Из бизнес-шпилек в кеды фриланса. Путь к себе

Домой мы вернулись поздно, на такси. Хоть наши люди в булочную на такси и не ездят, но мама была так подавлена и обессилена, да и я не особо транспортабельна. Не знаю, что в тот момент выглядело более жутко: мои обожженные до мяса ноги или мамино лицо, посеревшее от чувства вины, сострадания и усталости.

Утром сердобольный сосед с 5-го этажа на своем москвичонке отвез нас к бабушке. Весь следующий месяц прошел в бесконечных перевязках: километры бинтов, килограммы мази и гноя. Все это щедро залито литрами слез: моих, маминых, бабушкиных. Но тяжелее всего давалось то, что запрещали вставать. Совсем.

Мой дикий ор во время обработок, казалось, слышала даже глухонемая бабушка. Я докричалась до гнойного отита. Текло из обоих ушей, что грозило потерей слуха. Глухонемая печать так и нависала над детьми в этом роду, как ухмылка судьбы.

Папины родители сильно переживали и настойчиво приглашали приехать. Вскоре измотанная мама сдалась, и мы перекочевали от одной бабушки к другой. За месяц ноги сплошь покрылись уродливыми коричневыми корочками, но под ними уже нарастала новая кожа. Все это страшно зудело и докучало.

Когда в один из дней мама уехала с сестрёнкой в поликлинику, больную оставили на бабушку. И я принялась изводить ее просьбами разрешить мне хотя бы встать. Бабуля Маша перенесла ужасы и лишения войны, но вынести страдания четырехлетней внучки было выше ее сил. В качестве утешения она наготовила мое любимое лакомство – крошки со сметаной и сахаром. Но своенравная Мариша даже не притронулась и раздосадовано отвернула голову к стенке. Там висел ковер, узоры которого от скуки она частенько разглядывала. Бабушке стало совсем невмоготу смотреть на мучения ребенка, и скрепя сердце она позволила ненадолго встать.

Помню, маму я встречала на трясущихся ногах с радостью в глазах победоносным криком:

– Мамочка, смотри, я снова могу ходить.

– Что же вы наделали, я ведь просила, – всплеснула мама руками, и бусины слез покатились из ее уставших карих глаз.

Меня тут же уложили в постель, но было поздно. Новая кожа – слишком тонка, вся растрескалась. Корочки отошли с кровавыми потеками и лечение пошло по новой.

– Мамочка, давай поедем домой, – всхлипывала я на ее груди спустя пару дней. – Обещаю, что не буду вставать, кричать. И ещё…

– Ну тихо, тихо, не плачь. Что ещё, Мариш?

– На мой день рождения я больше всего хочу обнять папу, – я разрыдалась, и мама тоже заплакала. Молча. Она научилась этому в полуглухонемом детстве.

Три месяца без отца для нас оказались слишком долгими. От разлуки мне было гораздо больнее, чем от тяжелых ожогов.

Три месяца без мужа: ни звонков, ни писем. Одна с двумя детьми: грудным и обожженным – для мамы прошла будто вечность.

На следующее же утро вернулись в нашу крохотную комнатку, которая всегда казалась такой тесной. Но только не в этот раз. Очутившись дома, мы с мамой обе выдохнули. Да, тесный. Скромный. Временный. Но это был наш островок.

Теперь недели тянулись спокойнее – заживление шло хорошо. Я перестала орать во время перевязок, и гнойный отит отступил, оставив мне на вечную память лишь трещину в барабанной перепонке.

За три дня до моего четырехлетия вернулся отец. На нас с мамой полились слезы счастья. А папе, едва переступил порог, пришлось залпом выпить всё, что произошло. Он ведь совсем ничегошеньки не знал.

В тот день я сидела у отца на коленях, разглядывала такие знакомые, но немного подзабытые за время разлуки черты. Крутила пуговицы на манжетах, гладила по гладковыбритым щекам, целовала их. И мне было ни капельки не больно.

Глава 5. Цена первого класса

– Да поймите же вы, Марина не виновата, что так рано пошла в детский сад, – мама в который раз убеждала учительницу, пытаясь то надавить, то разжалобить. То заново пересказывая грустную историю о том, как рано ее вызвали из декрета, а бедную годовалую Маришу отправили в ясли. – Все ребята из ее группы пойдут в первый класс, а мою дочь вы предлагаете оставить на второй год? Она уже неделю толком не ест, плачет во сне и умоляет пойти в школу.

