Партия

Матч закончился 5:2 в пользу «Динамо», Лёвин забросил вторую шайбу в третьем периоде.

Ce7 – f8

Приехав на «Курскую» за час до встречи, я стал обдумывать, чем бы занять время. Выбор был между привокзальным кабаком и торговым центром, разумеется, я выбрал первое. В кафешке с пошлым дизайном под американскую пончиковую решил заказать два бокала красного вина, оно было одного вида – «Домашнее». Пока мне несли заказ, я с любопытством разглядывал окружающих, и не столько всех посетителей, сколько группу за соседним столиком. Пьяные мужики растворились, а вот подвыпившая женщина в длинном красном шарфе обрисовалась чётко. Она была более чем симпатична, то сидела настоящая царица красоты. Правда, настолько истрёпанная и пропитая, что хотелось дать ей пощёчину за порчу такого богатства и называть её не иначе как шалава, а не лапочка.

Один приятель мне как-то сказал: «Так всегда бывает у нас, пьющих людей, на природный лик накладывается античная маска Бахуса, однако человеку с воображением легко её снять и таким образом определить возраст и возможный вид без неё». Он знал, что говорил, писатель, алкоголик, у которого мы часто зависали до его некрасивой смерти через повешенье.

Но возвращаясь к той, что меня поразила. Осколки прошлого великолепия проступали через наложенный маскарон из вина и дыма, сделавший тридцатилетнюю женщину сорокалетней. Огромные, как у кошки, глаза, припухлые губы с трещинкой, аккуратный носик, ямка на щеке и подбородке, светлые густые волосы – всё это было завалено мусором, и подмести его, судя по всему, было некому. С ней сидели два вахлака, первый пил и молчал, второй фамильярно трогал женщину за губы, делая из них бантик, она пыталась убрать его руку, но не слишком активно. Было видно, что её мужчина тот, первый, который молча бухал, а второй, судя по всему, заплатил за угощение. К первому она обращалась «зай», ко второму вообще никак.

За наблюдением сцен окружающего я осушил свою посуду с кислым вином, держа в мыслях приятное предвкушение нежданной встречи. Ещё, сильно забегая вперёд, нет-нет да и задумывался о том, что надо бы найти работу и снимать квартиру поближе к центру, чтобы Крис вновь согласилась на отношения со мной, и зажили бы мы вместе.

«Нужно стабильное будущее, женщины это ценят», – твердил мой внутренний учитель.

Тут вспомнилось, что надо позвонить Виталику, хозяину муз-студии на Сухаревке. Я достал свой испачканный в бесконечных «плюшках» телефон. Три пропущенных вызова от мамы, этого следовало ожидать; названивала, когда я был в метро.

– Здорово, Виталик!

– Здоровинько.

– Как сам?

– Вашими молитвами, ты как сам?

– То же самое. Слушай, у тебя в студии можно перекантоваться сегодня вечерком?

– Можно.

– Отлично, я буду с дамой, у тебя диван ещё стоит?

– Стоит, тебя ждёт.

– Ладно, спасибо, ну давай, до встречи, с меня должок. Да! Ключ там же? Ага, ну давай.

Всё складывалось прекрасно.

Расплатившись, я вышел, унося с собой запах пивной отрыжки.

У выхода из заведения стояли две молодые девушки с морскими свинками в клетках, они держали миску, на которой было написано «На корм животным». Я поинтересовался:

– Голодают, бедные?

– Нуждаются, – ответила мне одна из них.

– А бомжи у вокзала?

– Они себе сами помочь могут, – сказала другая.

– Нет, не могут, ведь они тоже свинки, только большие. – Я всё разводил адептов «Гринписа» на провокацию.

Но девушки отвернулись, не поддавшись на неё, к тому же зашумел мобильник.

– Ну ты где? – сердито спросила Кристина.

– Я тут у кафе, тут кафе какое-то, около метро, – косноязычно объяснил я.

– А я у выхода из метро, давай подходи, мы опаздываем.

Крис стояла, сомкнув ноги в обтягивающих бриджах, так, что образовывалось три дырки: верхняя – крохотная, треугольная, от влагалища до бёдер, ромб – от коленей до икр и нижняя – овальная, между икрами и лодыжками. К замечательно стройным ногам можно прибавить такой же торс. Что касается портрета, то его нельзя назвать безупречным, если разбирать составные части по отдельности; в этом случае оказывается, что они заурядны, даже неправильны, но, собранные вместе, делают из Кристины ту особу, на которую хочется смотреть сколько получится.

