Потомок Монте-Кристо

Он, по моему (всеобщему) мнению, вообще не умеет тормозить. Что в жизни, что на машине. Запил Волочка, загулял. А он – товарищ компанейский, посему весь район гудел, пока пропивались наличные пятьдесят тысяч (а рубль тогда стоил, напоминаю, 55 центов!). Но это ведь значит – остановиться? Вовочка же только разгулялся. Бросил он клич:

– Мужики, беру взаймы на двадцати процентах!

И те, кто пил с ним, охотно выложили деньги на продолжение банкета. А в один из просветов (перед началом следующего ящика) Вовочка вспомнил об арифметике. О, это великая наука! Сел, подсчитал, во что ему вылилось желание насолить ближнему, плавно перетёкшее в желание догулять до «не могу»: тридцатник. То есть тридцать тысяч рублей при вышеназванном курсе. А ведь ещё и жить надо! А сроки отдачи – жмут. Объявил, значит, Вовочка: шабаш, братья, работать пора.

И – вот – труд на благо покойников. Причём виден был уже довольно близкий финиш. А ведь только-только год прошёл. А тот тридцатник не только удвоиться успел (20 процентов Вовочка в яри предложил за каждый месяц!), да и собратья-собутыльники не погнушались Вовочке «счётчики» включить – ни дня сверх срока ждать не стали.

Признаюсь, я, со своей хвалёной логикой, стала в тупик. Ситуация! Не она ли и вынудила произнести те гибельные для меня слова?

Пока я устанавливала и осознавала, что действительно влюбилась, Вовочка благополучно рассчитался с долгами, не совсем, правда, как я после узнала и опять сменил род деятельности – занялся фотоделом.

Приходится мне сделать отступление. Какая, Господи, тоска! Стоит под горлом и ни продыху, ни роздыху мне от неё. А ведь не меньше ста раз уже казалось мне, что я победила, задавила её в себе, загнала на самое-самое дно души: ведь расстались мы, расстались. Ведь гордая я. Но так душа болит – одна сплошная рана, с неё вся кожа содрана, мякоть ошмётьями, каждое самое нежное и ласковое дуновение – как рашпилем – как, Господи, болит! Как давно и как невыносимо болит. Я, гордая, упала бы на колени, моля: вернись, останься, дай дышать. Но – знаю: бесполезно! И болит запредельно, хоть в петлю. Но и петля, знаю, не поможет. Нет спасения. Проклял меня кто-то, что ли?

Когда-то, в благополучные времена, Вовочка попросил:

– Напиши ты о моей жизни странной, да только так, чтоб мне не сесть тут же, а то я тебя знаю – не роман, а прямо-таки чёрное досье получится.

Я, смеясь, согласилась. И вот – пишу. Но не в том настроении пишу, не то над плечом висит, не тем душа дышит, чем думалось. Всегда, сколько жила – работой спасалась. Что бы ни случалось со мной: вьпишусь-выплачусь-выработаюсь и – как новенькая. Столько старалась я забыть о нём, а вот – пришлось вспомнить: так и не знаю я другого от беды зелья, кроме работы. А другое – не пишется. Знать бы хоть, что – когда допишу – полегчает… Может, и полегчает. Но сейчас, когда я его вспоминаю…

Всё я в нём любила – и хлипкую его бородёнку, которая хоть ему и шла, да ведь и невзрачна была, особенно в сравнении с усами, такими же рыжими, как и кудри, которые всегда и у всех мне резко не нравились: и росточек, и суетность, и напрочь исцарапанные-избитые руки. И даже дурацкие наколки-русалки, узкие плечи, и необязательность, и виртуозность вранья, и способность взять без отдачи, и лень его несусветную при умении работать сутками, безсонные с ним ночи – всё. И то, как машину водит – почти не тормозя. Ехали мы однажды по Ленинградке, по скоростной полосе. Я, естественно, ничего не вижу, не замечаю, кроме него. Вдруг как-то подсознательно, что ли, обнаруживаю гул, как в самолёте… Глядь на спидометр, а на нём – сто двадцать. А мы к центру едем. Где и машин побольше, и светофоры, и постовые, и туннели… Я, впрочем, не возражала, хоть и в ад – лишь бы вдвоём.

Но вернемся в ДК (то есть дом культуры), где обосновался Вовочка со своей фотолабораторией. Всё нужное он достал, невзирая на тогдашние наши сплошные дефициты, для работы и самого лучшего качества. Даже обеспечил заказы. Которые, увы, выполнять надо. А кому?