– Я вас прекрасно понимаю, – вздохнула молодая русоволосая учительница. – Ваша Марина действительно способная девочка: прекрасно читает, считает и, кажется, вполне готова к школьным нагрузкам. Я бы с радостью ее взяла. Но это не простой класс, а экс-пе-ри-мен-таль-ный! – последнее слово было сказано с придыханием и каким-то особым трепетом. – Туда принимают детей только с шести лет, а ей к первому сентября будет всего пять.

– Прошу вас, мы должны что-то предпринять, – голос предательски задрожал, мама глубоко вздохнула и покачала головой. – Вы даже не представляете, как сильно она хочет в школу и не перенесет отказа. Боюсь… это может отразиться на ее будущем.

– Пожалуйста, не переживайте так, – учительница внимательно заглянула в мамины глаза. – Вот если бы день рождения у Марины был не в октябре, а, скажем, на полтора месяца раньше, – вкрадчиво произнесла она и медленно кивнула, – это бы всё решило.

Две женщины заговорщицки переглянулись: в их симпатичные головки явно пришла одна и та же мысль.

– Я все устрою! Исправлю дату рождения на 30 августа, – мама тут же вцепилась в эту возможность и рукав учительницы. И перейдя на полушепот, добавила, – Личные данные лежат в садике – я обо всем договорюсь. Вас это никак не коснётся.

– Ради вашей девочки я готова на это пойти, – учительница вдруг резко замолчала, сама не веря тому, что только что произнесла вслух. – Я надеюсь, вы понимаете: ни одна душа не должна узнать об этом.

Спустя месяц Мариша села за парту вместе с другими мальчишками и девчонками. Счастье переполняло, и казалось, никогда не закончится. Новоиспеченная школьница была во всеоружии: карандаш остро заточен, косички туго заплетены, а рука наготове, чтобы высоко взлетать на каждый вопрос учителя.

Меня совершенно не смущало, что оказалась самой младшей в классе. Я – первоклашка! Всё остальное не важно.

Фальсификация данных и документов. Если судить строго, именно так можно назвать план двух заговорщиц, пусть и горячо мною любимых – мамы и первой учительницы. И все же: так непросто давшееся им решение и сделка с совестью распахнули мне двери в школу и те счастливые беззаботные годы.

Как сложилась бы моя жизнь теперь, не пойди я тогда в первый класс? Это была бы другая учительница, другие дети и совершенно другая история.

Мне не ведомо, что «было бы, если…». Но одно я знаю точно: не стоит окрашивать поступки людей лишь черной или белой краской. В палитре жизни много других оттенков: она разноцветна и многогранна.

Глава 6. Октябрятская лихорадка

Колени и локти за лето были безжалостно ободраны, и первого сентября мы гордо демонстрировали друг другу «боевые» шрамы. Самые «солидные» раны добывались в неравном бою с велосипедом. То штанину зажуёт вечно голодная цепь, то педали прокрутят, то камень прямо под колёса выскочит. Своего «коня» у меня не было, всем двором катались на соседской «Каме». Пока дойдёт твой черед, уже вся дрожишь от нетерпения – и ка-а-ак разгонишься, что есть сил, отпустишь ноги, лети-и-и-ишь. Эх, лето!

И вот – сентябрь, начало учебного года, торжественное посвящение в октябрята. Для меня – будто посвящение в рыцари. Под дежурные аплодисменты второклассников принимали в ряды пионерии. Вешали на грудь «ордена» – значки с юным Володей Ульяновым, принимали присягу Красному знамени. Гордо задрав подбородок, стояла среди них и я. Стук юного сердца заглушал, казалось, даже барабаны, а широченная улыбка выдавала искреннего октябрёнка.

Я топала с линейки и рассуждала: как теперь изменится моя жизнь? Ведь раньше все делалось просто так, а теперь – за идею, за партию! Эх, это ж я макулатуры и металлолома вдвое больше соберу. Нет, втрое!

– Мама, меня приняли в октябрята, – радостно запрыгала я, едва открыв калитку.

– Поздравляю! А сейчас пойди и нарви травы курам, октябрёнок Марина, – тут же осчастливили меня партийным заданием. – Только не как вчера! Вдвое больше. А лучше – втрое.

