки вечные двигаться вообще совсем всё? И ни они, ни я, ни ты, да и вообще никто в России, не ощущает сильнее прочих этого чувства, над медленно ползущим кольцом шепчущего о какой-то безысходности, о какой-то пустоте, о духоте и глупости всего, что вообще есть на свете…

Может, одно лишь носастое бормотание чьего-то мессианского самолюбия раздаётся теперь из салона?

Или всё-таки есть? Есть между нами что-то общее? Но только не внешним видом и не мировоззрением, не словами или поступками отдельных людей – не повадками отдельных кузовов, – а чем-то на порядок большим, таким, чего вблизи и не разглядишь, выражается оно? Чем-то, в отличие от самодовольных немецких очередей, нетерпеливо снующим и подрезающим, и от этого непрестанно нервничающим и нервирующим других; чем-то, в отличие от дисциплинированных неотвратимостью наказания штатовских потоков, постоянно пересекающим белую черту, постоянно стремящимся всех обхитрить и объехать, чтобы попасть по обочине в самую мечту, а вместо мечты встающим в целую пробку подобной же хитрости; но и чем-то, в свою очередь, гораздо более спокойным и покладистым, в отличие от невообразимого ада индийских дорог…

Да! Вот именно в таком, только с очень большой высоты различимом – в общем для всех восприятии, в приемлемом для всех поведении – и заключается то, что делает немца немцем, индуса индусом, а русского русским. И знаешь, ведь это ровно то самое, что и друга делает другом. Просто… говорить ли?.. да ладно уж, расскажу… Просто, знаешь, никогда и не существовало никакой такой «личной» души… Во все времена существовали только души народов, отражениями, отблесками которых были, есть и всегда будут сознания отдельных людей, таких, как я и как ты. И как степень близости между людьми зависит не от того, какое количество совпадений они обнаруживают между своими характерами и идеями, а от их способности со-чувствовать друг другу, то есть безо всяких слов, безо всяких объяснений, а только лишь на основании какой-то высшей, роднящей, неизвестно как между двоих установившейся связи, понимать, что оба они смотрят на пробегающий мир из одного и того же окошка, так степень единения народа зависит не от того, какое количество его граждан наделено одним и тем же, под копирку размноженным характером, и не от того, разделяет ли большинство один на всех расштампованный идейный набор, а от наличия каких-то, зачастую необъяснимых словами, но всем подспудно понятных идеалов, обычаев и традиций, позволяющих чувствовать свою со-причастность этому народу, своё со-участие его огромному и неизмеримо важному движению.

В детстве, сидя рядом с отцом в бурчащей посреди затора заслуженной «восьмёрке» (корпус которой при этом трясся, как руки столетней старушки, а в салоне держался неизбывный, но почему-то такой успокоительный запах масла), я, помню, мечтал о том, как изобретаю специальный облучатель, который вмиг обращает все машины в летательные аппараты, и как мы взмываем над асфальтом и, радостно обгоняя друг друга, несёмся в какую-то неизвестную даль. Не припоминаю, если честно, присутствовали в этих мечтах деньги или другие какие блага, принесённые мне этим изобретением, но что там были немцы и американцы и вообще все совсем, – вот это точно. Толпы людей, собравшихся вдоль дороги и пораскрывших удивлённые рты, с уважением и восторгом показывали детям нашу необычную стаю, поясняя, что вот, это летят русские…

Да…

Так вот, знаешь что? Если бы папаня тогда в ответ на мои детские откровения не хохмил бы, на своём заумном кибернетическом языке перечисляя всякие изоморфизмы, динамизмы и прочие принципы обратной связи, долженствующие способствовать мне в скором решении этой задачки, а хотя бы один раз терпеливо и монотонно перечислил последовательность действий, выполнение которых было по-настоящему необходимо для достижения этой грандиозной цели (в числе которых: построение эффективной системы образования, модернизация системы фундаментальных и прикладных исследований, создание конкурентоспособных в мировом масштабе машиностроительной и электронной отраслей (ну, это не считая пяти-шести авианосцев, готовых метнуться в ту точку планеты, где кто-то ведёт себя не так)) – я б, наверное, сразу опустил руки и спился бы, даже не дожидаясь совершеннолетия. А так (спасибо, пап!) я смог спокойно и радостно промечтать ещё пятнадцать-двадцать лет, прежде чем начал задумываться… Да что там… Даже теперь, если мне, взгрустнувшему вдруг от едва различимых, но всё ж ощущаемых шепотков «каждый сам за себя», «соблюдай дистанцию», если мне кто-то возьмётся объяснять, что нужно долго-долго, из поколения в поколение каждому за себя трудиться, чтобы когда-нибудь выстроить что-то стоящее, да я… я… переключусь быстренько на что-то приятное…