Компанейство или что другое его побудило – только набрал он кадров, не приведи Боже. У Вовочки всегда самовар, всегда чай и кофе, всегда к чаю-кофе те ещё закуси, народ и толчётся с утра до ночи, поглощая всё в неимоверных количествах. И дым табачный клубится, как если б здесь – выход заводской трубы.

Я там бывала редко. Что мне там делать? Я, конечно, фотоаппарат от винтовки отличу, но и только. А уж где надо нажать, чтобы снимок получился – до таких глубоких познаний я не дошла. К чему? Так и сварку, и жестяные, и прочие работы пришлось бы изучать, чтобы Вовочка мог со мной, как с достойным партнёром, сотрудничать. У меня уже своих специальностей – восемь, куда мне ещё и его четырнадцать? Я в святые не стремлюсь.

Но тут грянул Новый год. Вовочка и пригласил моего сына на представление под ёлкой, которые в ДК шли ежедневно по нескольку раз все школьные каникулы. А Вовочка эти представления (то есть детей по заказам родителей) снимал. Пришлось и мне идти. Сын-то ушёл с детьми в зал, а я в холле осталась стоять. Случай немедленно свёл меня с дамой, которую в своё время избил муж и посему она – по протекции Вовочки – жила у меня с неделю, пока супруг осознает, что драться, а тем более с заведомо более слабой женщиной, нехорошо. И ещё один парень был полузнаком – приходил ко мне однажды с Вовочкой. Я, конечно, опять, как глухарь на токовище, оглохла и ослепла. Но особа я не настолько уж и толстокожая – столько чужих взглядов и бегемота оторвут от созерцания. Оглядываюсь и внутренне ахаю: я – прямо-таки шпион в кольце любопытных, своего любопытства и не скрывающих. Мне, естественно, тут же пришло в голову, что во внешности моей что-то – не так. Огляделась – вроде бы всё в порядке. Разве помада – на лице? Спрашиваю у знакомой дамы: утверждает, что и помада с губ не переместилась к уху. Что бы сие значило? Тут Вовочка куда-то испаряется и дама вносит ясность:

– А Вовочка давно всем раструбил, что ты в него влюблена до безумия. А вон та чернявая – евонная жена.

Ох, и навернулась я об землю, хотя дело было вовсе не в высоте небес. Мало первого, ещё и второе, причём не в том даже плане, в котором вы подумали.

Как с очевидным фактом, считаюсь со святостью семьи. С какой, скажите, стати разрушать что-то, построенное двумя? Захотят – сами разрушат. Без меня. А не разрушат – так тому и быть. Значит, накрепко строено.

И еще: разве мог мой любимый выбрать плохую, тем более – хуже меня? У него – ангел, не меньше. Если ангелы такие – внешне и внутренне – Господи, спаси от рая.

Да, как-то забыла сказать: от всей этой кутерьмы (от влюблённости моей, то есть) у меня непонятно как проявились странные, меня саму сильно удивившие, способности видеть сквозь стены и расстояния. В самом буквальном смысле этого слова – я здесь вовсе не употребляю поэтическое преувеличение. Правда – только Вовочку.

Я тосковала по нему двадцать пять часов в сутки, я столько же думала о нём и только о нём. Душою летела туда, где он. И «долеталась» до того, что стала виртуально находить. Словно случайно, ехала куда-нибудь – (а Москва – большая) – где чуяла Вовочку и налетала на него, до слёз его изумляя. Сперва. После он стал меня подозревать в том, что я учредила частную сыскную контору, причём работают на меня и Шерлок Холмс, и Мэгре, и Пинкертон сразу. И даже мисс Марпл.

Пришлось открыться. Он не поверил, пришлось доказывать. Мы не видимся и не созваниваемся. Кстати, у Вовочки часто бывает так, что он и сам не знает, где будет в течение ближайшего часа и, тем более, дня. И вот он срывается и улетает. Я под присмотром одного из его друзей остаюсь дома. И мысленно слежу за биением Вовочкиного сердца. С какой скоростью он ездит, я уже говорила, о напряжённости транспортного потока Москвы и говорить не надо. Я теряю его – минут на десять – на подъездах к Маяковке. Потом обнаруживаю на каком-то возвышении, среди множества народу и лязгу, как в гигантской кузнице. Сам же Вовочка – щёлкает фотоаппаратом. Часа полтора. А потом он едет ко мне.

– Ну что, и где же я был?