После окончания первого класса мы переехали в частный дом. Всего-то 64 квадратных метра, но после комнатушки, где ютилось до этого все наше семейство, он казался царскими хоромами. Мы с сестренкой бегали по комнатам и кричали друг другу «ау», словно боясь затеряться. А папа во всеуслышание был наречен добрым волшебником, ведь он сумел сотворить чудо – вызволить принцесс из плена мрачных стен и поселить в уютный сказочный мирок. Здесь было все для счастья: светлая девичья горница, цветущий палисадник и старый былинный вяз на заднем дворе.

Хозяйственные родители завели несушек, чтобы поутру к завтраку были свежие яйца. Вдоволь нарвать ботвы пернатым стало нашей с сестренкой обязанностью. На поле мы бегали вместе с соседской девчонкой, ей было поручено кормить кроликов. Через пару дней голодной птичьей забастовки выяснилось, что куры и кролики предпочитают все-таки разные травы. Дальше дело пошло на лад. Мы устраивали пеструшкам щедрые пиры из молодой крапивы, клевера и луговой люцерны.

Теперь же я рвала траву с особым старанием – когда ты октябрёнок, халтурить нельзя. Куры с благодарностью принимали двойную порцию угощения и, казалось, неслись с большим усердием. Может, они так поддерживали линию партии и ударные темпы производства?

Вечером папа решил затопить баню. Я, как всегда, завороженно смотрела на пламя в печи. Но в этот раз оно совсем не умиротворяло – не давали покоя мысли, что вредитель-родитель кидает прожорливой буржуйке слишком много бумаги. Не по-октябрятски это! Ценный ресурс надо экономить, а излишки – сдавать в макулатуру.

Папе стало неуютно под моим испепеляющим взглядом, и он вышел покурить. А я, вспомнив завет Ленина «учиться, учиться и ещё раз учиться», решила поиграть в школу. На стареньком диване в детской усадила всех сестренкиных кукол. Открыла импровизированный журнал и начала вызывать к доске – дверце двустворчатого лакированного шкафа. Шел урок литературы, «ученики» декламировали стих: «Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить». Но, оказалось, не все в классе были готовы к уроку, некоторые откровенно сачковали.

Я озвучивала стих за каждого. С выражением и интонацией – за хорошистов: «Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить». И запинаясь на каждом слове – за двоечников. У доски как раз стоял Сашка Петров и никак не мог осилить рифму, густо краснел, молчал и мычал.

– Вы меня простите, Марина Юрьевна, но это невозможно, – в мой воображаемый класс вошла вполне реальная мама. – Можно уже какой-нибудь другой стих разучивать? Я не в силах это больше выслушивать.

– Мама! – я сняла игрушечные очки из детской аптечки, отложила указку-карандаш и села в растерянности на маленький стульчик. – Как ты можешь? Это же стих про Ленина. Вождя народов!

Мама закатила глаза и вышла из класса, поняв, что меня пора лечить от побочных эффектов октябрятской присяги и лжепатриотической ветрянки. А я, испугавшись за оппозиционно настроенную маму, решила спасать ее. Незамедлительно.

Прибежав к отдыхающему после бани отцу, вместо «с легким паром», выпалила залпом «Авроры» всю правду об «изменнице Родины». Раскрасневшийся от пара, он сначала рассмеялся, но, увидев мой серьёзный настрой, успокоил:

– Мариша, не волнуйся, я с ней поговорю. Иди, продолжай урок: «Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить».

Через пару недель меня все же отпустил жар октябрятской лихорадки и школьная жизнь пошла своим чередом. Но родителям эти дни дались ох, как непросто. Строгие взгляды маленького, но очень рьяного дружинника то и дело указывали на их досадные неполиткорректные промахи. Все-таки славные ребята, эти октябрята.

Глава 7. Нет, Дед Мороз, не дыши!

Красивое густое белое полотно распростерлось надо мною, маня своей безмятежностью. «Странно, откуда здесь взялся снег?» – размышляла я, внимательно разглядывая это явление.

– Марина, тебе совсем плохо? – взволнованное лицо мамы, внезапно нависшее над моей головой, и запах нашатыря вернули в чувства.

– Кажется, меня тошнит, – волшебное снежное полотно исчезло, снова превратившись в скучный белый потолок, а я с досадой обнаружила себя лежащей на кровати в детсадовской группе.

– Прошу, соберись, надо отработать этот утренник, ты же знаешь, – мамины глаза умоляли, подводить было нельзя.

– Сейчас, еще немножко полежу, потом встану и надену ваш кокошник, – зевнула я, даже не пытаясь скрыть раздражение в голосе. – Только скажи дяде Паше, чтобы больше не пил свою бормотуху – от него так несет! Хотите, чтобы меня перед всеми стошнило прямо на Деда Мороза? Ох, эту ёлку точно никто не забудет, – я захихикала, но маме было не до смеха.

