Переезд на юг

К Табашникову Агеев примчался сразу же после разговора с Кузичкиной.

Евгений сидел на диване в алмаге. На этот раз как очень больной раджа в сверкании надоевших бриллиантов. Было видно, что радикулиту его стало хуже.

– Что же ты попёрся провожать-то? А? Больным? С больной спиной?

– Так ведь неудобно, Гена. Женщина. Ночь. Тёмная. Особенно у нас, на Широкой. Надо было.

– Да я-то для чего? Ведь договорились. Почему не позвонил?

– Ты тоже не мальчик. Ещё сломаешь что-нибудь в такой темноте. Ногу там, руку. И будем тогда сидеть здесь. С алмагами. На пару.

Посмеивался больной, но глаза уводил. Что-то не договаривал.

– Ладно. Как мазь Маргариты Ивановны? Помогла?

Распирало от смеха, но поспешно успокоил: помогла, помогла, очень помогла.

– Позвони Маргарите Ивановне. Поблагодари.

– Обязательно!

Сваха чёртов уже пятился к двери, а всё смотрел с подозрением. (Да иди же, иди! А то сейчас лопну от смеха!)

Снял наконец алмаг.

На кухне ел утреннюю кашку. Поясницу поламывало, но терпимо. Не так, как ночью. Когда вернулся домой. После силовой игры на площадке Кузичкиной. С живым женским телом, которое могло полететь вниз, – и закрытой дверью, которая никак, зараза, не открывалась.

В телевизоре рекламный кот бежал. Будто прямо на тебя. Встряхивал длинной шерстью, длинной, как у яка. Припал к кормушке. Заслужил.

После кота за богатым папиком, идущим к богатой машине, замельтешила ножками девица-содержанка с чемоданом на колёсиках. Наверное, думала, что мельтешит за ним кокетливо, красиво. Так бегут мелким шажочком, выламываются женщины только в современных фильмах, в сериалах. В жизни такое вряд ли увидишь. Да, грустно это. Подпёрся кулаком. Как быть с Маргаритой Ивановной теперь? Как вести себя с ней? После всего, что произошло. Да, полный тупик.

Глава четвёртая

1

Агеев понимал, что должен смириться с дурацкими работами Валерия. Смириться, не лезть в них, но ничего с собой поделать не мог – разносил упрямого стоеросового дурака в пух и прах: «Ну для чего ты опять железо здесь нагородил. Для чего оно здесь, зачем?! Разве до этого сейчас? У тебя по двору не пройдёшь, в грязи утонешь. Почему плитку всю испохабил, а новую не положил? За три года! Почему?»

Уходил по Котова и не мог вместить в голову: как? Как его дочь, умница, окончившая пединститут с красным дипломом, филолог, могла выйти замуж за этого болвана, за этого безграмотного самовлюблённого нарцисса, который и расписаться-то толком, наверное, не умеет. Как? И всё это – после первого мужа. После незабвенного Игоря Петровича. Невероятно!

Когда в 2010-ом дочь позвонила и сказала, что выходит замуж, – с Машей как-то растерялись, даже не поверили. Дочери было к тому времени уже 36, никакими мужьями и даже хахалями до этого и не пахло. Думали, вообще старой девой останется. А тут как обухом по голове: замуж выхожу!

Вместо того чтобы обрадоваться за дочь и поздравить, стали спрашивать и точно нудную заполнять анкету: да сколько лет? да где работает? да был ли женат? Если был, то сколько детей за спиной (удальцу тоже как минимум под сорок, наверняка настрогал)? На всё это Ирина только посмеивалась: письмом, милые родители, письмом! И отключила телефон.

В тот же день по электронке получили письмо. Узнали, что зовут Игорем Петровичем. Фамилия Камышов. Что работает первым заместителем директора банка. (Ого, какую рыбину зацепила!) Что вдовец. (Это сколько же ему лет? Старик? Молодой? Тогда сколько деток за руки его держатся? Ничего о возрасте не написала!)