Описываю в уверенности: полнейший провал. Ничуть не бывало. В саду «Эрмитаж» снимал рок-концерт.

Вовочка (и вся его команда) был поражён почти до заикания и предпринял ещё несколько подобных экспериментов: и всегда я процентов на девяносто точно описывала обстановку. Тот же гостиничный одесский номер и даже в нём с Вовочкой сидящих, хотя понятия не имела, что он уже успел переместиться в такую даль. Сама при этом я была в Москве и давала интервью по междугороднему телефону.

Ну, кто на его месте не возгордился бы? А Вовочка – тоже человек. Прискорбней – мужчина. Которые, увы, с некоторых пор всем своим поведением требуют, чтобы определение «слабый пол» относили именно к ним (отчего женщины автоматически перемещаются в разряд пола сильного), и относились бережно и трепетно, но поскольку их до сих пор так и «не берегут», они, полагаю, посему не могут упустить ни одного случая ещё раз – даже если и не срочно нужно – самоутвердиться.

К чему я об этом? Потому что я стала видеть его и во внутреннем цвете. Да и нескольких близких тоже. Вовочка – к моей неописуемой радости – оказался бел, как первый снег, который, в случае возникновения у него любых проблем, словно покрывался самыми разноцветными пятнами и полосами в точном соответствии с происходящими событиями. Так что я, не видя и не слыша Вовочку неделю, могла вдруг позвонить и спросить:

– Что случилось, что происходит?

И это в худшем случае. А то и начинала убеждать его, что человек, выглядящий так-то – пакостник и негодяй. И ни разу, увы, не ошиблась.

И вот я вижу воочию Вовочкину жену, которую ни разу не пыталась увидеть своим странным умственным зрением. Я обмерла. Если бы мне выплеснули в лицо ведро с прокисшими помоями, я была бы поражена меньше. Ох, и расцветка была у неё – что лицо, что волосы! Господи, помилуй и спаси! А внутренний цвет: на чёрной основе полосы тёмных – с грязным отливом – цветов. Это – его жена? Этого не может быть, потому что не может быть никогда!

Было, тем не менее. Каким стало мое лицо, не знаю, но если отночевавшая в дни оны у меня дама потащила меня срочно пить кофе… Не прерывать же было мне беготню возле ёлки – сын-то чем виноват, чтобы вдруг уезжать?

До этого дня я жила, в общем-то, довольно спокойно. Я постановила и подписала окончательно и бесповоротно: он – женат. Что я люблю его – знает, если захочет быть со мной, – будет. Не захочет – останется с той, с кем он сейчас. Значит, там ему лучше. Аминь.

Самый главный и краеугольный камень выпал из моей башни: не может ведь быть, чтобы эта – любила, не может! Значит, не любит. Значит, моя любовь хоть когда-нибудь, но понадобится ему. Мы соединимся или нет Бога на свете. Рухнула башня и осталась я голее всех голых соколόв и надежда вспыхнула во мне. Надежда на счастье. И три года слёз и мук было положено, чтобы узнать: ничему для меня не бывать, кроме мук и слёз. Потому что как всякий народ имеет правительство, которого заслуживает, так и всякий мужчина имеет жену, которую заслуживает. (И всякая женщина влюбляется в представителя противоположного пола с уровнем души, которого она заслуживает!).

А тогда Вовочка, вернувшись в холл и не обнаружив меня на прежнем месте, прискакал в кафе. И присоединился. «Забыв» позвать жену. (Из чего тоже можно сделать определённый вывод). А потом ещё и затащил меня в свою берлогу, которая в наши дни непременно потребовала бы высокого титула «офис», хотя тут было ни пройти, ни проехать. Он ведь не знал, что мне уже показали его жену. Нас он не познакомил – был спокоен. И мы сидели визави на глазах у приличного количества народа (которого я, во всяком случае, не замечала) и я впервые обнаружила, как красив у него рот, как великолепны – пусть и рыжи – усы и впервые подумала, что чертовски, наверно, приятно его целовать. И впервые он, светясь, как новый рубль, сказал мне потихоньку:

– Не ешь меня глазами.

Хотя активно занимался тем же самым. А ещё – разносторонне одарённая личность! – старательно работал на публику, имея в виду одну меня. Это я, ничего не заметившая, его поведение воспринимавшая как привычное для него, узнала потом всё от той же дамы, назавтра ко мне прибежавшей (хотя телефон у меня был совершенно исправен) и сообщившей, что таким она Вовочку за год не видела ни разу, и что жена по моём уходе закатала ему дикий ревнивый скандал, и что сама она глаз от Вовочки не отрывала, – всё надеясь понять, за что же я так влюбилась в него. Словно это вообще было понятно хоть кому-нибудь, считая от Адама: само явление, я имею в виду.

Уж не знаю, что там наговорили Вовочке присутствовавшие на мою тему – потеплело и сильно. Вовочка по делу и без дела заскакивал в любое время дня и ночи, один и не один. И мы целомудренно сидели и общались, и как счастлива я была: он – рядом!

***

Но вернёмся к нашему барану и его делам. Которые шли всё хуже и хуже: охотники до даровщины оказались куда меньшими охотниками до работы, даже если за неё щедро платят, но не за красивые же глаза! Пошли скандалы с клиентами из-за постоянных срывов выдачи готовых фото и систематического брака. Отдувался, конечно же, Вовочка. Он же отдувался и за всё чаще и во всё больших масштабах исчезавшие химреактивы и прочие материалы, без которых выполнять заказы по фотоделу просто нечем.

А денег требуют то здесь, то там, причём всё больше и всё настойчивее. Опять пошли у Вовочки займы, да на кратчайшие сроки, да по бешеным процентам. И – оборвалось. Грянул дикий скандал.

Вовочка прибежал ко мне. Моя квартира превратилась в филиал генштаба, я же, как сталевар от мартена, почти не отходила от плиты, готовя бесконечные литры кофе и прочие съедобные вещи. (Денег на съедобные припасы выдать Вовочка, естественно, не удосужился. «Позабыл»…). А народу сколько прошло через мой дом – я со счёту сбилась.

Недавно я вычитала очень интересное определение: воистину свободен лишь тот, кто способен и умеет не ущемлять чужую свободу! (Теперь понятно, почему вокруг столько рабов!). Именно последние свободу понимают, как вседозволенность, причём исключительно для себя! Возможно, именно усталость, которую порождает неустанная борьба против посягательств (выражающихся в том числе и так, как посягали на Вовочкину свободу – его кадры), и вынудила его сказать те, для меня губительные, слова. Когда теперь я думаю об этом, такая тоска закупоривает мне горло – ни продыху, ни роздыху… Сколько раз хотелось мне – от невыносимой боли – упасть перед ним на колени! Но я не упала, потому что встаю на колени только перед Господом и присными Его. Вовочка же не входил никогда в это число.

Да, я любила его безмерно, но это ничего не значило! Его обращение со мной ясно говорило мне, что если зла в нём нет, то и добра – тоже. Ибо в миг, когда я, корчась от запредельной боли, однажды при нём непроизвольно заплакала, – он сказал, что ему меня ничуть не жаль. Что я сама виновата. Допускаю, что виновата только я – на все сто процентов, но не он ли довёл меня до того, что я вовремя не смогла загнать слёзы вглубь глаз? Не без его активного содействия они пролились…

Никогда за предыдущие тридцать лет жизни я столько не плакала – в эти годы с Вовочкой вместилось так неизмеримо много непереносимой боли, что я начала и седеть – но его действительно нисколько не трогали мои слёзы, а, может быть, даже появился азарт их вызывания. Он, не особо выбирая выражения, стал всё сильнее и сильнее меня оскорблять. Он не знал только одного: что я эти оскорбления жадно хватаю и прячу гораздо тщательнее, чем Гобсек – свои сокровища. Ибо поняла, что только определённое их количество станет клином, который выбьет намертво во мне застрявшую любовь.

Именно эта цель стала для меня главной и я даже готова была отгрызть собственную лапу, держащую меня в капкане. И я согласилась на Вовочкину просьбу написать о нём роман, ибо это дало мне право расспрашивать его о прошлом; в основном, меня интересовали люди и его ним отношение.

– Ты только не напиши чего-нибудь такого, что стало б следовательским досье, иначе я сяду надолго и всерьёз.

– Не боись! – презрительно сказала я. И сама потом изумилась этой первой ласточке грядущего освобождения. Ибо и я, поддержанная «Флорентийскими ночами» (Марины Цветаевой), любить, презирая, предоставляю другим! Я должна уважать любимого, ибо это даёт мне право уважать себя.

Теперь я знаю, что для меня чья-то внешность роли не играет. Ибо я любила и прощала не только то, что мне в нём не нравилось, но и то, что не совмещалось с моими моральными установками. Да ещё и надеялась, как безумная, что он если он и не полюбит меня в ответ, то хотя бы оценит мощь и безмерность моего чувства, станет как-то сообразовать с ним свои поступки. Или же уйдёт. Но он не сделал ни того, ни другого. Он сделал третье, повергшее меня в изумление, подобно которому я не испытывала ещё ни разу.

– Да! – сказал Вовочка, – если б тебя завербовали менты, я пропал бы в двадцать четыре часа.

– Успокойся, ещё не родился тот, кто меня купит! – и это была вторая ласточка.

Но кто на его месте не возгордился бы? Кто смог бы удержаться и не уязвить люто только что огорчившего его Колю или Петю, если он только что положил трубку после моего звонка, а я, ни разу оного Петю не видевшая, уверяла, что он – пакостник и негодяй. Ибо клетка Вовочкиной лаборатории сопровождала меня, как собственное дыхание, даже если сам Вовочка в доме культуры отсутствовал.

Вспоминая видение его жены, я говорила себе: «Нет, это я ревную, этого не может быть, потому что не может быть никогда!» Ведь женатые для меня выбыли из игры, потому что выбрали или выбраны и уже ведут другую игру, из которой нельзя безнаказанно отвлекаться на другие игры. Ибо априори известно, что они или сами любят, или их любят. Если же любовь кончится, они обязаны сначала вернуть все находящиеся на руках карты и только потом высматривать других желающих поиграть. По крайней мере, я не собираюсь вступать ни в какие игры третьей, кем бы ни был и что бы для меня не значил один из партнёров.

За что я его любила? Кто мне самой сказал бы об этом!

Вовочка находил причины забежать, причём вовсе не обращая внимания на время суток и был железно уверен, что я и в три ночи рада ему точно так же, как и в три дня. Он не допускал и мысли, что мне может хотеться спать или заниматься чем-то другим, кроме лицезрения и любования им.

Оставаясь одна, я много думала обо всей этой дикой ситуации. И, кажется, догадалась, в чём именно состоит коварство любви: в неостановимости. Нет с тобой любимого – тоскуешь о нём так, что не оказывается ничего столь святого, чего нельзя было бы отдать за встречу. А когда любимый рядом – любуешься, вглядываешься, выискиваешь достоинства, которых там и близко не было, но ты-то их видишь и бережно собираешь… И сумма, вопреки всем законам математики, оказывается всегда больше слагаемых. Ибо чувство всегда противоречит законам всех наук. И внезапно оказываешься, наконец, в восходящем потоке, который несет тебя невесть куда…

Не знаю, что бывает с другими. Пытаются ли они спастись, а если да, то как. Я пыталась и долго, и бросила только тогда, когда поняла полную безнадёжность этого. Поняла, что никто и ничто не способно остановить этот поток. Как само Время. И мне оставалось только рассмотреть указатель – который именно круг ада я отмериваю, да узнать, сколько их вообще. И услышать в ответ кого-то невидимого, но, кажется, сочувствующего:

– Да он – нескончаем!

Я догадалась, что буду тащиться по этой каторжной дороге, пока Вовочка не оскорбит меня так, что я не смогу простить. Ибо мне пришлось сделать вывод, что Вовочку надо классифицировать как раба. Именно рабы не только не способны уважать чужую свободу, (независимо от отношений с другим человеком), но не ощущая давления на себя, немедленно пытаются давить на своего визави, пытаясь превратить его в своего прислужника.

И настал день… Вовочка и раньше по мелочам от меня отступался, жестоко надо мной шутил и делал ещё многое, подходившее под квалификацию предательства. Для меня этого было недостаточно. Я только страдала всё сильнее и сильнее, как если бы застрявший в сердце клин добивали, чтоб расколоть сердце. А оно хотело жить. И я терпела – чтобы истратить запас терпения, потому что после наступило бы спасение!..

Итак, дела его кричали «караул». Его кадры и многочисленные знакомцы не испытывали ни малейшего желания вытаскивать Вовочку, когда неминуемая гроза разразилась. Вовочка крутился, как змей под рогаткой, но это мало помогало.

Моя квартира стала филиалом Пентагона. Телефон звонил практически непрерывно, причём моих звонков за неделю прорвалось всего два. Я, как сталевар от мартена, не отходила от плиты, ибо Вовочкины спасатели оказались прожорливей саранчи. Их столько прошло через мой дом!..

Если мы и спали, то урывками. В промежутках я носилась по своим знакомым, которые охотно и на неопределённые сроки предлагали (но – мне!) в долг сотни две-три: я выбираю людей не по состояниям, а по душе. За что и была жестоко Вовочкой высмеяна, словно пухлость кошелька гарантирует порядочность особи!

Я не претендую, да и никогда не претендовала, на особую за услуги благодарность от ближних. Но ведь не самое почтенное, использовав меня во всех возможных аспектах, да ещё и отоспавшись у меня напоследок, однажды исчезнуть, даже не предупредив ни о чём. В тревоге я набрала его домашний телефон и трубку спокойно и беспечно поднял Вовочка. Я не стала с ним разговаривать: жив и ладно. Он сам не звонил мне, за полной во мне ненадобностью – месяца полтора.

Я ему, конечно, не звонила тоже, занятая тем, что пыталась из уцелевшего реконструировать собственную жизнь или построить что-либо новое, на жизнь похожее. Вовочка то ли вовсе не обращал внимания на календарь, то ли полагал, что я поумнела и намерена теперь всю оставшуюся жизнь предоставлять себя в его распоряжение по первому его приказу, а потому и не удивлялся моему отсутствию. Я могла помереть и похорониться, а он так и не узнал бы, где могилка моя.

Я подсчитала, с какой ритмичностью с ним происходят катастрофы и поняла, что ему не придётся представать пред мои очи ещё месяца четыре. А потому я могу, по примеру Мюнхгаузена, вытаскивать себя за волосы из трясины. А во избежание вторичного превращения моей квартиры в филиал Пентагона надо бы, по примеру того же барона, выстрелить собой на Месяц.

Арифметика меня любила и не подвела. Но я упустила из виду человеческое коварство. Откуда я могла знать, что один из спасателей уже превратился в Вовочкиного смертельного врага и осуществляет один из планов мести? Посему я открыла в одну из ночей дверь, в которую постучали принятым шифром. Я знала точно, что это не Вовочка, а кто-то, имеющий права его друга и получающий, поэтому, доступ в мой дом в любой час дня и ночи. Тем более, что я – «сова» и дай мне волю, я в и тысячу лет не увидела бы рассвета, ибо как раз перед ним ложусь спать.

Я никогда не относилась к мужененавистницам! Я считаю, что мужчины, даже нейтральные сотрудники и случайные попутчики в общественном транспорте, на которых произвольно упал взгляд, – играют роль горчицы и перца в пресном блюде будней. В крайней случае, над ними можно посмеяться в круге друзей. Ибо качество современных мужчин упало ниже, чем можно было допустить в плане безопасности, то есть сохранения человеческого рода. Зато если попадаются мужчины! Которые – словно драгоценные камни! Но их – так мало! Мужской половине рода человеческого так понравилось, чтоб её берегли, что они со вкусом возлежат в креслах, падают нравами и отращивают всё более длинный язык.

Где это видано, где это слыхано, чтобы, сказав мужчине что угодно нейтральное (или положительное), вдруг услышать оное же, прошедшее сплетенный круг и вернувшееся с такими привесками, что ты предстаешь неожиданно в роли врага рода человеческого, причём под номером первым? Откуда сие недержание – всяческое и всего – словно в прохудившемся решете? И я давлю издавна живущий во мне рефлекс убеждения в порядочности мужчины, как личного и беспощадного врага. Ибо жизнь то и дело подбрасывает всё новые доказательства измельчания столь уважаемой прежде ветви человеческого древа.

Могла ли я, тем не менее, заподозрить, что Коля просто поставил, как на безпроигрышную карту, на мою любовь? Слушала его, веря и не веря его словам о том, что (даже для любимого мной Вовочки) это крайне непорядочно – плакаться на всех перекрёстках о мнимом неравенстве со мной, о моей непонятности и недоступности, о непонимании, как ему быть и что делать… Могла ли я подумать, что Вовочка имел как раз обратную привычку – чистить моим именем и чувством собственную загрязнившуюся репутацию и указывать всем желающим адрес, где водятся подобные идиотки. Поэтому Коля (с самым благородным выражением лица поглощавший второй литр кофе, между затяжками, глотками, пережёвыванием печенья и биением себя в грудь, с пылающим скорбью взором) повествовал мне о несуществующем Вовочкином страдании от моего молчания: вплоть до скоропостижного впадения в очередную катастрофу, о короткости и глухости моего чувства, не спешащего утешить любимого от трудов праведных и неправедных. И так далее в том же духе, вплоть до того самого рассвета, которого я не видела б никогда, не водись в мире доброжелатели вроде Коли.