Нарисуй мою душу. Несказка о душе и человеке

–Вы ведь бьётесь с тем народом из-за наживы! – ещё раз перебил его Данучи.

–У многих воинов присутствует желание разбогатеть, и их можно понять, но я не воин, я полководец! Богатств у меня предостаточно, я бьюсь ради цели, бьюсь, потому что есть во мне ярость сражения, как и в тебе…

–Что вы хотите от меня? – повторил силуэт изначальный вопрос.

–Помоги мне победить в войне, разделим вместе славу…

–Слава мне не нужна.

–А что нужно?

–Боюсь, ты этого мне не дашь.

–Если тебе нужно, чтобы жили достойно ты и твоя семья – я дам тебе это. Если болит душа за остальных людей, то и они будут жить достойно. Другой народ не заслуживает своих богатств, своей силы и долголетия. Заберём это у них. Война ради мира, война ради людей. – потом замолчал на секунду, вспомнил что-то и продолжил. – Вернёшься богатым, настолько, что правнуки будут питаться твоим хлебом и боготворить твоё имя. Я прошу всего лишь полгода под моим флагом, и тебе всю жизнь не надо будет ни о чём молиться.

«Война началась с зависти? Неожиданно. Зависть у тех, кому мало дал Бог, а это на тиранов не похоже. Те, кому Бог предоставил много, обычно, не завидуют.», – размышлял Данучи, но он судил, в основном, по себе. Когда ему высказывали за это, он отвечал: «А по кому ещё судить, если не по самому себе?!».

–Хорошо, – неожиданно ответил Данучи, чем и удивил, и обрадовал собеседника. – Я согласен.

Полководец растерялся, не знал, что ответить, но не пришлось.

–Подождите меня двадцать минут. Попрощаюсь с женой, – сказал Данучи без аккордов грусти и ушёл, оставив полководца в тяжёлом недоумении.

Не знал, что такое война. Не хотел пробовать, но желал разгадать загадку меча и все тайны войны, чтобы с ними раз и навсегда покончить.

Хотя, причины вовсе не нужны, и меч не способен быть оправданием.

Жена ждала в доме, переживая, но не зная, что потеряет мужа, что он покинет её, быть может, навсегда.

Не винила его в том, что произошло сегодня, обвиняла себя и не понимала, что побудило достать этот меч, что был достоянием её отца. Даже не помнила момент, когда рубила сундук на куски. Он ускользнул из её памяти, и вернуть его возможность не нашла.

Дверь распахнулась, и жена была готова к худшему. Для кого-то надежда умирает последней, для неё же последней гибнет любовь.

Виноватый взгляд и виновные руки, он присел с нею рядом и её приобнял, помолчал с ней немножко и начал тяжёлую речь.

–Если я не уйду с ним на войну, то война никогда не закончится. Никогда! Видит Бог, я не хочу уходить, но нужно. Ты ведь знаешь, что лишь я могу её остановить, тебе нужно меня отпустить…

В его речи присутствовали и ложь, и правда, но любящим сердцам не нужно разделять слова. Она вникала в них, и хотелось кричать от боли, но в ответ он услышал лишь её участившееся дыхание.

–Люмуа, – наконец, он назвал её по имени. – Я вернусь к тебе и к нашим детям, и жизнь наша будет лучше, чем вчера.

–Вчера я была счастлива, – ответила сухо она, еле сдерживая слёзы.

–Меч я оставлю тебе, – проигнорировав её слова, сказал он о своём.

–Нет, – вскрикнула она, вскочив со стула.

–Почему? Ты ведь понимаешь, что у него появилась власть надо мной. Я смогу сражаться и без него, своей силой.

–Ты не знаешь, что такое война! С войны ты мне нужен живой, и с этим мечом ты останешься жив! Никогда, слышишь, никогда не выпускай его из рук! Уж лучше бейся мечом, используй чужую силу, не применяй свою…

Силуэт поднялся на ноги и зашёл в детскую. Дети повисли на нём и просили не уходить, но папка нынче никого не слышит.

Дверь уже ждала его, а он не мог оторваться от жены, целовал её губы и руки, а на ухо шептал что-то похожее на слово «Прости», но оно было бессмысленным сейчас.

С досадой толкнул свою старую, избитую временем дверь и представил, что когда-то она будет из золота. Потом смахнул эту мысль и вышел из дома.

«Не от золота мои дети будут счастливыми.