– Марина, разве можно так о взрослых!

– Но ведь это правда. Я уже не ребенок и ясно вижу, что Дедушка Мороз сегодня веселее, чем обычно. И разит от него вовсе не «Красной гвоздикой».

Пару месяцев назад Марише исполнилось девять. Уже большая или ещё маленькая для своих родителей? Увы, почти каждый взрослый в спорных ситуациях решает так, как ему самому удобно и выгодно. Вот и сейчас: для того, чтобы понять всю серьезность положения, перетерпеть боль и отработать утренник, Марина оказалась уже достаточно большой. А вот чтобы высказать неприглядную правду – «куда тебе, мала ещё!».

В руках юная актриса сжимала толстую тетрадь в клеточку: все листы исписаны стихами и репликами. Роль была выучена наизусть, отрепетирована, доведена до мастерства и автоматизма.

Три года мы играли безупречно: я – Снегурочку, а артист заводского клуба дядя Паша – Деда Мороза. Но в этот день все пошло не так. На каких-то радостях Дядя Паша решил выпить. И вкупе с моей температурой это тяжелое амбре грозило испортить детям праздник. Но… елки в садике шли одна за другой – отменить никак нельзя, заменить некем, перенести уже поздно. Я прекрасно понимала, что подвести не имею права. И не подвела.

Не знаю, заметили тогда маленькие зрители, как Снегурочку слегка шатало от температуры, а Деда Мороза от бормотухи. Наверное, нет. Потому что хоть за кулисами нам обоим было весьма скверно, к ребятам мы выходили, собрав все свои силы, в образе. Таково волшебство сцены. Мы преображались, персонажи воплощались – блеск и шелест мишуры, серебристого дождика и сияние елочного убранства творили свою сказочную феерию.

⠀

Я была знакома с этим волшебным миром с пяти лет. Самой первой и ответственной была роль Осени на концерте в детском садике. За ней шли: Весна, Красная Шапочка, ну и Снегурочка – три года подряд.

Мне очень нравился тот заряд, который я получала от благодарных и, надо заметить, очень даже пристрастных зрителей. Ведь детей не обманешь: они либо верят артисту и принимают, либо нет. Меня они принимали, и я была счастлива дарить эмоции, получая взамен детский восторг и радость. Но в этот раз внутри меня зрел протест – проживать искренне роль Снегурочки рядом с пьяным «Дедушкой» я не могла. То ли актёрское мастерство подводило, то ли вместе с температурой обострилось и хроническое чувство справедливости.

Каждый раз, когда дядя Паша брал на руки и кружил очередного зайчика или снежинку, возмущение накаляло меня до такой степени, что могло окончательно растопить образ Снегурочки и выпустить наружу Бабу-ягу. Продолжая на автомате улыбаться, декламировать стихи и водить с хлопушками и гномиками хороводы, я наконец доиграла роль.

– Молодцы! – радостно кружилась вокруг нас заведующая. – Как всегда, на высоте отработали. Устали, наверное? Но ничего, это была последняя ёлка, теперь отдыхайте до нового Нового года, – ей показался дико остроумным этот каламбур, и она засмеялась.

– Нет, дальше без меня, – я отодрала от волос спутанную косу Снегурочки, а заведующая стерла улыбку с удивленного лица.

– В каком смысле, Марин?

– Я больше не буду играть Снегурочку.

– Ну что ты? Ты просто больна и устала. У нас еще столько ролей приготовлено! Вот отдохнешь, подлечишься, тогда и поговорим.

– От этого не лечатся, – буркнула я себе под нос и повернулась к маме. – Что-то мне не хорошо, поможешь переодеться?

Выздоровела я быстро. Отдохнула. Но мнение своё не поменяла. За спиной с болью прорезались крылья характера, а порой пробивались рога и копыта. Решение бросить роль далось нелегко – ломало не по-детски. Я очень любила сцену, игру, вхождение в образ. Но так же сильно презирала неискренность, фальшь и лицемерие.

И дело тут не в дяде Паше, он в целом неплохой человек, добродушный. Ну, подумаешь, выпил. С кем не бывает. Но зачем же перед детским утренником?! А больше всего меня угнетала реакция других взрослых на такой поступок. Замалчивание, уход от ответственности, нежелание высказать, пусть и неприятные, но вразумляющие слова. Ведь это же ваши дети! Кто же будет ограждать их от халатности?