– При-иве-ет! – Крис распростёрла руки, и мы обнялись.

По дороге болтали о всякой всячине, я, между прочим, врал о том, что жил с бабой за сорок на Патриарших в её шикарной хате. Что у неё были большие сиськи, и она помогала мне с моими музыкальными проектами. Кристина заинтересовалась, но вяло, не так, как хотелось. Она сказала, что мы идём на перформанс и что я должен чем-то ей подсобить. Я спросил: «Что это?» Крис ответила: «Современное искусство». Но, естественно, меня занимала не эта чушь, на которую мы топали, а идущая рядом.

– Так как ты поживала всё это время?

– Какое время? – лукавила она.

– Что мы не общались.

– Столько всего было, что и не расскажешь. Ой, смотри, киса!

На лавке у остановки развалилась мохнатая кошка, нагло щурясь на прохожих.

«Винзавод», конец нашего маршрута, встречал посетителей вывеской над воротами «Здесь живёт современное искусство». Пройдя в ворота, мы очутились на обширной асфальтированной площади, которая была образована старыми кирпичными строениями. Они были как двух-, так и одноэтажными, но в основном здесь находились длинные, похожие на амбары здания с безжизненными трубами на треугольных крышах. В этом смысле они смахивали на людей, бросивших курить.

– Вот это и есть «Винзавод». В кирпичных зданиях галереи и выставочные залы. Здесь раньше был реальный винный завод, поэтому помещения носят названия старых цехов, вот, например, цех красного, – Крис указывала рукой, – там белого, там бродильный. Но нам нужен акцизный склад. Только обещай, что будешь мне помогать до конца, пока не закончится перформанс.

– Замётано, хотя я и не втыкаю, что от меня нужно.

– Поймёшь в процессе действия. Главное смекни, ты будешь участвовать в мегакрутом контемпорари-арт.

Я ничего не понял. Честно говоря, уже захотелось свалить из места, где я чужой; взять Крис за шкирку и привести на Сухаревку. Несколько раз, пока мы шли, я пытался приобнять её, но она отстранялась. А мне с каждой минутой всё больше и больше хотелось ту, которая своим незримым присутствием так мучила душу и с чьим фантомом я продолжал вести диалог всё это время, даже в период коротких шашней с другими.

Мы зашли в одно из старинных строений, достаточно просторное. Внутри был отремонтированный и отделанный современными материалами зал, здесь проходила выставка. Табуретки, нарочито неаккуратно обляпанные цементом, пластиковые синие и красные фигуры непонятных существ, сидящих в позе лотоса, фотографии разделанных туш кроликов, собак и коров.

– Это очень крутой художник – Митя Густман, жаль, времени нет, можно было бы посмотреть, – по ходу объяснила мне Крис.

Пройдя выставку очень крутого художника, мы спустились в подвальное помещение с арочными перекрытиями, колоннами и невысоким потолком. Оно оказалось достаточно мрачным. Повсюду суетились люди, шло приготовление к чему-то.

Кристина попросила меня подождать её и нырнула в какую-то дверь в стене. Невольно оставшись один в незнакомой обстановке, я начал осматриваться. Первое, что мне приметилось, – это баннер, растянутый на кирпичной стене с надписью: «РУССКИЙ ГУМОС», ниже была подпись: АРТ-ПРОЕКТ группы «Brothers & Sons». Ещё ниже была рисованная картинка с воткнутыми в землю лопатами. Как будто здесь собирались вести странные земляные работы.

Прямо передо мной встала женщина, или скорее девушка, очень молодая, с рыжими волосами и неправдоподобно зелёными глазами.

«Интересно бы узнать, там у неё тоже рыжие волосы?»

Никогда я не стеснялся сальных мыслей и в определённой ситуации мог бы и озвучить их.

– Эти мешки поставьте к стене, а то кто-нибудь ещё наступит и упадёт, будет очень смешно, – распоряжалась зеленоглазая. – А это откуда? С Рижского? Очень хорошо, предпоследний мешок. Так, у меня всё!

Рабочие стали расходиться, помещение несколько освободилось. Через долгие минуты наконец появилась Крис под руку с длинным худым чуваком в модных гигантских очках. Они о чём-то оживлённо беседовали. Мне стала сильно поднадое-дать вся эта ситуация, и я решил подойти к ней прояснить положение.

– Кристин, ну что дальше?