Перед тем, как уйти, обернулся, крепко обнял свою Люмуа, словно обнимал в последний раз, и подарил ей взгляд на прощание.

–Я вернусь к тебе, – тихо промолвил Данучи, но она его не слышала, ведь не верила именно этой фразе.

Улыбнулась ему опечалено, и он ушёл…

До последнего глядела вслед, как он послушно уходил за полководцем! Конечно же, надеялась, что он сбежит в следующую секунду и вернётся к ней, но секунды меняли друг друга, а побег так и не состоялся. Надежда уже не дышала – Данучи был потерян для неё…

-–

Полотно отдёрнуло от себя искусственную руку и оставило Арлстау наедине с собой – молчаливого, обременённого, но внезапно разбогатевшего. «Побывал там, где меня не было!», – первое, что пришло в его голову, а вторая мысль звучала так: «Две жизни сделают вдвое сильнее!». Наивно, но мысль художнику понравилась.

Всё это похоже на сон. Сон, как данность, если не записал, то всё – он пропал, исчез навсегда, как что-то ненужное. Потому он их записывал, но это не сон и записать его некуда.

Начало истории Данучи лишь больше запутало художника, который уже устал искать версии, кем был силуэт, из настоящего он или прошлого? «Интересно, что будет дальше?! Куда его погонит путь и что они с женой от всех скрывают?! Правду или ложь?! Ложь скрывать вовсе не глупо, правду скрывать благоразумно. Что за силу он прячет за тенью? Хм, любопытно…».

Эти мысли были быстро откинуты в сторону, и образ силуэта представлялся другими сторонами, в новых красках. Пытался его чем-то оправдать, желал увидеть его в ином свете. «В каких-то моментах прорезались ведь его невидимые черты, особенно, когда прощался с детьми и с женой. Для всех людей силуэт был обычным человеком и выглядел, как человек. Если это настоящее время, то это параллельная жизнь, а если прошлое, то вариантов много, но сомневаюсь, что это моя жизнь! Но, если допущу эту мысль, то это поразительно. Значит, Леро была мне женой и искусила меня на войну, и здесь мы снова встретились, без слова попрощавшись! Интересно…».

«Кто ты, силуэт?», – чуть ли не кричал он в стеклянное небо, но, на самом деле, молчал.

Данучи, казалось бы, сам желает раскрыть себя и свою историю, но темнота, покрывшая весь образ, мешает ему в этом, и неизвестно, кто ею правит и любопытно, кто правит тем мечом, что чтит непобедимость…

Арлстау горел желанием продолжить его душу, но, вспомнив о боли, что испытал, пожар свой остудил, и возгорание его отсеял на потом. Сгореть можно и от любопытства, но лучше уметь ждать, чем не уметь.

От ночи хотелось получить крепкий сон, ведь завтра утром художник, возможно, решится на своё первое путешествие, и кто знает, сколько сил ему понадобится в первый же день. Однако, сон сегодня потерял к нему дорогу.

Наделённый богатством мыслей обречён засыпать не сразу, ворочаясь с одного бока на другой, с живота на спину, наивно полагая, что положение тела способно остановить поток информации, врывающийся в холодный мозг, предназначенный для огненной души. Затем он включает телевизор, чтобы посторонний голос из динамиков смог остановить нескончаемые мысли в голове и вновь пытается заснуть. Это помогает, но не всегда – есть мысли, что сильнее сна.

Не редко мечтания сильнее всего постороннего, ведь они – то самое твоё, они есть ты, и от них никуда не сбежать. Утром не до них, а днём до них нет времени, вечером без них уже устал, поэтому, как только наступает ночь, все твои тайные мечтания приходят к тебе и выстраиваются в километровую очередь с одним желанием – напомнить о себе, чтоб никогда о них не забывал.

Обременённый богатством мысли спит, как убитый. Дай лишь удобно присесть, как храп услышит каждый.

И сказать то больше нечего. Бремя – не подарок, как и время. Кого-то обременяет и счастье в своих различных проявлениях. Такое бремя считается подарком, но вкус его иссякнет на глазах.

Луна над стеклянным потолком потеряла свою полноту и для художника похожа на калеку, напоминала незаконченный шедевр. «Ты стала лишь напоминанием своей души!», – вслух произнёс он, но тут же вычеркнул из головы, посчитав фразу двусмысленной и несправедливой.