Ехали… В толпе автомобильных номеров числа чужих регионов пестрели так, словно это было не утро обычного рабочего дня, а финальный этап общенационального марафона с огромным призом на конце. В соответствии с утверждёнными кем-то правилами, для выявления обладателя приза и проводились эти каждодневные сборища лучших представителей ото всех уголков Необъятной. Представители от регионов прибывали самые разные. Из одного спешили на соревнование немудрящие ящики с помидорами, из другого – сочные солнечные очки, затмившие глаза их модного обладателя, в третьем регионе сквозь сито квалификации прошла резкая русская рука, что стремительно, как стриж, рыскала над асфальтом, Питер, как обычно, был мокр от брызг, льющихся на него из огромного грозового рта сквозь почерневший от страха телефончик… И только один, один-единственный на свете номер (по которому я позже с таким трудом, но всё же смог её отыскать ;-), увозил домой мою златовласую юную шалунью, что напоказ разлила по заднему сиденью свои роскошные волосы и за спинами ничего не подозревающих родителей расчёсывала их и переливала их блестящие солнечные струи, выуживая вцепившиеся в наживку её ослепительной красоты взгляды…

– Да куда ж ты лезешь, Трамп тя разбери! – президентил Зёма очередного «спортсмена», потрясая рукой.

– Так мы сегодня не доедем, – тревожился Сокóл. – Прибытие в пять утра теперь показывает.

– Миленький! Неи Буш мой мозг, а? И так уже плавится! Давай лучше тому, кто нас отсюда вызволит, душу твою продадим!

– Да ну тебя… – отмахивался Сокóл. – Тебе лишь бы поржать! Нам ехать и ехать ещё…

И они ехали… Ехали… Думали, что едут. Нервничали, поругивались, торопились… А на самом деле это плотный рукотворный поток нёс их меж пологих берегов, зеленеющих аккуратно подстриженной травою, украшенных яркими клумбами и ровно подрезанными кустами. Перед тягучим движением взоров проходили серые, эйзенхенной сложности развязки, каждое ответвление которых было заполнено спешащими, запрыгивающими друг на дружку машинами. По берегам раскинулись разжиревшие современные склады, броско размалёванные продажные центры со стоянками, полными похотливых автомобилей, жилые кварталы с характерами, подчёркнутыми умелыми штрихами макияжа на юных фасадах – простеньких и аккуратно-панельных, или наоборот, многоэпатажных, безбашенно-пятнистых, или строгих, выдержанных, достойных, в общем, рекламы местного муниципалитета. На каких-то участках ещё только росли серые скелеты будущих красоток, и вокруг них озабоченно кружились мускулистые подъёмные краны, поблёскивающие на солнце дикими взглядами кабинных стёкол. Коренастые ЛЭПины, опутавшие всё это дело несметными диковаттами энергии, гордо упирались в бока, довольные проделанной работой… Всё росло, цвело и строилось… Забег был в самом разгаре, как и утро нового дня… Номер наших друзей был не менее уникальным, чем прочие… Сливаясь в одно неохватное желание, всё самозабвенно стремилось к цветущей, волнующей цели… И была такая надежда, такая уверенность в этом едином стремлении вперёд, что представлялся безусловно ошибочным и необычайно избирательным тот полусонный и заоблачный взгляд проезжего отпускника, которому в этой обыденной и полной умысла суете мерещилось то бездумное душное стадо, то задыхающийся от желаний забег, то скучающая в безысходном русле река. Цель точно была. Не могло не быть леденящей дух, взлетающей в восторженную лазоревую бездну, неодолимо влекущей к себе такое количество столь разных людей цели!

Зёма на автомате запустил дворники – из чистого неба удивительным образом вылилась капля и гулко ударилась о стекло. Тут же из динамиков издевательством зазвучало подробное, смачное описание пробок. Он переключил канал, но вослед раздавшейся ритмичной музыке никто не закачал головой, не задвигался в такт. Молчали. Какая-то странная лень, какое-то безнадёжное смирение и вправду ощущались в салоне. Сокóл был погружён в себя, вернее, в экран своего смартфона. Зёма, сжимая тонкие губы, устремлял взгляд вперёд в ожидании спасительной зелени указателя. И если Сокола здесь уже и любой бы обличил в мягкотелости и созерцательности (уж с таким радостным страданием на лице, с таким аппетитным причмокиванием он отрывался от экрана, закончив читать очередную оппозиционную гадость (напоминая даже мазохиста, получившего исключительно удачный шлепок по попке)), то вот на мужественном лице Зёмы покоилось спокойно-напряжённое выражение, какое может быть только у человека, полностью осознающего свою цель и уверенно к ней стремящегося. При взгляде на его лицо становилось легче и светлее, словно раскрывалась ровная и чистая дорога, в конце которой уже почти различим был величественный контур…

Едва вырвавшись на магистраль, Зёма поначалу втопил так, будто улепётывал от оголодавшего людоеда… Но очень скоро прервал ветросвистную гонку, остановился перед зданием заправки, заглушил двигатель и торопливо скрылся в дверях.

* * *

Говорят, желание выделиться из толпы – фишка современного мира. Эдакая универсальная цель любой жизни. Отсюда толпы фриков, веганов, правозащитников и всяких прочих меньшинств (ну а если попроще – любителей красиво приодеться или сфоткаться «там, где никто»)… Говорят, что в нашем конвейерном, заштампованном мире это – единственная отдушинка, малюсенькая свободка, оставленная винтику, чтобы он хотя бы в её рамках мог ощущать себя личностью, мог радоваться и не быть одиноким… Конечно, так!.. может быть… На протяжении всей истории – пещерным людям, все усилия направлявшим на борьбу с природой, рабам, под палящим солнцем возделывавшим рис, китайским… да что там китайским-то, нашим русским крестьянам, из поколения в поколение выцарапывавшим у природы жалкий свой урожай, – всем им явно было не до самоопределения, не до самолюбования… Да вот только как же тогда греческие горожанки, хвастающие коллекциями олисбов, и римские матроны, торгующие телом в плебейских кварталах? Как восточные правители, которым прямо по штату полагалось обжираться в знак богатства страны и оплодотворять тысячные гаремы в знак своей силы? Как, в конце концов, Содомы с Гоморрами, «Пиры Валтасара» и все прочие эпикуры? Если всех их представить, не станет ли похожей эта «современная фишка» на огромную коллекцию фишек, таких золотых, с портретами императоров фишек, скопившуюся в музеях за тысячи лет нашей истории? Не может ли статься так, что, взгляни на себя здоровый, сытый, обеспеченный человек, упивающийся собственным телом и потому измождающий его диетами, проколами, татуировками и содомией, взгляни он на себя с какой-то другой, на порядок большей высоты, – и он тут же почувствует, что его «личность» – это и совсем даже не то, что он каждый день наблюдает в зеркале. Что желание выделиться – следствие какой-то другой несвободы… Да только редко кто на ту высоту подымается… И не только теперь, а всегда так же было. Было б оно по-другому, к нашим временам вся планета кишела б монастырями, а мирские городки скучали бы, позабытые в глухомани… Ну, оно и понятно: лезть туда сложно и долго… и ветра там промозглые дуют постоянно… и диван с холодильником – не на произвол их бросать ведь… Насколько проще: покрасить в зелёное прядь, да в носу дырень покрупнее проделать. Поднять, так сказать, трепещущее знамя свободы…

Тянется трасса навстречу… Долгий путь впереди… Здесь, в замкнутом уютном пространстве – спокойная музыка и мерный скрип сиденья… Там, за стеклом, – бесконечная необъятная природа. От неё никуда не убежишь, от неё не спрячешься. Проплывает мимо, обволакивает, словно вода в реке. Как-то сама собой, неотвратимо, рождается мысль: «Почему всё – там, а я – здесь?» И пальцы непроизвольно сжимают своё тёплое тело, усталый взгляд направляется в боковое зеркало и долго наблюдает себя…

Ты едешь… Оглядываешься, а и вокруг все куда-то спешат. Трудишься… Глядь, а ты посреди огромной толпы… И ты любишь, любим!.. так же точно, как и все из века в век плодящиеся миллиарды… Словно воодушевлённый писатель, собравшийся написать новое и уникальное произведение, с каждой новой попыткой всё более изумляясь и охладевая, ты натыкаешься на фразы, интонации, на целые тексты, которые всем до боли известны, которые тысячу раз уже были… «Кто же я?» – утомлённая шепчет мысль… Но вместо ответа только кто-то огромный нависает над тобою. Смотрит… Молчит… И стоит лишь испуганному взгляду на миг отвернуться от зеркала, как пальцы тут же со злостью начинают грызть плоть, рвать своё тело… И ты, лишь бы только отвлечься от этого ужаса, приникаешь к себе, впиваешься в себя глазами и с этого момента себя только чувствуешь, о себе только думаешь.

И знаешь, ведь чуть по чуть привыкаешь… И со временем уже не воспринимается как ловушка спёртое пространство салона… И кажется, что можно и так: в достатке и в мире куда-то всё ехать, ехать… Строить, копить, починять… И детей своих тому же учить – покупать им помягче диван да побольше телевизор… Внутри задыхаясь, но оставаясь спокойным наружно с липкой, натренированной за долгие бессонные ночи ухмылкой вещать: о бананках и замках, о бэтмэнах и о танках. Выставлять напоказ проколотый нос и всунутое в него розовое колечко…

Но что, если взгляд не отворачивается?.. Что, если ты не сдаёшься?

Тогда выносить его приходится. Долго… Верить во что-то большое и заоблачное, собою жертвовать ради него. Кровью и потом писать вот эти корявые, невозможные, наивные строчки. Впрягаться в плуг измождённой грудью и тянуть его по бескрайней целине. И ещё улыбаться, чтобы все это видели, чтобы всем им казалось, что тебе с каждым шагом всё лучше и веселее… И выискивать одобрение и поддержку в спокойных глазах, стараясь не замечать, как они, липко посмеиваясь, попивают свой Спритц…

Вдоль дороги проходили пыльные подмосковные леса – ленивая природа давным-давно уже запихнулась в их драное пальтишко, испестревшееся проплешинами полузаросших полей, а чинить всё никак не хотела. Нет, она, конечно, разукрашивалась свежими заводиками с намалёванными на их стенах заграничными логотипами, и заправками, натянувшими вывески иностранных быстроедок снаружи и вежливые маски внутри, но это делалось скорее для того, чтобы выделиться из толпы, а может (и это ещё скорее), чтоб просто прикрыть свои дыры. Выглядела же она от этого глупо – словно какой-то туземец, нацепивший на себя в качестве украшения всё, что только сумел выменять на золото.

Летя по современной трассе, приветливо поглядывая на невысокие берёзки и сосенки, добротным скандинавским пейзажем обступившие её по бокам, Зёма на глазах расправлялся после пробочного пресса. Он гутарил прибаутками, правда, получалось, в основном сам с собой, потому что Сокóл, взбудораженный после очередной схватки, пропадал, ну, или делал вид, что пропадает, в каком-то тексте, ползущем по экрану смартфона, лишь изредка возвращаясь, чтобы, хмуро взглянув на окрестный пейзаж, гукнуть что-то неопределённое в ответ.

О чём спорили? Тут уже так сразу и не скажу… Когда такие споры звучат ежечасно и со всех сторон – разве их все упомнишь! Было что-то вроде судеб Родины… Или жарки блинов… И что-то ещё про дрова… А! Так Сокóл вопил восхищённо, что Россия, кроме газа и нефти, ничего делать не умеет, и потому, когда всё это дело закончится, то сможет только дрова рубить да блины печь. Зёма же посмеивался, перечисляя Циолковского, Павлова, Шишкина, Достоевского и пр. В общем, до боли знакомая тема – нищие лапотники, которые кому-то что-то обязательно должны доказать.

Вот и закончилось как обычно: когда Зёме посчастливилось найти где-то на дороге одинокую ямку, Сокóл ухватился за неё так, словно это была не ямка, а древко священной хоругви, и, потрясая ею, долго и победоносно вопил:

– А ямы кто у тебя заделывать будет? Циолковский? Циолковский, да?!

Ехали…

– Эй, медведь, чего лежишь, – (читал из последнего Зёма), – стопкой одеял дрожишь? Печь поди и протопи ты, иль и это не можишь?

– Пидорасам запретили парад в центре, – сухо докладывал Сокóл.

– А ты собирался? – сочувственно вздыхал Зёма.

– Центробанк будет рубль отпускать…

– А у тебя есть? – сразу оживлялся друг. – Дашь в долг?

– Ты б на дорогу смотрел, миленький мой! А то ещё какая-нибудь «Газелька» подскочит…

– Да ладно ты, доберёмся!

– С тобой доберёшься! Не успеем мы до ночи доехать! Не успеем! Как нам в темноте там искать?

– Ну кончай, кончай, дорогой! Ты-то ни в чём не виноват! Глянь лучше – класс какой! Как в Европе, а! Ведь точно: как в Финке или в Германии.