Она обернулась.

– Майк, это Володя, он вызвался нам помочь.

– У-у, супер, супер, – поприветствовал меня долговязый, не подавая руки, – надо всех собирать, где Белла?

– Я здесь. Между прочим, Майк, это хамство с твоей стороны. Я не нанималась в прорабы, моё дело – общение с ино-прессой.

– Ну не сердись, огненная, ты отлично со всем справилась. – Майк поцеловал её в щёку. Было заметно, как напряглась Крис.

– Паш, у тебя всё готово к съёмке? Хорошо. Так, давай всех собирать. Ребята, сюда! – Майк позвал парней, стоявших поодаль.

Подошло восемь человек, я бы назвал их задротами.

– Значит, так, смотрите, вам уже рассказывали – действие делится на три части. Первая – инкубация, она проходит здесь. Вторая – зомби, выходим на улицу и хаотично ходим, и третья – самовывоз. Запоминайте. – Майк поднял палец вверх. – Сейчас ложимся в поддоны и закидываемся, лежим до начала музыки, дальше встаём и, как я уже сказал, выходим на улицу; там шатаемся, как восставшие мертвяки. Потом приезжает «КамАЗ», грузит всех в кузов и едет. «КамАЗ» далеко вас не увезёт, как только мы всё снимем, вас проводят в техническое помещение, там есть душ.

Восемь парней закивали головой, я опять ничего не понял. Кристина подошла ко мне и доверительно прошептала:

– Спасибо, Вов, что согласился помочь мне.

– Да пожалуйста, только я не в теме, чё происходит-то?

– Инсталляция и перформанс, всё вместе, это гениально, такого ещё не было, девять человек, девять вокзалов. Главное, ничего не бойся.

– Ничего и не боюсь, – сказал я с некоторой обидой.

Парни-задроты стали раздеваться, опять пришли рабочие, в руках у них были лопаты. Я машинально стал снимать ремень и расстегивать ширинку. Люди меж тем разделись догола и улеглись в стоявшие на полу металлические поддоны, похожие на гробы. На каждом из них значилась надпись: Курский, Белорусский, Рижский, Казанский, Ленинградский, Ярославский, Павелецкий, Киевский и Савёловский. Рабочие подтащили чёрные полиэтиленовые пакеты и принялись их разворачивать. Пошло ужасное зловоние, Майк, Белла и Крис наблюдали за происходящим в респираторах.

– С Киевского сюда насыпайте, с Павелецкого туда, воды добавьте, Паша, снимай, – мычал через маску Майк. – Белла! Савёловский не готов!

Все смотрели на меня. Крис даже сняла респиратор.

– Вова! Ну, ты что? Ты же обещал!

«Значит, я – Савёловский, вот для чего она меня позвала». – И, не выдержав, заорал:

– Что я обещал?! Что меня будут заваливать говном, в прямом смысле?!

– Ты не понял, это такая концепция. Гумус, ну да, говно бомжей со всех вокзалов Москвы. И вы, участники этого действия, показываете, во что превратились люди. Это призыв, его придумал Майк, а ты его демонстрируешь. Вова, ты станешь знаменитым, здесь куча журналистов, – недобро уговаривала она, дёргая меня за штаны.

И вправду, комнату начали наполнять персонажи с камерами. Белла принялась раздавать им респираторы. В ушах звенел звонок в дверь.

– Саука! – потешно скомкал я бранное слово и почти бегом кинулся по ступенькам наверх. И очень напрасно, потому как в спешке натолкнулся на рабочего, волочившего очередной мешок гумуса. Нелепым образом этот мешок оказался на мне. Путаясь в полиэтилене, разрывая его, я, скользкий и обезумевший от общей мерзости происходящего, кинулся обнимать всех подряд. Не ускользнули от моих объятий и Майк с Кристиной. Умная Белла накинула на меня плёнку, когда я попытался её поцеловать. Под вспышки фотоаппаратов меня выкинула через задний двор пара охранников, сопроводив свой «перформанс» сильными ударами по черепу и животу. Видно, им было не слишком приятно обнимать меня. Последний сильный пинок по моему уже лежащему телу нанёс вроде бы ушедший, но внезапно вернувшийся вышибала; конечно, ему было досадно за испачканные брюки. От такого футбольного удара я очнулся нескоро. Да и после сознание не сразу объяснило мне, где я.