Над стеклянным потолком пролетела тучка и заставила художника в который раз открыть глаза. На миг всего его луна исчезла, а сон ушёл, быть может, до утра. Да и приходил ли он вообще?

Вскочил с кровати и начал собираться. Даже для него самого это действие стало непредсказуемым…

Душу луны непременно возьмёт с собой в путь, его раздражает всё незавершённое – не простит себя, если не закончит. Душу силуэта обязательно прихватит, в ней он видел ответы на будущие вопросы, но понять их можно не сейчас!

«Так! Что же ещё взять?», – думал Арлстау, но напрягался зря – брать то больше нечего. Сейф, если только очистить от лишних пачек бумаги.

Вновь вернулся в кровать пробовать заснуть, мечтая о чём-нибудь.

О чём же мечтал художник, владеющий, единственным в своём роде, даром на Земле? Деньги у него есть, и их у него много, и ими он нашёл какой-то толк, поэтому мечта большинства людей отпадала сразу же. В славе не нуждался в силу неуловимой взгляду мудрости, и слава это то, что может загнать человека в угол и ограничить его мир настолько, что от него могут остаться лишь четыре стены и потолок, а это способно убить любой дар. Такой поворот ему не грозил, ведь он не собирался мелькать своим лицом перед любопытными камерами.

Может быть, художнику нужно могущество? Это, скорее всего, ближе к истине, но ещё далеко от её нутра. Владея способностью нарисовать любую душу, какую только пожелает, даже душу далёкого солнца, он уже наделён определённым могуществом. Получается, могущество ему не может быть мечтою.

О чём же мечтал художник? Мечтал для себя или для людей? Желал изменить свою философию или философию человечества? И в какую же сторону он желал изменить эту, так называемую, философию?

От раздумий отвлёк незнакомый голос – не за спиной, не за окном, не под кроватью, а в голове. Голос не был жутким, но его присутствие в голове вызывало страх. Ещё бы, раз не способен контролировать, что творится в своей же голове. Вопрос этого голоса был настолько банальный, что художнику могло показаться, что с ним пытаются познакомиться.

–Сколько тебе лет? – повторил неизвестный, хриплый голос.

–Кто ты и какая тебе разница, сколько мне лет? – ответил художник, оглядываясь по сторонам и чувствуя себя загнанным и сумасшедшим.

–В чём-то ты прав. С одной стороны, нет разницы, что тебе и нет тридцати, раз когда-нибудь вспомнишь миллиарды лет своей жизни, но с другой стороны…

Голос остановил своё слово, голос ожидал вопроса.

–И что находится с другой?

–Спросил про возраст, потому что не спешил ты с открытием своего дара. Я ждал, что с детства начнёшь рисовать души, но не дозрел тогда. Так что, чем раньше ты начнёшь действовать, тем больше времени тебе останется…

–Останется на что?

–На жизнь.

–Да? – заинтересовался художник, хотя любопытнее было узнать, кто с ним сейчас говорит. – Что же ты ещё знаешь о моей жизни?

–Я знаю, – зашептал голос, – что подарю тебе всё, что ты пожелаешь и всё, чего тебе не хватит, при одном условии…

–Каком?

–Что ты никому и никогда не отдашь свой дар, как бы у тебя его не попросили!

«Условия у него, что надо!», – подумал художник.

–Зачем же мне отдавать такое чудо?

–Вот именно, – воскликнул хриплый голос, – это чудо, и лишь глупец способен отказаться от чудес!

–Меня ведь узнает весь мир, если продолжу рисовать?

–Конечно же, весь! Прости, без этого никак.

–И будут узнавать на улицах?

–Это зависит уже от тебя.

–От этого не пострадают мои близкие?

–Скорее, наоборот.

–И я доживу до старости?

–Да, – усмехнулся голос неожиданному вопросу.

–Ты лжёшь! – твёрдо заявил художник, изменив своё настроение на штыки.

–На счёт, старости?

–Да.

–Какая разница, сколько тебе жить, если ты умрёшь великим?

–Как? Как какая разница? Это же моё время! – швырнул возмущение художник.

–Время для тебя ничто, и ты сам об этом знаешь! – зашипел голос.

–Хорошо. Ничто так ничто, – согласился художник, хоть и знал, что ещё ни раз поспорит с этим таинственным голосом.