Сильно опоздали с прилётом, поэтому свою дорогую мартышку увидели прямо на свадьбе. В каком-то местном ресторане. Она сидела рядом с крупным лысоватым мужчиной за шестьдесят. Который подошёл и какое-то время рассматривал тестя и тёщу весёлыми карими глазами. Потом по очереди обнял, похлопал по спинам своих одногодков: «Здравствуйте, дорогие мама и папа!» Повёл к невесте. Человек тридцать за длинным столом закрыли рты, захлопали и закричали.

Оглушённые мать и отец оказались по правую руку от зятя. По левую (возле невесты) уже сидели вместо родителей жениха – сам директор банка и его дородная супруга. Шесть персон рядом. Полный комплект главных свадебных персонажей во главе весёлого длинного стола.

Дальше приглашённые гости кричали «горько», и невеста в подвенечном платье, как положено, сомлевала в объятьях крупного жениха в потной белой рубашке.

Потом этот крупный дядя ещё придумал номер: под музыку танго стал водить (носить?) маленькую невесту вместе с подвенечным платьем. Круто разворачивал, опрокидывал к полу, снова выравнивал, всячески вертел. Натурально, как безвольную мартышку. Ну а гости дружно хлопали крупному дяде. За такой его номер.

В чужом доме лежали вдвоём на чужих простынях. В темноте чутко вслушивались. «Он же старше даже тебя. На целых пять лет. Куда она смотрела?» За стеной слышался смех мартышки и глухая бубня дяди. Будто вдвоём они что-то распиливали.

Утром за завтраком, никаких «пап» и «мам» больше не было. Только по имени-отчеству: Мария Никитична, Геннадий Андреевич. Вежливый, предупредительный. В какой-то старинной тужурке с кистями. Интеллигент из фильма. В десятом поколении. «Не желаете, Мария Никитична? А вы, Геннадий Андреевич?» Ирина металась, носила на стол. В фартучке, с румянцем на щеках. Гордая за мужа. «Сядь, Ира, сядь!» – приказал муж. И она послушно села. Маленькая, пряменькая рядом с этим громилой. С этим так называемым интеллигентом.

Уводили глаза от молодых, проглатывали какую-то еду, пытались осмотреться. Байбак в тужурке встал, включил свет. Помимо воли уставились на вспыхнувшую люстру. Вспыхнувшую не сразу – какой-то волной. Как вспыхивает снежная королева на спектакле для детей. Довольный произведённым эффектом, байбак продолжил насыщаться. Сегодня он ел только манную кашку. У него был гастрит. Он и так вчера позволил себе лишнее.

Словом, в первую встречу зять не понравился.

Андрей, брат Ирины, тоже не принял Камышова. Решительно. Был Андрей тогда ещё холостым. Только начал работать в порту. Жил на съёмной. Денег не хватало. Стал бегать с плакатами на протестные акции. («Долой! Вперёд!») Один раз крепко наваляли дубинками и чуть не выгнали с работы. На свадьбе сестры ни к чему не притрагивался – сидел с одним бокалом вина, полный презрения ко всем этим толстосумам. Тридцатилетний ещё, тощий, голодный.

Мать и отец съездили к нему на съёмную квартиру. Сын сидел в полупустой комнате, на раскладушке, в трусах и майке и ненавидел весь мир. «Поедем домой, сынок», – робко попросила мать. В ответ на неё посмотрели мучительные медные глаза бомбиста-смертника, который не струсит (мама!), который (ма-ма! ых!) пойдёт до конца.

Уехали из приморского городка с тревогой. И за неудачника-сына, которого зря переманила из Новосибирска Ирина (работал бы и работал там в речном порту), и за неё саму, с её скоропалительным, отчаянным каким-то замужеством.

Через год у дочери обнаружили рак молочной железы. И тут Игорь Петрович стал неузнаваем. Несмотря на отговоры врачей, сразу повёз жену за границу. Где в одной из лучших клиник Германии ей сделали операцию. Хотя опухоль была ранняя, обнаружили её при плановом обследовании, операция была бы несложной, и её спокойно бы сделали в краевой больнице. Но – нет: повёз.