Компания, собравшаяся на свалко-помоечном пустыре вокруг моей персоны, была очень на меня похожа: запах, разбитые лица, порванная одежда. Правда, с двумя бородатыми – значит, мужчинами и одной не бородатой – значит, женщиной сидело существо не похожее разом на всех, оно было немного почище. Свою морду в меня тыкала большая дворовая собака. Её бесчеловечные глаза были глупы. Мой запашок, за который, пожалуй, надо лишать гражданства, отличался особой резкостью, но окружавшие меня люди не брезговали.

Оглядевшись одним глазом (второй был подбит и почти заплыл), я понял, что лежу на пустыре со следами нагретого солнцем асфальта, на территории какой-то сгинувшей фабрики.

– Ага, ты на бывшей газовой фабрике, сынок, – самым сиплым голосом сказал один из них.

– Кто эт тя? – полюбопытствовала женщина, заглядывая мне в глаз.

– Да не приставай ты к нему, видишь, человеку оклематься надо. Слышь? Деньги у тебя есть?

Я дал пятьсот рублей. Один из мужиков неуклюже, но быстро побежал в закоулок, а двое моих новых знакомых помогли мне встать и повели к полуразрушенному, похожему на гигантскую кружку зданию.

Фе5 – f4

Как-то в один прохладный летний день, когда ель уже вовсю шумела величавыми ветвями, а мощный ствол, казалось, подпирал само небо, появился некий человек. Был он не низок, не высок, телосложения крепкого. Одежда его состояла из красного бархатного кафтана, порванного на спине и рукаве, серых суконных штанов и жёлтых яловых сапог, за пазухой у него виднелась шапка, всё было измазано грязью. Продравшись сквозь бурелом и кусты волчьей ягоды, мужчина в изнеможении ничком упал у ели, с трудом перевернулся и облокотился спиной о ствол. Часто дыша, с минуту переводил дух, потом с усилием расстегнул золотую перевязь кафтана, стало полегче. Отёр шапкой с соболиной оторочкой лицо и шею, оставив на бархате следы пота, грязи и крови. Чуть отдохнув, уселся поудобнее, поправил саблю с портупеей. Ель чувствовала, что ему плохо, раны на руке и бедре кровоточат, ссадины на лице болят, она знала, что её смола-живица может помочь, но как дать знать человеку? Между тем мужчина принялся рвать растущие неподалёку от дерева стебли тысячелистника. Нарвав их, он вынул саблю, положил стебли на ладонь левой руки и стал давить растение железным навершием. Надавив сок, мужчина клал размочаленную зелёную кашицу на ситцевую тряпицу, оторванную от исподней рубахи. Потом накладывал тряпки с целебными травами на раненые кровоточащие места и завязывал длинными оторванными лентами той же рубахи. Туго перевязав правую руку и рассечённое бедро, человек натянул штаны и сел на землю, ему ужасно захотелось пить. На счастье, рядом была яма, наполненная водой недавно прошедшего дождя. Подползя к её краю, он стал жадно пить, глотая вместе с водой пыльцу росших здесь цветов, водных жучков и прочую живность. Напившись вволю, человек подполз к ели и снова сел, опёршись о ствол. Губы его задвигались вместе с окровавленными усами и бородой:

Выше облачка,

Краше солнышка,

Шире поля,

Глубже моря,

Схорони ты меня,

Лапник ельника,

Сбереги, куст черёмухи,

Не отдай меня зверю лютому,

Зверю лютому – царю Каину.

Соколом сизым,

Бирюком быстрым

Обороти меня, Волос всеславный.

Богородица Покровительница,

Борони жинку мою ясную,

Деток моих малых.

Так повторял он много раз, полулёжа с закрытыми глазами. Человек не знал, сколько спал, но солнце, видимое сквозь решётку ветвей, начало клониться к закату, когда, разлепив веки, взглянул он на чистое, без единого облака, небо. Осмотрев своё снаряжение, ощупал кожаную нарядную берендейку с порохом, печально подумал: «На кой ляд мне она, коли пищали нету».

Где-то далеко вспорхнула сорока. Мужчина беспокойно повернулся в сторону птичьего крика. Встал и, схватившись за сук ели, благо он был низко, подтянулся и полез наверх. Освежающий сон явно придал ему силы. Вскарабкавшись высоко, до середины исполинского древа, он раздвинул мохнатые, как лапы филина, поросшие лишайником ветви. Взору открылся густой лес, окружающий большое болотистое озеро, поросшее камышом и ряской; вдали еле виднелся край незнакомой деревеньки. Шагах в пятистах небольшую полянку пересекал отряд людей, их было шестеро. Все в чёрных кафтанах и шапках.

– Псы государевы! – с яростью прохрипел мужчина. – Ну добро, давай побьёмся.

Он быстро слез, вынул саблю из ножен и стал раскапывать землю около дерева. Ели это не понравилось, она пусть и слабо, но чувствовала, как острое железо подрывает её верхние корни. Скоро выкопав ямку глубиной в локоть, человек снял с шеи увесистый кожаный кисет, звенящий монетами, положил в него сорванную с куском мочки уха серьгу. И, скрипя зубами от боли, засыпал яму землёй, разбросал опавшую хвою с шишками, дабы не был заметен схрон. Подбежал к кустам волчьей ягоды, сломал пару веток, обмазал кровью листву и кинулся в противоположном направлении, в крапивные заросли, стараясь не ломать стебли. Через короткое время к ели подошли те самые люди в чёрных кафтанах. Стали крутиться возле дерева.

– Тут бяше, – сказал высокий чернобородый человек.

– Вона и кровь у коренюк.

– Зрите! У купины ветви поломаны. Знать, туды побёг.

– Живо следом, – приказал мужчина с серебряной перевязью на груди.

И весь отряд ринулся в кусты волчьей ягоды. Ель хотела помочь, ведь тот раненый человек побежал в другую сторону, но как сообщить ему подобным об этом…

с7 – с6

Шесть углов одной фигуры

Славный выдался денёк, солнце только что выглянуло из-за белой тучи и принялось медленно печь. Архипу оно напомнило яичницу, которую он ел намедни у добрых людей. Присев на валун, обтёртый многими путниками, он всмотрелся в даль. Поле, а за ним лес, болото и снова лес. «Любопытно, это малый камень или же верх горы, сокрытой под землёй? – думал мужчина. – Ежели верх горы, то я её царь, а ежели валун – то царёнок».

Он нигде никогда толком не жил; сначала его таскала за собой мать, бродившая с отцом из деревни к селу и обратно к деревне, потом он сам повторил их странствующий путь. Архип был сказочником, как и его родители, он кормился тем, что рассказывал людям сказки, а они взамен чудной кривды давали от себя пищу, иногда кров. Жизнь перекати-поля нравилась ему, да он и не знал другой. Только однажды в одной деревне надумали его насильно женить и оставить, даже заперли в сарае до утра, когда в церковку должен прийти поп, да убежал Архип, как кабан, прорыл ход и дал стрекача. Теперь он шёл к маленькой слободке, босой, с узелком, набитым берёзовой корой и причудливыми коряжками. Кора была нужна для рисунков, которые он делал в каждом согретом человеком месте, а коряжки дарил детям.

Сначала всё, что он баял, было запомнено им от родителей, в первую очередь от отца, который передавал от деда, а тот уже от своего деда. Но Архипу скучно было просто пересказывать, поэтому он старался присочинять своё. Вот и сейчас он сидел и думал сказку.

«Решила курочка взлететь выше своего вершка, силилась, мучилась, да ничего не выходило. Тогда она попросила ветер: “Ветер, ветер, помоги мне взлететь высоко-высоко”. – “Дай мне своё око, тогда помогу”. Отдала курочка своё око, взлетела, да не так чтобы уж очень высоко. Тогда она попросила у травы: “Трава, трава, помоги мне взлететь выше деревьев”. – “А что ты мне дашь за это?” – “Я дам тебе око”. Взяла трава второе око у курочки. Курочка взлетела, да так, что самые высокие сосны остались далеко внизу, а земля стала как блюдце перевёрнутое. Но узреть этого она уже не могла, и подумалось ей, что летит она не выше кустика. Взмолилась тогда курочка: “Ветер, трава, верните мне мои очи!” И сжалились они над глупой курицей, вернули ей зрение. Вот курочка с тех пор так и ходит по земле и редко когда взлетает выше жерди в своём курятнике».

Рассказав самому себе сказку, Архип поднялся с начинающего морозить его валуна и пошёл дальше по дороге тысячи стоптанных лаптей к ближайшему жилью.