Тогда у меня ещё не хватало правильных слов, чтобы донести до взрослых мысли, они созрели гораздо позже. Все, что я могла сделать в знак протеста, – уйти. И не от этих людей, которых, кстати, любила, отчего на душе было еще сквернее. Я бежала от внутреннего конфликта. От себя. Хоть и не осознавала его еще в полной мере. Зато осознавала другое. Если быть взрослым – значит, всегда носить маску, то лучше уж оставаться ребёнком.

На том треклятом утреннике я дала себе слово – что бы ни случилось, сколько бы ни миновало лет, бороться за право оставаться собой. Быть честной и искренней.

Глава 8. Кошкин дом, или Стальная выдержка поросят

– Девочки, все переоделись, переобулись, проснулись? Тогда встаём к станку в третью позицию и начинаем разминку. И раз, и два, и три, и четыре. Марина, живот втянуть, попу убрать, спину выпрямить. И раз, и два, и три, и четыре. Таня, почему пальцы опять как крюки? Руки должны быть красивые, изящные. Мы ими тоже танцуем. И раз, и два, и три, и четыре. Девочки, помните, вы не у станка на заводе стоите, вы у станка в хореографическом зале. Все движения чёткие и грациозные! И раз, и два, и три, и закончили. Переходим к растяжке.

⠀Сталина Николаевна – очень подходящее имя для учителя хореографа. Все ее ученицы не понаслышке знали, «как закалялась сталь». Дисциплина в классе тоже была железная. При этом никто не ныл и не собирался уходить. Мы любили все эти разминки, растяжки, батманы и шпагаты. И Сталину Николаевну любили, хоть и побаивались немного.

Моя младшая сестрёнка тоже входила в труппу. Дома вместо станка мы растягивались на трубе отопления. Даже зимой: обжигались, но тянули носок.

Репетиции – дважды в неделю. Без опозданий. Без пропусков. Без исключений. Пока наши мамы вязали в коридоре, мы разучивали все новые и новые танцы, ставили целые музыкальные спектакли. Не Бродвей, конечно, но наш «Кошкин дом» собирал полный зал заводского клуба Кургансельмаша. Аншлаг длился все три недели показа – в новогодние каникулы мы давали по несколько спектаклей в день.

Юные балерины изнывали от боли и изнеможения, но держались. Когда нам аплодировали – вся усталость от бесконечных репетиций и прогонов, весь недосып куда-то улетучивались. Хотелось танцевать для зрителя, кружиться ещё и ещё.

⠀В новогоднем спектакле нам с сестрёнкой достались весьма «значительные» роли. Я – третий поросенок справа, она – второй мышонок слева. Там же мы были утёнком и мамой-уткой. Что ж, не примы-балерины, но все равно серьезная нагрузка и ответственность. Если в линии сбивался с ритма хоть один танцор – пусть даже третий справа в заднем ряду – начинался рассинхрон, что было очень заметно. Особенно Сталине Николаевне.

⠀Страх перед грозной балетмейстершей и полным зрительским залом предательски подгибал ноги перед каждым выходом на сцену. Но отрабатывали на износ. Всей труппой мы научились не только виртуозно крутить па. Слаженно и быстро переодеваться в костюмы, бежать из гримерки через весь холл и, едва отдышавшись, вовремя, в такт музыки, выскакивать из-за кулис, выпрямив спину и втянув живот. Ах да, и главное – непременно улыбаться. Работаем, девочки, работаем. И раз, и два, и три, и четыре, и…

Без форс-мажоров, конечно, не обходилось. Нет, движения никто не забывал – они от бесконечных повторов отпечатались на подкорке. Ночью разбуди, станцевали бы все синхронно, как одна. Но случались другие, порой досадные, порой смешные накладки. Разбивали друг о друга локти, оттаптывали ноги. Не специально, конечно, в безудержном припадке шального танца.

А в толстых поросячьих поролоновых масках едва не падали в синхронный обморок. В итоге костюмеры, сжалившись над нами, разрешили наконец не натягивать маски на лица как противогазы, а оставлять на макушках как шапки.

Как-то шестилетней сестренке перед выходом на сцену защемили дверями пальцы – боль адская. А она не пискнула даже, молча прижалась ко мне, глотая слезы. Тишина в зале, спектакль идёт, как тут кричать. Такие вот жертвы во имя искусства.