Как только вернулся домой, позвонил тестю и тёще. Пригласил приехать. Навестить дочь. Предваряя колебания пенсионеров (где деньги искать на билеты?), сказал, что всё оплатит. И к нам, и обратно. Не волнуйтесь. И добавил со счастливым смехом: «дорогие мои папа и мама».

Призаняли денег, быстро собрались, полетели.

Увидели свою дорогую мартышку сидящей в постели, обложенной белейшим одеялом и вроде бы от этого посвежевшей. Как будто вернулась она домой с бело-розового курорта. Припали с боков, заревели. Агеев трубил, выводил носом. Ну-ну, успокаивала дочь, будто малых детей.

Игорь Петрович смотрел, улыбался – устроил для жены праздник. Полный сериал!

Восстанавливающейся больной требовались перевязки. Сначала через день, дальше через два. Для этого нужно было ходить в поликлинику. Но Игорь Петрович разве допустит такое? – медсестра (самая лучшая) стала приезжать прямо домой, на Котова. В первую процедуру, не обращая внимания на протесты Ирины, все трое следили за действиями хмурой тощей женщины с длинным обескровленным носом. Точно стремились поймать на мошенничестве. Но та делала всё быстро, щадяще, профессионально. Игорь Петрович сам проводил её до машины с красным крестом. Видели, как тощая в белом халате и пальто сильно смутилась, когда он вручил ей крупную купюру. Досталось и шофёру, висящему на руле. С которого мгновенно слетела пожизненная скука. Больше напоминать медсестре с длинным носом о больной на Котова не надо было – являлась на машине с красным крестом ежедневно. Ровно в двенадцать. «Ещё бы! – как за своё ворчала Мария. – Ей за таких пару купюр нужно полмесяца пахать в своей процедурной. Теперь будет ездить. И надо, и не надо». «Да ладно тебе, – срывался, чтобы встретить сестру, супруг. – Пусть зарабатывает». Всегда оставляемые Игорем Петровичем деньги тоже вручал с благодарностью. Тощая цапля милостиво брала и лезла с баулом на сидение к шоферу. Тот, втихаря поширкав ладошками (иэхх!), быстренько трогал.

Сама больная всегда спрашивала из спальни, покормили ли Валентину Ивановну (медсестру). Время-то обеденное. Как же, будет такая обедать здесь, всё ворчала Мария. Ей бы только деньги ваши. «Какие деньги, мама?» Агеев толкал жену. Та входила к дочери и сразу переводила стрелку: «Ну-ка, давай вставай! Хватит с книжкой сидеть. Ходить тебе надо, ходить». – «Ну мама, Игорь же сказал, чтобы я больше отдыхала», – капризничала дочь. «Игорь». «Сказал». Игорь скажет. Игорь знает больше врача, сердилась почему-то и на зятя Мария, застилая кровать.

За те два месяца, пока дочь восстанавливалась, пока помогали ей, хорошо узнали и Игоря Петровича. Тот не называл жену ни зайкой, ни лапкой, ни сусликом, ни даже мартышкой, дурацким именем, которое любимой дочке прилепил ещё в детстве Агеев. Но видно было сразу, что крупный мужик 65и лет крепко любит свою молодую жену. Что жизненные, любовные силы в нём не иссякли. В чём убеждались почти каждую ночь, слушая стук в стену кровати с мартышкой. Но иногда из ненасытного любовника он разом превращался в испуганного дедушку своей любимой. Стоило мартышке не так чихнуть, не так пукнуть, сразу начиналась паника. (Как узнали позднее, он просмотрел начало болезни у своей первой жены, которая умерла от рака.) Вызывался на дом врач, ставились уколы и втаскивались капельницы. От испуга, от тревоги за жену человек становился невменяемым. «Как вы думаете, Мария Никитична, вот это лекарство Ире поможет? А вот это? Импортное?» Вечерами дедушка дежурил у кровати «заболевшей» (насморк, небольшая простуда), засыпал, бодался, но поста не покидал. В такие дни стук в стену, понятное дело, прекращался. Ехидная Мария в кровати толкала мужа, говорила, что Ирка специально прикидывается. Чтобы обуздать как-то ненасытного. Защитить себя. «Ну, ты скажешь!» – смеялся Агеев. Ему зять как мужик, у которого всё до сих пор в порядке, был симпатичен. Пытался даже подражать. «Куда? Я тебе полезу, старый хрыч!» От смеха хрыч падал с кровати…