–Кто ты такой? – спросил Арлстау после паузы, но голос вовремя исчез, и все его следы простыли…

«Кто сотворил меня, тот и имеет право забрать мою жизнь.», – размышлял уже позже художник. – «Но, если я сотворил себя сам, то, как же мне быть?!».

Он так и не заснул от бури эмоций, что подарил ему диалог с неизвестным персонажем, так и не закрыл своих глаз.

Поднялся с кровати раньше лучей солнца. Утро ещё не успело издать своё начало и отойти от бурной ночи, а вещи уже собраны.

Оставил дому, что и так принадлежит ему и то, что общее у них на двоих. Себе взял, что собственно, что дорого для глаз, что бесценно для сердца и необходимо для пути – душу луны, душу силуэта и всемогущие деньги, что ожидали своего часа в недоступном, для всяких глаз, сейфе.

Не долго сомневался, оставить ли дому его же собственную душу, и из битвы сомнений победителем вышел дом. «Как он без неё?!», – сказал себе художник и оставил её на чердаке, поставив на пустой подоконник.

На счёт души Леро художник не сомневался, что ей не стоит разделять с ним дорогу, но, однако, он оставил её на своей не застеленной кровати, хоть и понимал, что ей там тоже не место.

Не знал, вернётся ли, но сейчас это было не важно – это будет важным при возвращении, если оно, конечно же, настанет. Сейчас лишь важен его уход и то, как он уйдёт и куда. Красивым уход не бывает – грустно, как ни крути.

Столько мест желал посетить, все их души срисовать для мира, а, может, и для себя. «Покажу себя миру безжалостному. Быть может, кто-то в нём не только оценит мастерство, но и поймёт его, кто-то и поддержит в его начинаниях, кто-то спасёт, кто-то погубит."…

Снова вспомнил Леро, и душа заметалась – то к ней, то ко всему миру. «Она ушла!», – рычала одна сторона, «Она вернётся!», – отвечала другая. Кому из них верить, если в обеих есть он?!

–Да и что он способен ей дать, если она вернётся?!

–Ничего.

Дар взял верх над неокрепшими чувствами. Чтобы окрепнуть, им нужно время, а у них с Леро его не было. Скажете, что его выбор жесток? Не спешите с выводами, скоро в его голову придёт такое, на что никто из нас не способен, и выбор его, действительно, пропитается жестокостью…

«Интересно, как выглядит душа ни живого и ни мёртвого? Как выглядит душа, к примеру, памяти? Это ведь не дом, не луна и не человек.». Начал представлять её, и она представилась спиралью, с обеих сторон которой присутствует конец. «Если силуэт это художник, то способен он на многое, раз на войну собрался без меча. Значит, он не просто рисует, а воплощает свои души в жизнь…».

Сейчас, как никогда, художнику нужна была поддержка. Поддержка это то, чего всегда не хватает, сколько бы её на тебя не осыпалось. Арлстау вспомнил всех людей, что считал близкими и позвонил, кому смог, спросил: как дела, поговорил о жизни. Всем сообщил, что отправляется в путешествие, но, что бы он не сказал им, они всё равно будут переживать. Переживания близких людей имеют колоссальную связь с судьбой человека, о котором переживают, но, к великому сожалению, ничего хорошего они принести не способны. А жаль. Как бы не учил он их не переживать за него, это было бесполезно, потому что переживания – неотъемлемая часть человечности.

Набрал номер деда, и тот, как обычно, начал уговаривать его заехать к нему в гости. Арлстау чувствовал себя уязвлённым в такие моменты, жалость смешивалась со стыдом и пропадало желание доживать до старости. В старости не слабеют лишь нюх и чутьё, и дед понимал внука, почему тот не едет.

Когда позвонил маме, она задала те же самые вопросы, что и задавала в его прошлый звонок – то, что самое важное для неё, чтоб отложить свои беспокойства на время. Он любил её, но ему всегда было сложно говорить ей это слово. Сыну сложно говорить о чувствах так, как это умеет дочь.

Мама в словах не нуждалась, сама знала, как любит её сын. На этот раз, он сказал ей слово «Люблю», но не признался в том, что собирается в путешествие.

–Почему?

–Кое-что застряло в голове и просится наружу!

Душа памяти не вылетала из головы до порога дома. Он уже собрался и вышел, и решился идти, но застыл на пороге. На плечах баул – в бауле два полотна, документы и всё содержимое сейфа.