Всякое бывало. Но неизменными оставались чувства полёта, радости и сплоченного танцевального братства. Где все как одна связаны батманом и присягой верности шпагату.

Увы, верность шпагату я не сохранила и уже не смогу, как раньше, изящно растянуться, поражая своей гибкостью окружающих. Но кое-какие уроки Сталины Николаевны тело и память сберегли. Через всю жизнь пронесла я ее закалку: дисциплину, уважение к чужому времени и труду.

Ну и отдельное спасибо за «попу-живот втянула, спину выпрямила, улыбку надела и пошла». Очень во взрослой жизни пригодилось.

Глава 9. Юра, он же Гена, он же аллигатор

Домой возвращались по ковру осенних листьев, шуршащих на грязной подложке дорожного полотна. Мама молчала. Я же, напротив, шлепала по лужам так возмущённо и думала так громко, что местные собаки скулили в унисон с моим внутренним блюзом. А может, им просто не нравилось, как молочу палкой по всем заборам? Сегодня Мариша была не в состоянии правильно трактовать их лай. Самой выть на луну хотелось.

– Марина, что ты там опять бормочешь себе под нос?

– Мам, скажи, тебя мальчишки дразнили в школе?

– Конечно. Я же в очках!

– Наверное, очень обидно было?

– Обидно, но недолго. Как только сдачу получили, все желание обзываться пропало, – мама даже хихикнула, вспомнив, как девочка-«очкарик» знатно наваляла задире. – Погоди-ка, а почему ты спрашиваешь? – переложила она авоську с продуктами из руки в руку и внимательно на меня взглянула.

– Меня дразнят, – дрожащими губами проговорила я.

– Крокодилом Геной?

– Откуда ты знаешь? – глаза округлились от удивления, и из них хлынули вовсе не крокодильи слезы.

– Ну-ну-ну, что ты так. Домой придем, разберемся. А пока вытри-ка сопли и на, возьми вот эту сетку.

Тут надо сделать короткое отступление и пояснить, что моя девичья фамилия – Генцарь. Досталась от любимого дедушки. Сейчас сложно установить точное происхождение, но похожие прозвища давали гончарам и горшечникам у сербских, венгерских и румынских народов. Дед родом с Карпат, так что вполне возможна и такая история.

Мне же в старшей школе достались прозвища «генеральный царь» и «адвокат». Первое, понятно, – из-за самой фамилии. А вот почетное звание адвоката получила, так как всегда и за всех заступалась – кидалась не выросшей пока грудью на защиту несправедливости.

Но до царя и адвоката «повысили» только к концу пятого класса, сначала же ко мне прилипло «Гена крокодил». Это теперь смешно вспоминать. Тогда девятилетняя Мариша проплакала хмурыми вечерами вместе с дождем весь сентябрь. А наутро, придя в класс, продолжала отчаянно сражаться с мальчишками. Новый коллектив принимал не сразу.

А все потому, что после четвертого класса я перешла в другую школу, поближе. Родители долго уговаривали: «Ну зачем тебе каждый день ездить на автобусе? А так сможешь хоть на полчасика подольше поспать». Второй довод звучал особенно соблазнительно, и я сдалась.

И вот – новые стены, новые учителя, новые одноклассники и такой «тёплый» приём.

– Чего такая хмурая, Мариш? – папа весело щёлкнул меня по носу, подхватил наши тяжелые сумки и, насвистывая, стал разбирать покупки.

– Да вот, обзывают её. Угадай как? – засмеялась мама.

– Неужто Геной крокодилом? Ну, ты чего, радость моя, не плачь. Иди сюда.

Большими сильными руками папа прижал меня к себе и провел по волосам:

– Мариш, во-первых, мальчишки просто заигрывают с тобой, и я их понимаю. Такая интересная новенькая в класс пришла…

– А во-вторых, они все дураки, и не надо мне их заигрываний. Вообще я зря в эту школу перешла.

– Ну вот ещё, глупости какие. Не вешай нос. Меня вон даже мама твоя так обзывала – и ничего, женился же.

– Не обзывала, а называла, – ухмыльнулась мама.

– Мама? Тебя? – я шмыгнула носом. – Папочка, расскажи.

На плите запрыгал и громко засвистел чайник – ему тоже не терпелось узнать эту историю. Но ее хранители лишь лукаво переглядывались, хихикали и томили нас ожиданием. Наконец, мама расставила чашки, разложила по блюдцам свою домашнюю выпечку и степенно уселась за стол: