Полная версия
Потомок Монте-Кристо
Потомок Монте-Кристо
Наталия Лаврентьевна Рай
© Наталия Лаврентьевна Рай, 2019
ISBN 978-5-0050-5115-8
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Потомок Монте-Кристо
Будь, Господи, свидетелем! – человек я воистину мирный. Что угодно могу перележать на диване, что угодно могу понять и простить. И единственное, чего прошу у людей – в дни, когда я залегаю спасаться, не трогайте прежде, чем мне удастся наладить дыхание. Увы. Я могла бы привести массу примеров, когда такая просьба – воистину вопль вопиющего в пустыне, но речь-то – не обо мне. Вернее, обо мне только частично, в связи с…
Я ведь даже не влюбчива. Я, конечно, знаю похвалы постоянству и прочим достоинствам вечных однолюбов. Но по отношению к себе это, право, настоящая катастрофа. Не могу сказать, чтобы я совсем уж равнодушна была раньше к противоположному полу, конечно, нет. Однако – в меру.
Нравились, некоторые – сильно, но любви – не было. Не потому ли она, когда настигла меня, стала настоящим бедствием? Или так вышло оттого, что это случилось со мной в зрелом возрасте, когда мне было уже около тридцати – когда характер сформирован, когда чувства сильны и устойчивы? Когда они сильнее, ибо накопилось сил души.
А начиналось всё так безобидно – до смешного. Была у меня одна проблема: кое-что надо было достать (а времена были ещё советские). И я по привычке стала всех спрашивать: не знакомы ли вы, случайно с волшебником? И кто-то ответил: он не волшебник, но сделает. Он и сделал, хотя и не сразу. Однако, дело было такого рода, что требовало времени, то есть – встреч. А ежели человек в наше суматошное время выкраивает время на встречу с вами и занимается вашим делом (даже если и за оплату) – то прямо-таки грех не напоить его чаем. Да и просто пообщаться тоже не грех – стрессы как-то снимать надо или нет?
На темы влюблённости по отношению к себе я не задумывалась довольно давно, потому и была спокойна до ротозейства. И – вдвойне – оттого, что уж Вовочка был как нельзя более далёк от моего мужского идеала: ростом с меня /нехватка как минимум десяти сантиметров высоты/, рыжий, чего я терпеть не могу, в придачу – кудрявый, быстрый, да и фигурой хлипок: дёрганный и узкоплечий. Поэтому он сразу и намертво был зачислен по разряду: знакомый человек. Аполлон никогда не признал бы его своим. Было и еще одно: ко всем прочим прелестям, Вовочка имел жену, что всегда для меня являлось гарантией абсолютной, как у Бога за пазухой, безопасности. Я – и пресловутый треугольник?!!
И потом – человеку хорошо за тридцать, а к нему стар и млад не по имени-отчеству, как бы положено, а словно к мальчишке обращаются. Причём мальчишке с огромным списком нравственных и даже на грани конфликта с законом недостатками!
Посему я преспокойно развесила уши и относилась спервоначалу к нему так же точно, как и к своим прочим едва мне знакомым друзьям-товарищам. Которым никогда не перейти в ранг более близких, и, тем более, возлюбленных из-за сочетания таких-то факторов. А тема любви меня интересовала единственно в качестве сюжетной линии для рассказов и прочих произведений. А посему я беззаботно занималась привычными делами: он ведь в ранге временного приятеля, не имеющего и тени шанса перейти в иной разряд! Это если умолчать о том, что я влюбляться вовсе не собиралась, да и была уверена, что мне этого – не дано. Все сроки вышли!
И вот сидит у меня однажды Вовочка, пьём чай (а не алкоголь!), никого, как говорится, не трогаем, он травит чудные истории о своей армейской службе, я хохочу, как безумная, за окном – белый день, и вдруг Вовочка ляпает ни к селу, ни к городу:
– Полюби меня, а?
Причём роняет-то, словно между делом, тем же травёжным тоном и практически без остановки продолжает свою историю. Мне, невзначай, показалось, что ослышалась:
– Это ты старшину попросил или кого?!
– Тебя.
Я онемела. Меня?!! Да с какой стати? При чём милиция, если гром козу убил? Он, видите ли, одинок. Нашел, пообедав, «сытого», чтоб обсудить достоинство подаваемых в «Бристоле» рябчиков! Я внимательно на него поглядела, глазами переспросила, он подтверждает: нет, я не ослышалась, это не галлюцинация, я действительно это произнёс. Я удивилась до крайности, до потрясения и шока. У человека жена, связей – полгорода, родни – вторая половина Москвы и области и он – одинок. Ну, не нахал?!!
– Я вообще не от мира сего, меня никто не понимает.
Вторую половину фразы я слышала в своей жизни практически от каждого, кто именует себя творческой личностью (это два ругательных слова, кстати) и знаю на неё великолепный ответ: а ты кого понимаешь, перечисли и докажи это. Но первая! Когда я сама нажила себе сотню врагов именно поэтому! Что не от мира сего.
Это понимать, что мы с ним одной крови? Ибо где вы видели поэта, который от мира сего? До чего представителей пресловутого большинства, оказывается, злит, ввергает в неконтролируемую ярость чужая свобода! Особенно, если ты не в состоянии (вернее, не понимаешь, почему должен!) ответить, почему выбираешь именно эту тропу…
О, тут-то я и погибла! Хотя от такой мысли я была безумна далека, почему и обнаружила факт собственной гибели далеко не сразу. В миг, когда подмигнула ему и промурлыкала «то ли еще будет…”, я ему только слегка посочувствовала, ибо не поверила до конца в такую позицию. Но уже тогда, наверное, мы оба переступили какую-то полосу, или разорвали нить, делившую до сих пор наши две жизни.
Зря, как оказалось, на свой счёт я была так спокойна – что мне любить не суждено. Какая может быть любовь, когда столько дел!?!
Так что в ту минуту я только улыбнулась ему и пожалела. Он понял моё безмолвное: «не дрейфь, брат, то ли ещё будет!..» И мы переступили через что-то, через какую-то границу навстречу друг другу. Господи, сколько же раз потом мне придётся пожалеть о той минуте и даже проклясть её…
Когда я (уже поняв, во что именно и насколько капитально влипла) оставалась одна, то до глубин подсознания познавала, в чем состоит коварство любви. Одним словом если – в безвыходности. Когда любимого нет с тобой – тоскуя о нём, любишь ещё сильнее, ибо по пёрышку перебираешь всё, что есть – он. Когда он – с тобой, любишь ещё сильнее, наслаждаясь и любуясь. И сотни раз повторяешь себе, что сильнее уже любить невозможно, но, прикасаясь, любуясь, любишь ещё сильнее. Когда любимый с тобой хорош – за то, что хорош, когда обижает – оправдываешь любую тебе причинённую муку – и так до бесконечности. Это – как восходящий воздушный поток. Он несёт, уже и не спрашивая, а есть ли у тебя крылья, могут ли они взмахнуть ещё хоть раз. Да и – начинаешь сомневаться – нужны ли крылья вообще, если поток – невозвратен, неостановим, как само время.
Не знаю, что бывает с другими любящими. В смысле: пытаются ли они спастись, даже осознав полную этого невозможность. Я о себе знала совершенно точно: поздно, а потому и невозможно. Теперь ничто, н и ч т о не способно меня из этого потока изъять. Включая полный вакуум. Включая мою смерть.
О, я знала, что погибла. Знала задолго до того, как начала отмеривать первый круг ада. Но я, невзирая на, вполне, надеюсь, заслуженный, титул умной, тоже живой человек и мне, как и всем, свойственно надеяться. И я надеялась до последнего шанса, до мига, в который Вовочка предал меня у меня же на глазах, предал, сознавая, что делает и даже наслаждаясь этим предательством с каким-то мазохизмом.
Я говорю о самом масштабном, самом последнем его предательстве, совершённом уже в открытую, после которого мы и расстались. А что было до этого?! Не раз и не два он предавал меня и я – прощала. Я, раньше уходившая от кого угодно за одну не такую фразу, за один не такой взгляд, за один не такой поступок, растерянно прощала.
С Вовочкой даже вопроса не было – прощать или нет. Само прощалось. Он стал для меня всем – и ребёнком моим тоже. Ребёнка же не выбирают и не простить своё дитя – невозможно.
Он, однако, моим ребёнком не был, таковым себя не сознавал. И относил моё всепрощенчество Бог весть за счёт чего. За счёт моей бесхарактерности, наверное. Однако, и от этой версии ему пришлось отказаться, видя мои отношения со всем прочим населением страны. С другими я оставалась точно такой же, какой была всегда, до него, потому-то Вовочка и гордился своей практически неограниченной надо мной властью, потому-то и ценил её (и меня) до поры до времени.
Встречались мы редко, ибо ни времени, ни нужды, ни желания – не было. Но перезванивались куда чаще, чем это положено столь мало знакомым людям. И только когда, в вечер Вовочкиного визита, в третьем часу позвонила приятельница, раньше трёх не ложившаяся и принимавшая меня, как снотворное, перед сном, уже лежа под одеялом, я удосужилась взглянуть на часы. «Неплохо для начала!»
Проснувшись утром, я поняла, что душа моя, оказывается, повлачилась за Вовочкой, как прикованная и что мне без неё довольно паршиво. Я попыталась призвать её обратно, но она ответила только стоном. Это было и странно, и больно, и унизительно.
Особенно, если учесть мою привычку к свободе! Ненавижу зависеть, просить, пробивать, умолять. Для другого – что угодно, я тут только орудие производства. Стоять в очереди для меня хуже казни египетской! Уж не знаю, что должно бы продаваться, чтоб я влезла в эту злобно-потную толпу. Даже за книгой Марины Цветаевой не стану рваться, ибо даже её можно взять в библиотеке, в крайнем случае, посидеть пару дней в читалке и просто-напросто выучить. Чтоб иметь её стихи внутри, в себе, везде и всегда. Чтоб не таскаться с сундуками. Эта кладь не помешает пролезть в игольное ушко.
И мне – оказаться так зависимой! Этот факт (моей возникшей зависимости) я поняла, хотя даже не представляла пока размеров и силы бедствия. Жизнь стала мерзопакостной до нестерпёжу и я нырнула на любимый диван. Это, кстати, не само спально-лежальное место, а целый комплекс разных факторов. Не помогло! Я ещё глубже – бесполезно! Поэтому я перешла во вторую фазу – крушения врагов. Подобной жестокости я от себя не ожидала: разгромила даже тех, кому давно по-христиански простила, но задействовала из-за нехватки сырья для бойни.
Не только не помогло, но стало ещё хуже. Да что такое, Господи! Перешла в третью фазу: давай пиши! Пока не напишешь столько-то страниц, не смей вставать! Сделала даже больше – никаких сдвигов! Т-а-а-к?!?
Пусть же тогда любимая наука логика помогает: и что бы это значило? Если есть результат, то должны же быть и причины, как минимум – одна? Так где же они? Не это ли и было моей самой страшной ошибкой: вместо побыстрее затоптать огонь, начать разглядывать, что это так роскошно горит? Затоптать, предоставив собственному организму, имеющему отличную защитную систему, самому бороться с этой инфекцией? Как он уже побеждал не раз измены и прочие болезни?
Но я получила то, что получила. Через полгода я обнаружила, что влюблена. Степень я не определяла, но поскольку бытует мнение, что сильней, чем как кошка влюбиться нельзя… При чём тут кошка – не пойму? Она что – дочь Венеры?
Повторяю: я – человек мирный. И – милосердный. Не сужу, не порочу, стараюсь прощать, как бы ни достали, никому не мщу (врагов я крушу внутри себя). Я, правда, многого в людях не понимаю – почему, например, кто-то за кем-то – «бегает». Потому, что – слаб человек? Досадно, но – ладно. И вот мне пришлось узнавать на собственной шкуре, что сие за прелесть – влюбиться. Когда без кого-то жизнь не в жизнь, цвет не в цвет, радость не радость, горе не горе, друзья – не друзья, когда всё – не так и всё – не то… Словно солнце встало не только не с востока, но и не с запада даже, а вообще откуда-то с южного севера, которого и в природе нет.
Вот это удовольствие! Вот это напряжёнка ниже уровня асфальта! Особенно приятно то, что ты – главная фигура – вообще ни над чем не властна. А особенно – над собственным поведением. Даже хуже: и тот, к кому ты прикована, ничего тут изменить не может, кроме разве усиления или изменения направления излучения. Но самого факта ни прекратить, ни переменить его в знаке – не может… А напряжёнка росла шаг в шаг с течением времени. Причём независимо от того, встречались ли мы. Словно эта мелочь никакой роли не играла.
А тут и народная мудрость – насчет шила в мешке – не замедливает сбыться. И каждый на тебя вытаращивает глаза, словно у тебя вдруг выросли ветвистые рога или ты позеленела, как марсианка. И чувствуешь себя так, словно тебя отловили той, специальной для крупных животных сетью, которая запутывается и вяжет тебя тем прочнее, чем сильнее ты пытаешься вырваться. И ты – в капкане, или – в сети, и коварство её в том как раз, что чем сильнее жаждешь вырваться-выпутаться из неё, тем больше слабеешь и тем сильнее задыхаешься и гибель – вот она.
Вовочка, умный охотник, сразу понял, что дичь поймалась. И тут же переменил поведение. Слово «ухажёр» нынче стало каким-то чуть ли не похабным, хоть так и осталось всего-навсего отглагольным существительным. (Что даёт основания для ещё одного циничного замечания: насколько люди могут испортить что угодно, к чему прикасаются, включая даже собственный язык!). И хотя я свою суть квалифицирую по шкале: душа, человек пишущий, просто человек и только потом – женщина, я всё-таки – женщина и реагирую на доброе отношение. У меня, естественно, имеется не только внешний идеал мужчины (я имею в виду не только внешность), но и идеал поведения этого идеала.
Идеал поведения был соблюден. Всё, что должно было быть отдано, всё внимание, которое должно было бы оказано, было отдано и оказано. Надо ли добавлять, что я не устояла? С глубокой скорбью, как женщина, вынуждена сознаться, что из-за эмансипации, которую всем сердцем ненавижу, ибо это она превратила нас, прямо по той частушке, в кого угодно, лишив настоящей женской сути и исконно женских прав – мы настолько обделены теплом, требующимся именно женщине, что практически не в состоянии устоять, стоит кому-нибудь дать себе труд нас погладить…
Я воистину скорблю о временах, когда не только отцы и братья – всех степеней родства, но все мужчины без исключения – считали прямым своим долгом нас защищать и оказывать знаки внимания! Каждая из нас теперь стоит на таком юру, что любой сарай, в который нас приглашают с милой улыбкой, сразу кажется дворцом. Уверена, что всякий, проанализировав все, ему известные – из лично виденных или ставшими явными из прежде тайных – несчастных любовных историй – может легко убедиться, что главной и практически единственной причиной всегда была несчастность – читай обделённость в тепле! – героини любовной трагедии.
Я отдаю себе отчёт, что даю негодяям вернейший рецепт умножения подобных трагедий. Но столь же верен этот рецепт и порядочным людям, страдающим от одиночества: как женщинам, так и мужчинам. Первым – не льстись на всякую ласку, ибо тебя, возможно, гладят, чтоб заполнить время, оставшееся до начала какого-нибудь мероприятия. Вторым – вот, значит, как понимать вечную загадочность женщин? Это только часть загадки, но очень важная. Ибо не может же греть и гореть долго костёр, пылающий на одном только энтузиазме. Я, возможно, очень субъективна, но, перед престолом Господним клянусь, прилагаю все усилия, чтоб быть честной и справедливой. Я до сих пор так и не понимаю, хороший ли Вовочка человек. Любил ли он меня? Уверена, что пойми я это, я излечилась бы.
Однако, я проиграла и тут. А выложи я содержание данного абзаца Вовочке, что он подумал бы обо мне? Если и друг, то есть человек, считавшийся у меня в ранге друга, услышав сие, безапелляционно обвинил меня в бесовской гордыне.
Но вернёмся к нашему барану. Убедившись, что любим, Вовочка, к примеру, вовсе перестал мне звонить. Даже если ему что-то от меня требовалось, он просто ждал, пребывая в уверенности, что я никуда не денусь, сама позвоню. И, конечно, был прав. Ибо мне физически необходимо было услышать, что вот он: не только есть такой – на Земле, но даже жив и практически здоров. Я понимала, что такое моё поведение почти равнозначно по эффекту ежедневному забрасыванию меня тухлыми яйцами, но я уже ничего не могла с собой сделать и снова и снова подвергалась ежедневной экзекуции.
Особенно меня бесило собственное бессилие – хоть что-нибудь изменить: ни в своём поведении, ни в его, ни в общей расстановке позиций. Больше всего ужасало то, что единственным, кто мог бы сообщить мне сроки этого истязания, был Бог, а связи – двусторонней, телефонной, например, – у меня с Ним, увы, не было.
Если вам кажется, что я всё о себе, да о себе, то вы – ошиблись. Ибо это – именно и только о нём. Нигде так хорошо не виден и не раскрыт до самого дна души мужчина, как в отношении к женщине.
Вовочка был, как это тогда называлось, «подпольщиком». Это теперь у нас кооперация, коммерция и разнокалиберный «бизнес», тогда же каждый был обязан ходить на государственную службу. А если кто хотел распоряжаться собой по собственному усмотрению, то должен был извернуться так, чтоб иметь право на это. В моих глазах это был Вовочке плюс: тоже любит свободу! Предпочитает жить то пусто, то густо, чем кормить сто нахлебников!
У меня свои сдвиги. В частности, привычка к свободе. Говоря иначе, к полной и совершенно автономной независимости. Ненавижу оглядываться на кого бы то ни было – какими бы ни были причины этой зависимости. А такой зависимости – тем более!!! (Подозрение, что и от моральных, христианских норм я стараюсь не зависеть тоже, неверно, потому что эти нормы органично включены в определение моей свободы).
Ох, и паршиво же мне стало! Причём это я ещё забегаю вперёд. Сперва я даже не поняла, что именно произошло. Почему-то вдруг жизнь моя, дотоле хоть местами терпимая, стала мерзопакостной до непереносимости, и только. В принципе, предпосылки для ситуации с таким привкусом были другие и много. Состояние вот только было неожиданным и непонятно странным. Но поскольку эта странность мной была отмечена впервые, то я решила, что это – возрастное. Естественно, я нырнула на любимый диван.
Что за чертовщина – не помогает? Лучший мой спасатель, любимый диван, который прежде мог всё, вдруг оказался бессильным?!! Впору осатанеть. Я вовремя вспомнила, что любимой моей наукой является логика и села подумать: что бы это значило? Не моё определение – я заболела. И в один из прекрасных дней я поймала себя на крамольном желании просто увидеть его. Кстати, глаза у него были хороши: синие-синие и под высокими бровями. Зато его рыжесть и кудрявость (чего я тоже терпеть не могла – вывих ген!) и, как уже сказано, ещё целый арсенал отрицательных для меня показателей, уже, увы, никакой роли не играли и играть не могли. Собственно – глаза: единственный в моих определениях внешний плюс. Но – я люблю открытые глаза. И синие – тоже, хотя бы потому, что мои – тёмные.
Тогда у меня ещё не было ни малейшего подозрения относительно собственного состояния и посему найти достойный повод зазвать Вовочку было плёвым делом. Он и прилетел, как только смог.
Что это за невыносимость – не видеть кого-то, без кого и жизнь не жизнь, и всё – не то, и всё – не так. Вроде бы и ничего особенного, все так же мечутся-бегают, а тебе постоянно чего-то не хватает. Как в недосоленном хлебе. Что за пытка, Господи! Не столько происходящее само по себе страшно, а именно то, что ты над собой в этом происходящем не властна совершенно – ужасно, ибо ничем и никак нельзя себя перенастроить с данной волны и никто не поможет тебе в этом. И с каждым следующим разом, с каждой новой встречей всё идет по нарастающей.
***
Вовочка сразу всё понял. И мгновенно изменил поведение. Он был, до мига получения результата, идеальным ухажёром. Как он ухаживал – не суть важно, но с моей точки зрения – идеально. Всё, что мне требовалось – угадал, всё до мелочей просчитал и отдал. До минуты, когда я, совсем уж одурев, не призналась.
Я и в сию минуту люблю его. Это я к тому, чтобы никакие мои слова не воспринимались как обвинение ему во всех смертных грехах. Я, видит Бог, до сих пор не понимаю о нём ничего. (Замечу попутно, что мы и себя часто не понимаем и не знаем, а уж других-то!). Может быть, пойми я это, я и излечилась бы? Не понимаю – больна с той же силой.
Ходят слухи, что низкорослые мужчины – все! – с комплексами, число которых не сосчитать даже специалистам высшей математики, снабжённых суперсовременной техникой. То ты им слишком длинна, то – слишком умна, и то в тебе им не эдак, и это не так: всё могут опорочить для самоутверждения. Право же – Вовочка ярчайший тому пример. Комплексов у него – на роту. Что, например, могла я ответить на вопрос:
– Почему ты пишешь?
Самый разумный и исчерпывающий, на мой взгляд, но ничего, на Вовочкин взгляд, не объясняющий ответ:
– Для того и родилась!
Но и это, простое, в общем-то объяснение, я с трудом извлекла из глубин собственного подсознания лишь после определённых усилий, да и то только после вопроса. Никогда об этом не думала – почему. Господи, да откуда я знаю? Потому же, почему и дышу: так устроена. Для этого послана в этот мир. Особенно, если учесть, что я поначалу лет десять упорно сопротивлялась необходимости быть стилом для кого-то невидимого, что пресловутый Пегас все копыта отбил себе о мою печень, что все до единого редакторы и издатели при моём имени честно ответят, что и не слыхали обо мне… Слишком низко я склоняюсь перед именем Марины Цветаевой, чтобы делать попытки встать с ней рядом.
Судьба такая и всё тут. Этот вопрос из серии практически не подлежащих ответу, как, например, такой: почему у человека два глаза, а не один или не три? Так вышло, так надо, так дὁлжно. Кому, зачем? Господь Один знает.
Но вернемся к нашим баранам.
Мне было физически необходимо его хотя бы услышать. И голос у него не так чтобы уж что-то выдающееся, но – родной. Услышу – жива, не услышу – вою. Причём иногда в прямом смысле. За предыдущие тридцать лет жизни я столько не плакала, сколько за эти три года. И даже не столько от тоски, сколько от оскорбительного, унижающего бессилия; ничего я, даже если наизнанку вывернусь, не могу изменить, да даже другой оттенок происходящему придать – не в состоянии. И, самое страшное, неизвестно, когда это закончится. Я что угодно могу вынести, если знаю, что вот в такой-то день наступит конец. Тут же и Господь ничего не знал, я полагаю.
Итак, Вовочка был «подпольщиком». Коли права быть самому себе хозяином у человека нет, надо суметь устроиться так, чтоб оно – было. Вот и было. У тех, кто любил свободу больше рабства. Как-то мы посчитали, сколько у Вовочки профессий и обнаружили – четырнадцать. И каждая по довольно высокому разряду, каждая способна его прокормить. Причём на уровне отборной чёрной икры. И сам Вовочка способен работать по сколько угодно часов, но с тем, чтобы потом полноценно отдохнуть. Прямо по присказке: сделал дело – гуляй смело.
На момент нашей встречи Волочка «рубил» надгробные плиты на Ваганьковском кладбище. То есть «доставал» эти самые плиты (где? иначе говоря, просто-напросто воровал), брал заказы и нарубал на плиты всё, чего требовали родственники покойников, причём в художественном исполнении. Деньги – оно, конечно, да и работка-то не приведи Господь: пыль столбом. Причём каменная пыль. А дышать надо? Но он дышал, отвергнув даже мысль о респираторе, потому как долги были – я ахнула – тридцать тысяч, в советских ещё рублях. (А советский рубль имел котировку 55 американских центов, то есть почти два доллара покупал). Откуда у мирного советского гражданина такие долги? Уметь надо.
Каким образом он занялся таким «творчеством»? Вовочка, ещё до кладбищенской своей карьеры, закончил свою подпольную деятельность по ремонту личных автомашин, хотя и несколько вынужденно, но решил отдохнуть, потому что отпуска нужны и свободным труженикам. Ну, естественно, первым делом он пошёл за бутылочкой, тем более – гости предвиделись. Тогда ещё не такие, как позже, перед перестройкой, очереди стояли в винных магазинах, но всё же – была тогда очередь, не особенно, правда, большая. Он возьми да и попроси передних – мужики, возьмите бутылку, всего-то одну мне и надо. Уперлись – ни один. Ладно бы опасность была, что им не хватит выпивки, так ведь магазин битком набит, да и ассортимент – на зависть.
«Ах, так!» – сказал про себя вмиг озверевший Вовочка. Смирно, ни с кем не выясняя отношений, встал в хвост очереди и как только подошёл его черёд, спрашивает:
– Сколько у тебя тут всего?
Продавец посчитал. —
Вовочка:
– Всё забираю.
Очередь ахнула и умерла.
А продавцу что, работы меньше.
Выгрузили тут же на улицу всё спиртное, что было в магазине. А времени-то – полдень буднего дня, так что до вечера Вовочка караулить ящики поставил своего дружка, а за это время всех, кого только знал и не знал, пригласил на великий кутёж. Да ещё и в родное милицейское отделение сбегал, наврал там с три короба да и добился негласного разрешения – за мзду, естественно, на задуманную гульбу… С полуночи перегородил ящиками родную улицу и всякому – пешему и конному – предлагал выпить. Водки-то – хоть залейся. К утру родимый микрорайон в лёжку лежал и только рассолу просил. Сам Вовочка тоже времени даром не терял, и, задним числом, предполагаю, что ящика два коньяка он осилил точно..