Ни тучки на небе, и солнце цветёт – всё идеально для дороги. «И небо видит наши строки; и солнце слышит наши мысли; и вовсе мы не одиноки – просто, одни взлетаем выше…», – думал он, так и не прогнав из головы душу памяти.

«У дорог нет памяти!», – воскликнул он про себя, и голос в голове звучал, довольно, резко, а мысли стали разум похищать! В дороге мало, что запоминается и случается, все события приходят, когда ноги перестают идти, и тогда нужно быть во истину осторожным.

«Возвращаться – плохая примета!», – сказал он сам себе и сам себе ответил, – «Какое мне дело до приметы, если могу нарисовать её сам?».

Колебания были недолгими, и он решился на недодуманную, крайнюю меру. Зашёл в дом и приготовил всё для создания очередного шедевра.

Хотел встать на колени, но передумал – «Перед такими душами не стоит ползать на коленях.».

Подвинул ближе кресло и упал в него.

–Что будет рисовать, что даже нарушил свои же правила творения?

–Душу памяти, конечно же! Не смогла она покинуть его мысли.

«В ней столько всего хранится, и, как хорошо, что воспоминания приходят в нужные моменты, но, даже их, порою, лучше исключить!».

Сначала нашёл фотографию семьи и подарил её нагрудному карману куртки – пожелал, чтобы лишь это фото осталось неизменным!

Упал в кресло и задумался обо всём, что собирается сделать в будущем! «Стоит ли это того, что совершу сейчас?!» – спросил он себя, а у ответа две стороны. Ответ, как монета…

Дольше подготавливался, сидя в кресле, а сияющую спираль рисовал несколько секунд, несмотря на то, что она хранитель всего.

Возможно, для кого-то душа памяти выглядит иначе, как и душа художника для всех представится по-разному, но для него память это, всего лишь, спираль, что светится не, как живые души. В ней, скорее, свет был ни живым, ни мёртвым. Сиял, как лампа, а не, как луна…

Полил дождь, хотя синоптики пообещали ясный день. Глаза упали в небо, заметив, что тучи очень похожи на туман. Не смотря на отсутствие густоты, капли были крупными, и через минуту на его стеклянном потолке образовалась лужа.

Художник не был рад тому, что вызвал дождь, но он сейчас не важен. Все мысли о содеянном.

Если бы Леро не сказала ему про символы, то он не смог бы нарисовать душу памяти; если бы не увидел фрагмент жизни Данучи, то не осмелился бы на это! Всего лишь, повороты судьбы, но заставляют действовать!

Но получилось ли? Действительно ли, творение души на полотне напрямую связано с мыслями? Не проверишь – не узнаешь. Если это так, то его дар, почти, безграничен. «Если смогу вложить в душу любую свою мысль, то дар мой не найдёт конца, построит в небо вечную дорогу…».

Защитит ли душа памяти от взгляда человеческого и станет ли барьером, оберегающим художника от умыслов людей? Этого не узнать, не заглянув в будущее, но такие загадки бесконечными быть не умеют. Раскрывал загадки, становясь загадочным, ускользал от тайн, растаптывая таинственность. Если бы он только знал, насколько загадка не имеет ничего общего с загадочностью, насколько тайна далека от таинственности…

Решился проверить и набрал номер мамы. Она знала его номер телефона, но, подняв трубку, безразличным голосом ответила:

–Да, слушаю вас. Кто это?

–Это Арлстау, – неуверенно промолвил он, а сердце рвало себя в груди, поняв всё с полуслова.

–Какой ещё Астау?

–Извините, я ошибся.

Бросил трубку, а тело дрожит, а душа режет сердце на кусочки. «Вот тебе! Получай, художник!».

–Больно? – спросил хриплый голос.

–Отстань! – зарычал ответ от боли.

«Даже номер мой стёрся, и голос уже не родной!», – кричал он на весь мир. – «Значит, я полностью стёрт! Нет меня теперь ни для кого, словно только что умер, а не родился.».

Достал фото из кармана – оно не изменилось, и Арлстау на нём присутствовал. Нашёл другие фото, а на них его нет…

Не ждал, что настолько будет больно! Когда рисовал, даже спешил, а сейчас жалеет, что не внёс в душу иные мысли. «Жаль, что нельзя её продолжить, раз она уже на полотне! Или можно?!» …

–Странный ты человек, – поставил диагноз хриплый. – Ты получил, что хотел. Отныне, полностью свободен. Новая жизнь, можно сказать, но я бы не сказал…

Художник не ответил. Это тот момент, когда нет никакого разумного объяснения своим поступкам, кроме как сказать, пожав плечами: «Молодой!». Нет, это не оправдание. И старики рубят с плеча непростительно, а молодым многое прощается и сходит с рук.

Теперь уходить было грустно, но выбор уже сделан. Пожертвовал собой или пожертвовал всеми?! Они останутся его слабостью, но уязвимым от неё уже не будет. Все его близкие люди, даже, если и будут знать о нём, то только, как о художнике, что рисует души, а не о родном человеке.

Возможно, это к лучшему лишь только для него…

Семья это всё.

Кого больше желал защитить, себя или их? Вопрос сложный, способный раздеть. Он стёр их память не по одной причине – это всё, что нужно знать ему! Понимал, что полностью уничтожил свою жизнь, чтобы начать новую, но факт об уничтожении лучше оставить в прошлом. Дорога вперёд уже сияет на его горизонте, и в ней он всё увидит, и в ней он всё узнает – и о жизни, и о душе.

Поднялся с кресла, смахнул с щеки одиночную, беззащитную слезу и взглядом попрощался с родным домом. Спустился в прихожую, накинул баул на плечи и покинул свой уют, не хлопнув дверью.

Возможно, и навсегда, возможно, и не совсем, но дверь свою намеренно открытою оставил, чтоб до его прихода хоть кто-нибудь в неё вошёл.

«Видимо, чтобы дар задействовал себя, нужна жертва! Без этого никак, увы!» – но мысль его такая недалёкая, отстала от современного мировоззрения!

«Не нужны миллионы монет мне, если мир мне закроет глаза, чтобы стать для меня беспросветным, чтобы видел я лишь небеса.» …

Глава 3

До небес путь короткий, но душа улетает сквозь пальцы.

«Что будет с миром? Такого ведь с ним не было!», – спросил себя художник и ответил честно: «Плохого мира не желаю, поэтому уверен я в своём пути…».

Не желал он жить за экраном. Ему достаточно поселить себя в мысли людей. Для кого-то это: «Слишком много хочешь!», но для него это, хоть и мелочь, но важная – та, что способна повлиять на историю мира…

Ноги шлёпали по лужам, капли били по лицу, город провожал. Махал ему на прощание своими краткими деревьями. Да, конечно, в нём творить ему не дадут. Он бежал, не только потому что знал, что не сможет без своего дара. Было много причин. Также как с душой памяти. Цепь из тяжёлых причин заставила его полностью зачеркнуть свою жизнь и сообразить себе новое начало.

Как дикий волк, сорвался он с цепи, не оглянулся, побежал на волю…

Чтобы не потерять в дороге своё лицо, нужно приобрести обновлённое. Мы всем показываем маски, и лишь ближайшим истинные лица. Но, если роли поменять местами, то не знаю, возрадовались бы все или ужаснулись…

Представлял в голове свой путь: как будет покорять весь мир – не своим даром, а своей дорогой. Предвкушал свои возможности и размышлял, сколько нарисует душ, и, как они изменят мир. Знал, куда отправится в первую очередь – любой, кто близок художнику, имел бы шанс догадаться с первой попытки. Но теперь не проверить.

И это не в какой-то далёкой стране, а в своей, родной и горячо любимой.

Денег было много, но путь свой начал он ногами, и никакой кареты не снимал.

Потёртые, светло-серые джинсы; чёрная, кожаная куртка; белый свитер с острым вырезом и бирюзовые кеды – скромно, но выделяться не его удел, хоть и причёска бросалась в глаза своей выразительностью с ровно поставленными шрамами – школьная драка закончилась его победой, но в дело был пущен нож и оставил ему свои ровные отметины, чтоб никогда не забывал.

В ушах наушники, любил мечтать под музыку. Из музыки любил всё, что для него красиво звучало или трогало какие-то струны души. Для него важнее мотив, чем мелодия.

Городские окрестности провожали его, не тоскуя и не плача, наивно надеясь, что он когда-нибудь вернётся. В них не было красоты, как и в любых окрестностях современных городов, будь они большими или маленькими, но после долгих расставаний, они любому покажутся прекрасными.

На востоке тучи собирались в единую стаю, но не желали заливать людей дождями – только припугнуть, чтобы не расслаблялись. Жарой это место не славилось, а дожди – привычное дело, потому никто здесь не жаждал их и не ждал.