Хань Вэн катил своё колесо по раскисшей от дождя дороге. Колесо было тяжёлое, от грузовой телеги, в которую обычно впрягают волов или тягловых лошадей. Он катил и катил его по дорогам и бездорожью уже много лет, с тех пор, как его выгнали из монастыря в Лунмэне, дав это наказание. Оно заключалось в завете ворочать пудовое колесо двадцать лет и два года – за спор и неуважение к учителю. Началось всё с того, что Вэн, резчик по камню, пренебрёг строгими правилами изображения и сделал лицо Будды по своему вкусу. Статуя была небольшая, место ей определили в нише одной из пещер горного монастыря. Он всего лишь изменил угол губ и разрез глаз, но мало того, он принялся спорить с начальством, отстаивая свою правоту. А потом случилось самое постыдное: в порыве гнева он толкнул своего наставника, старика. Если бы он мог увидеть себя со стороны в тот час, то обязательно проломил бы дубиной свою голову. Как же он теперь сожалел. И вот исход – монах катит колесо, и ему запрещено останавливать его движение, поэтому, когда Вэн хочет спать, он продевает руки и ноги в дыры между спиц и дремлет, пошатываясь из стороны в сторону, оставляя колесо в движении. Иногда он хитрит, встречая по пути какую-либо телегу, договаривается поменять одно из колёс на своё, тогда можно пристроиться на повозке, поесть или даже поспать в спокойствии, сколько позволит возница. Далеко не все верят или понимают его рассказ, но мир не без сочувствия; вот и сейчас он встретил погонщика, возвращавшегося с базара, где ему удалось продать весь свой товар – сушеную рыбу. Рассказав в какой уже раз свою историю, монах рассмешил крестьянина, а это добрый знак. Он сам помог поменять колесо. Постылое заскрипело на оси, а менянное бросили в порожнюю телегу, куда люди и сами устроились, даря отдых ногам. Быки тронулись.

– Сколько же ты так катишь? – спросил крестьянин монаха.

– Девять лет.

– А осталось сколько?

– Тринадцать.

Крестьянин присвистывает и качает головой. Протягивает монаху рыбку. После перекуса можно и вздремнуть. Но чуток сон горемыки, подобен он птице, охраняющей птенцов в гнезде. Забравшись наверх перевала, телега почти остановилась, и Вэн, вовремя вздрогнув, тронул крестьянина, тот, залюбовавшись открывающимся видом изумрудной долины с бриллиантовой полоской моря вдали, понял жест и медленно покатил повозку под гору.

Порывшись в мусорной куче, Том Колокольчик нашёл только рыбьи головы да гнилой лимон; не слишком хороший улов с утра, однако пришлось довольствоваться этим. Мальчик сел на поломанный деревянный ящик и принялся поглощать найденное, поглядывая на убогие судёнышки некогда оживлённого торговлей и множеством крупных кораблей пролива Саутгемптон-Уотер.

Колокольчиком его прозвали за звонкий, словно серебряный, смех, которым он перебивал самые грязные ругательства и грубые шутки. Он пришёл из Северной Шотландии вместе с родителями, искавшими лучшей жизни. По дороге родители умерли от чумы, зайдя не в тот город. Мальчика Бог миловал. Дальше на юг он пошёл один, в свои неполные девять лет. Добравшись до самого юга, он упёрся в море и вот уже третий год жил в Саутгемптоне. Портовая шпана вроде спившихся моряков без крыши над головой, самых дешёвых проституток в Англии и малолетних воришек стали его кругом. Порой, чтобы найти себе пропитание, Том и сам залезал в карман зазевавшегося человека. Его несколько раз ловили и могли бы забить до смерти, если бы не его смех, который обезоруживал самого лютого человека. И то сказать, любой пойманный мальчишка с уже расквашенным носом плакал бы в три ручья и молил о пощаде, а этот… Только стоило поймавшему его в удивлении ослабить руку, как Колокольчик вырывался и давал дёру, скрываясь в портовых трущобах.

Сейчас паренёк жевал голову сельди и думал: куда бы дальше пошли его родители, дойдя до этого города? Ясно, что здесь долго задерживаться им не стоило. Морская торговая и военная жизнь ныне кипела на западном побережье в Бристоле. Оттуда отправлялись корабли в страны, где можно за год стать богачом, туда, где растут сладкие диковинные фрукты, где золото намывается в реках бочонками из-под рома и где кошки величиной с волка. Так говорил Колокольчику один нищий, бывший матрос, объездивший когда-то весь свет, а сейчас питавшийся портовыми крысами. Мальчик, открыв чумазый рот, слушал старика, пока не приходили его подпитые друзья и не сбрасывали ещё более пьяного рассказчика с бочки, на которой принимались играть в кости.