Автострада и впрямь была здесь широкой и ровной, травка по сторонам – остриженной, перекрёстки – размеченными, окрестные леса – чистенькими, в общем, всё выглядело так молодо и опрятно, что даже Сокóл не сумел найти в этом виде ничего плохого и замолк, уставившись в окно.

Нет, ну вот бывает же такое? Знаешь, что всё хорошо, что всё ты в жизни делал честно и правильно, что семья твоя в безопасности, что страна твоя растёт, цветёт и строится, а сам ты заслужил право на отдых и на радость… Но чем явственнее ты это понимаешь, тем сильнее погружаешься в какое-то необъяснимое состояние, среднее между ощущением пустоты под ногами и нарастающим давлением в котле стоящего под парами паровоза. Роятся бесконтрольные мысли, в предчувствии сжимается сердце… Всё кажется, что надвигается какое-то несчастье, про которое ты про-сто за-был (и тем страшней), и всё ум перебирает вину и виновных, всё что-то вспоминает, но, вспомнив, – тут же понимает, что забыл, что именно вспомнил. Тяжёлое, изнурительное состояние.

– О! Началось! – через несколько минут как-то даже радостно пробухтел Сокóл. – Европа!..

Ну да, действительно, – началось. Красоты хватило ненадолго, и уже за Каширой европейская дорожка побежала по своим делам, а наших друзей подхватил тихий волгоградский путь, правда, тоже аккуратный и современный, но, если уж сравнивать, больше походящий не на федеральную трассу, а на просёлок под каким-нибудь Гильзенкирхеном. Поворотов стало больше, разметка потускнела, машину затрясло… Пришлось снизить скорость, для обгона теперь выезжали на встречку. Сокóл прямо-таки чувствовал, как (как грустью) нарастает время прибытия, и не преминул сообщить об этом другу.

Они ехали… ехали… А может, это родная земля текла им навстречу, плавно покачивая машиной на перепадах поворотов, вздыхая ею на волнах подъёмов?

По дороге шли теперь в основном неторопливые фуры. Были и внедорожники с большими прицепами. Но всех их было немного, и все они казались тучными и добродушными: помогали поджарым путешественникам, прижимаясь к обочине, подсказывали поворотниками. В проплывающем за окном пейзаже что-то неуловимо менялось. Придорожные леса редели, всё чаще и просторнее становились между ними разрывы. Те же, которые редеть не хотели и с хитрым лесным любопытством подходили вплотную к дороге, почему-то казались гораздо более сочными и аппетитными и походили уже не на скромный скандинавский, а прямо на какой-то сытопузый баварский пейзаж… Но общие черты природы и здесь оставалась всё теми же. Как бы сказал один наш знакомый (если б он хоть на миг оторвался от экрана и выглянул за окно), природа дожидалась хорошей немецкой порки. И точно: местные обширные поля вели себя ничуть не менее распоясанно, чем те, худые подмосковные svolotchi. Валялись по просторам почём зря, иногда до самого неба раскатывая свои небритые седые холмы…

Ехали… Ехали…

– Слушай! А ведь здесь всё совершенно другое! – с удивлением констатировал Зёма. – Заметил? Вот я думаю: всё же влияет природа на человека, да? У нас просторы, у них – границы…

Сокóл молчал.

– С другой стороны, у них тоже теперь границ всё меньше и меньше, – продолжал с сомнением Зёма, – вот только простора как-то не прибавляется… С третьей стороны… Эх, щей бы зелёных сейчас! А?.. – почему-то подумал он вслух, а Сокóл вдруг ощутил всем своим мощным желудком, что тоже именно о щах сейчас и мечтал.

– Давай ещё часик потерпим, а потом покушаем, – сказал он, сглотнув. – Я тебя там и сменю.

Но вытерпеть как-то не получилось… Уж слишком наваристо темнела зелень вдоль дороги… Увидев придорожный комплекс, друзья свернули – сначала заправиться, а затем и закусить.

Пока Зёма заливал бензин, Сокóл зашёл внутрь и с сомнением взглянул на выставленные в витрине жалкодоги. Внимание его привлекла молоденькая операторша, которая поднялась из-за кассы при его появлении. Она была чёрненькая, восточная – то ли татарка, то ли казашка. При взгляде на неё сразу веяло степью, звучала заунывная песня… Но приметилось ему скорее не это. Видно было, что она только что плакала: глазки её были красны, уголки губ глядели книзу… Сокóл, как-то весь разом, дёрнулся к ней, да тут же и замер, не зная, что предпринять. Затоптавшись в нерешительности, он сделал вид, что продолжает рассматривать булки.