На следующий год опять пригласили Агеева и Марию к себе, в дом на Котова. Чтобы те хорошо отдохнули, покупались в море, поели фруктов, ну а сами отправились в Испанию. И не валяться на каком-нибудь пляже, а путешествовать. Притом самим, без всяких турфирм. Побывали в нескольких городах. И больших и маленьких. Ходили в музеи, любовались готическими соборами и средневековыми замками. Пробирались в тёмных и тесных улочках, как в штанинах без солнца. Всегда выходили потом на солнечную площадь. Рядом с очередным собором или музеем. Игорь Петрович имел два высших образования. Неплохо разбирался в живописи и архитектуре. Любил и музыку. И классическую, и джаз.

Вернулись домой путешественники посвежевшими, полными впечатлений. Дня два только и было разговора за столом об увиденном. Агеев и Мария невольно завидовали – помимо регулярных постукиваний в стену, супругам всегда есть и будет о чём поговорить.

Словом, от первого впечатления о зяте на свадьбе не осталось и следа – Игорь Петрович нравился всё больше и больше.

И вот этот полный жизни гигант однажды рухнул. Упал прямо на улице. После трёх с половиной лет жизни с молодой женой. Оторвался тромб, образовавшийся в сонной артерии. Мгновенная смерть.

Через полгода после похорон нашлись, конечно, и наследники разных мастей. От трёх племянниц до троюродного брата. Но в завещании чёрным по белому было написано: всё, что нажил и скопил – жене. Ирине Геннадьевне Камышовой. Хотя для птицы такого полёта, каким был Игорь Петрович Камышов, осталось, в общем, не много. Скромный, из трёх комнат, дом на Котова да тысяч триста денег. Честный был или не умел, ломал голову Агеев.

И теперь даже это скромное всё слесарь-придурок хочет пустить в распыл, до конца испохабить. Знал бы Игорь Петрович, во что превратили его усадьбу.

2

Как всегда вдвоём шли к Табашникову. Из ФМС. Где от Кугель Евгений получил очередную вздрючку. Через неделю опять нужно ехать в Краснодар, там проходить дактилоскопию. Требовался высший уровень проверки. По новейшим технологиям. Чтобы мигрант уж точно не отвертелся. Шли отметить эту новость, не особо и расстроенные. «Не забыть бы тебе прихватить с собой мочу и кал, – озаботился Агеев. – В двух разных баночках. Впрочем, я прослежу». Хохотали, представив, как Геннадий будет «прослеживать». Заглядывать сбоку. Чтобы всё было по-честному. Ха-ах, хах-хах!

Шли, успокаивались, вытирали глаза.

По дороге летел, мёлся за машиной крепкий пёс. Пытался цапнуть колесо. Переднее. Никак не получалось. Отстал. Перебежал дорогу, помчался за другой машиной. В другую сторону. Табашникова сразу ударила метафора – «недающееся колесо». Которое невозможно цапнуть. Сказал Агееву. Однако тот ничего не понял, давай разъяснять общеизвестное: «Собаки как и люди. Бывают глупыми, дурными, вот как этот, и очень умными». В доказательство стал рассказывать байку: «У меня сосед в Казахстане был. Еня-пьяница. Упадёт, бывало, где-нибудь, не дойдя. Его пёс Архар никого не подпустит. Даже милицию с вытрезвительной за спиной. Тем убивать пса жалко. Преданный. Так и уедут ни с чем. Если зимой Еня упал в снег, особенно ночью – Архар рядом нервничает, скулит. Понимает, хозяин может замёрзнуть. Через десять-пятнадцать минут не выдерживает, мчится домой. Взлетает на пятый этаж и начинает лаять, булгача весь дом. Скрестись в дверь. Маруся Енина матерится, но собирается, идёт за псом поднимать, тащить. Вот какие псы бывают. Все возвращённые мухтары вместе взятые, с их гав-гав по командам из-за кадра, ногтя не стоят настоящего умного дворового пса».

Хорошо рассказал, интересно. Однако думалось: захватывающе рассказывать байки где-нибудь в компании и скромно, но складно царапать перышком на бумаге – две, как говорится, большие разницы. (О себе думал скромно: царапаю всего лишь перышком, рассказывать не умею.) Удивляло всегда, что друг так замечательно травит байки, а пишет занудно, неповоротливо, тяжеловесно. Что всё тянется в повестях его – как в жизни. Как в нескончаемом сериале фильмов на триста. Да ещё сшитом белыми нитками. С бесконечными разговорами: монологами, диалогами. С объяснениями в них каждого чиха героев. Чтобы, не дай бог, читатель чего-то не понял.

Об этом прямо говорил любителю опупей:

– Длинно, Гена, всё, очень длинно.

На что писатель отвечал:

– Настоящий графоман всегда чувствует благодать письменного стола. И строчит, и строчит, и строчит. – И заканчивал со смехом: – Пока ему не дадут по башке и не позовут обедать.

Недавно с очередной такой рукописью пришёл печальный. Оказалось, побывал в местном лито. В здании Дворца культуры. «Там, Евгений, довольно суровые собираются графоманы. Особенно суровые к новичкам. Там твою рукопись они могут разнести в пух и прах. Готов ли ты к таким судам? Нужны они тебе?» – «А я и не собираюсь никуда, – ответил тогда Табашников. – Мне и здесь хорошо. – Показал на раскрытую общую тетрадь с авторучкой и на экран компьютера: – Здесь всё моё. И ничьё больше».

Обедали на кухне. В телевизоре шла передача. По определению Агеева – «Звёзды звезданутые сошлись». Не обращали внимания. Но в перерыве у звезданутых, в рекламе, Агеев вдруг оживился:

– Смотри, смотри! Как впаривать! Как надо работать!

Рекламируют какое-то лекарство. Сперва показывают зрителям пузырёк с таблетками. И сразу весёлая девушка стучит в невидимое толстое стекло. Коротко. Костяшками пальцев: тук-тук! Прямо тебе в череп. И исчезает. Снова пузырёк. И снова девушка костяшками: тук-тук! И исчезает.

– А? И ведь достучится! Будут покупать! – смеялся Агеев. – Талантливые ребята рекламу выдумывают. Поэты. Писатели.

Вот и тебе надо бы к ним, подумал Табашников, там у тебя лучше бы получалось.

Сам начал писать в сорок лет. После случая, произошедшего с ним и пасынком Вовкой на рыбалке. Об этом и написал свой первый рассказ. Себя, отчима, обозначил родным отцом Вовке. Но имя мальчишки изменил. Тот стал в рассказе Юркой.

Отправились тогда в устье Ульбы и Иртыша на самом рассвете. Прошли узким берегом Ульбы вдоль насыпного вала старинной крепости. Расположились, размотали удочки на гольце, на своём уловистом месте. Метрах в пятидесяти от слияния двух рек. У отца с его длинными удилищами, положенными на рогатки, почему-то не клевало. Ловил один Юрка. На свою короткую удочку. Выбегал с ней, казалось, прямо из речки. То с окуньком, то с чебачишкой. Длинные удилища отца даже не шевельнулись ни разу. Было завидно. «А ты бы ещё длиннее дубины поставил, – ехидничал юный рыбак. – Рыба-то сейчас вся у берега». «Рыба». «Вся у берега». «Зато я вытащу сейчас одну – твоих сотня будет». – «А ты вытащи, вытащи сперва, а потом хвались!» – бил по больному мальчишка. Отец окутывался табачным дымом. Так прошло время почти до обеда. Солнце уже жарило вовсю. Но отец почему-то продолжал ждать рыбу. Настоящую рыбу. Вдруг кончик одного удилища сильно задёргался. Отец кинулся, подсёк, но разочарованно повёз длинную лесу к берегу – на поднятом крючке болтался ершишка размером с сопельку. Отец поверх очков его внимательно рассматривал. Юрка опрокинулся на голец, задрыгал ногами: «Пацаны, зырь, тайменя поймал!» В общем, у отца не было рыбалки никакой. В чём дело? почему? – вновь окутывался дымом старый рыбак. Юрка уже ныл, звал домой. Начал баловаться. Пулять камни. Прямо под удилища отцу. Отпугивал от него крупную рыбу. Которая должна подойти. К серьёзному рыбаку. «Ты что, сдурел? Не даешь подойти рыбе». – «Где она, твоя рыба, где?» – не унимался маленький засранец, пуляя. «Иди, искупайся. Охолонись. Да не здесь, не здесь! Куда полез под удилища! Вон – у крепостного вала».

Дальше рассказ шёл от лица мальчишки десяти лет. Босой, приседая на остром гольце, тот двинулся в сторону крепости, куда указали. В длинных трусах, с кривоватыми ножками, узкоплечий. Видел, как напротив вала купаются солдаты из воинской части, расположенной в крепости. Смуглые туркмены или узбеки. Которые и плавать-то толком не умеют. Однако плещутся на мелководье, и даже вроде бы играют в догонялки. Юрка полез в воду, погрёб до середки речки. Нырнул. А тут солнца! Полная река! Отблескивает от донной гальки, слепит глаза. Вынырнул и сразу лёг на спину. И распахнулось небо. Раскинув руки, крестом сплывал с течением в сторону Иртыша. В ушах, будто песок, рассыпалась река. «Куда прёшь на удочки! Куда?!» Рыбак. Ждущий крупную рыбу. Пришлось обогнуть дурацкие дубины, почти достающие до середины, и вылезти на берег пониже. «Ну и как – поймал?» Но отец, забыв про удилища, смотрел куда-то вверх по Ульбе. И вдруг побежал. Неуклюже вскидывая ноги в резиновых сапогах. Влетел в речку, упал, вскочил, по пояс погрёб к другому берегу. И мальчишка увидел – у противоположного берега медленно плыло смуглое тело кверху спиной. Течение поворачивало тело то в одну, то в другую сторону и вновь тащило прямо. Утопленник! Отец подхватил, взял тело с безвольной головой себе на грудь. Попятился. Хотел тащить к своему берегу. Опрокинулся с безжизненным таджиком. Вскочив, вновь подхватил. Левая, недавно сломанная рука отца не могла удерживать, скользила. Повернул мокрое лицо: «Юрка, помоги!» Юрка попятился, замотал головой. «Ну! Мать-перемать!» – стегнул матом отец. Юрка истерично взвыл и побежал в воду. Вдвоём подхватили под руки, плавом повели тело к берегу, с водой вытащили на гальку и упали рядом с разинутыми, без воздуха, ртами.

И началось: верхом на таджике толкал грудь его и дул в рот. Пасынок Вовка бегал с котелком за водой, брызгал, обливал лицо утопленника. Во главе с капитаном в форме прибежали купальщики таджики и уставились на собрата, лежащего на гальке. Капитан с конопатым русским лицом опомнился, приказал качать утопленника вниз лицом. «Вниз лицом! Понимаете, дурьи головы?» Таджики ни черта по-русски не понимали. Только прибыли неделю назад в стройбат. Наконец вместе с капитаном подхватили, стали раскачивать. Но ничего, кроме длинной слюны, утопленник не отдавал. По отмашке капитана тело положили, наконец, на землю, на гальку, вверх лицом. «Всё, конец», – сказал капитан. Таджики, как один, заныли, стали отворачиваться. Жалкие, в вислых мокрых трусах. Погибший был голый совсем, без трусов, с длинной свежей царапиной наискось по груди. Видимо, нырнул в неглубокую ямку и зацепился, запутался в тросе. В одном из многих, которые по вёснам бросают плотогоны в реку. Перед самым устьем, где мелкие плоты они сбивали в крупные. Трос стащил и трусы. Вовка вдруг начал тоже отворачиваться, плакать. «Ты чего, сынок?» – «Папа, я же мог спасти его, освободить от троса. Он же боролся где-то рядом со мной. Я же мог увидеть его. А я, а я плыл и смотрел в небо». Обнял мальчишку, который впервые увидел смерть, гладил, успокаивал.

Сидели, курили с капитаном, ждали машину из крепости. «Как же ты теперь?» Капитан судорожно, глубоко, затянулся. «Да что я. Человек погиб». Да, пропал капитан. Разжалуют, посадят. Зато прогуливался с барышней на крепостном валу. Цветочки ей срывал. Пока таджики без его присмотра волохтались внизу у крепости. Да, пропал мужик.

Приехал бортовой грузовик. Открыли борт, подняли, положили погибшего на грязные мазутные доски. Капитан заорал. Тогда подвели под тело брезент. Не менее грязный. Закрыли борт. Сели вокруг погибшего. Капитан нырнул в кабину. Тронулись.

Отчим и пасынок смотрели вслед. Потом стали собираться.

Заканчивался рассказ предложением: «Юрку знобило». Прямо по Чехову – «Мороз крепчал». Но – напечатали. В одном из региональных сибирских журналов. Ничего даже не выкинув. И на этом – всё. Сколько ни бомбил потом редакцию другими рукописями – ответ приходил один: сыро, банально, неинтересно. Работайте, мы в вас верим.

Надо было завязать, бросить всё на корню. Но уже заболел. Графомания заселилась, влезла, чувствовала себя в дурацком кумполе вольготно. Выдавал и выдавал тексты. За два года накатал три повести и несколько рассказов. Однако куда бы ни совался, отовсюду, что называется, – «восторженное письмо редактора с отказом».

Постепенно начал понимать, что реальные истории, не сдобренные вымыслом, плохо выглядят на бумаге. Солить, перчить нужно прозу. А перцу, соли как раз и не хватало. (Хоть беги к соседям-графоманам и проси.) Протоколы о происшествиях не проходят. Не в милиции.

Об этом не раз говорил Агееву. Однако тот, походило, вообще не понимал, о чём это друг – медленно, но исправно, как неповоротливая громоздкая машина асфальт, выдавливал и выдавливал из себя графоманские полотна.

Тогда уже входил Интернет. Посылал, конечно, и в электронные журналы. И в двух-трёх напечатали. Но там быстро всё задвигали в чулан, на задворки. И славы, понятно, не было.

Хотел открыть свой сайт. Однако вовремя одумался – это всё равно что скворечник повесить в тайге. Никто его, кроме самого скворца, не найдёт и искать не будет. По горло залез было в социальные сети, но тоже скоро все отверг – в неимоверном количестве пошли на почту кошечки, собачки, бантики, розочки. Мусор.

И как итог – стал ходить к таким же неудачникам. В лито на берегу Иртыша. Которое въедливый Агеев моментально обозначил – «Отдушина графомана». Требовал даже от Чуваткина-председателя, чтобы табличку такую над входом в лито непременно повесили.

3

С матерью Вовки Табашников познакомился на работе. В НИИ «Казцветмет».

Когда получил свою отдельную квартиру, им активно стала интересоваться одна бухгалтерша из бухгалтерии института. Елизавета Гербер. То в столовой подсядет с подносом, весело поговорит, то окажется, что после работы им точно по пути. И куда ж тут от неё! Некрасивый мужчина с большой головой был удивлён. Он знал свою медную цену как жениха и даже как любовника. Случайные связи, конечно, бывали, но действительно случайные, когда после пьянки просыпаешься и видишь возле себя такое же большое мурло, только женского пола. А тут всё вроде бы серьёзно. В театр приглашают сходить. Во Дворец спорта на приехавший балет на льду. Постепенно стал даже переживать, когда опаздывала. Бегал на базар, покупал, преподносил цветы. Гербер тоже была далеко не красавица. Но как-то по-немецки. Когда не поймёшь, правильные черты у немки или нет. Узкий лоб или широкий. Опять же если сравнишь лоб с выступающими как сёдла скулами. Подбородок скошен. Губки маленькие. И глаза. Серые, в очках. Будто микроскопы без души. Только изучают всегда тебя. Как букашку.