Поезжай и умри за Сербию. Заметки добровольца

– Ну и подлое же оружие – миномёт, – плюется Илья, – нигде от него не спрячешься.

Я считаю нужным защитить миномёт:

– И вовсе не подлое. Его изобрели русские солдаты при обороне Порт-Артура в русско-японскую войну 904-го – 5-го годов. А во вторую мировую гвардейские миномёты «Катюша» наводили ужас на немцев.

Я цежу всё это довольно лениво и небрежно, следя за близкими разрывами. Но бойцы слушают внимательно. Они очень любят слушать про Россию. Я уже рассказал им про Куликовскую битву, про Минина и Пожарского, объяснил суть выражения «сгорел, как швед под Полтавой».

Под посвист усташских мин бойцы признают:

– Да! Миномёт – отличное оружие, – а молодой Радо исполнил пару куплетов «Катюши» и поплясал.

Наконец обстрел кончился, и мы бежим к костру. Томительно и нудно текут минуты, складываясь в часы. Мы то сидим на камнях, то встаём, разминаясь. Все темы давно исчерпаны – и про похождения с девочками, и про цены, и про курс динара к марке, и про военную мафию… И лишь одну тему в моем присутствии бойцы обсуждают крайне деликатно, осторожно: тему о нынешней политике России в отношении Югославии. Эти простые крестьянские парни носят поверх свитеров большие золотистые православные кресты и ощущают себя форпостом православия в коварной Европе. Маленькая Сербия представляется им выдвинутым далеко вперёд узеньким полуостровом в бушующем море. Вся надежда на Россию. Вот почему, когда Кремль начинает вилять хвостом в сербском вопросе, здесь, на горных вершинах, сердца сжимаются не только от холода, но и от обиды.

Небо хмурится, значит пойдёт снег. Это хорошо, спадёт мороз. Если б ещё утих ветер… Ба! А это кто на горизонте? А это два героических посланца героической «Муни» – героические Юрко и Иван – такие же молодые бойцы, как наши Радо и Илья, к которым они и спешат в гости. А гости – святые люди, тут уж дискуссий про «кафу» не возникает: котелок немедленно наполняется водой.

Гости, румяные, разогретые ходьбой, улыбаются до ушей и вносят радостное оживление в наше приунывшее общество. Молодёжь сбивается в кучу и начинает точить лясы. Сразу находятся темы. Одна из любимых – школа и школьные проделки. Радо вспоминает, как «химичка» вызвала его к доске, он вышел и на всю доску намалевал

формулу воды Н2О, заявив, что больше ничего не знает. Возмущённая

«химичка» влепила Радо «кол», что сейчас вызвало у всех неудержимый приступ веселья. Ребята вспоминают другие шалости, дают меткие характеристики учителям. Потом молодёжь принимается палить на спор по бутылкам из автомата и снайперской винтовки. Однако это занятие на фронте быстро надоедает. Подтащили снарядный ящик ближе к огню и сыграли партию в домино. Гости, выиграв, распрощались.

Время клонится к обеду. Обед в термосах доставляет к колодцу дежурная смена носильщиков. Дальше на свои положаи в вёдрах несём его мы сами. Колодец далеко внизу. Сегодня идти мне и Сречко. Сречко берёт ведро и сумку для хлеба, я – резиновый бурдюк для воды.

Назад Сречко тащит ведро «чорбы» и хлеб, я 30 литров воды. Мой груз, конечно, в три раза тяжелее, но тут уж ничего не поделаешь: доверять мне «чорбу» никак нельзя. Сречко вырос в этих горах и идёт по камням как по асфальту, я же поминутно спотыкаюсь. Вот и плачу за свою неловкость обильным потом на сухом морозе. Но и балансировать с ведром «чорбы» тоже нелегко, своего рода искусство. Короче, до положая добираемся, высунув языки.

Обед сытный, вкусный, критических замечаний не вызывает. Мне это удивительно: русскому солдату подай обед хоть с царского стола, он его всё равно обругает.

Мы продолжаем поочерёдно нести службу на НП, не отрывая глаз от бинокля. Ветер и снег секут физиономии, наблюдение сейчас малоэффективно: вечереет.

Вот тут они нас и достали! Внезапно сидящие у костра обстреляны с близкого расстояния длинной автоматной очередью.

Мы веером разбегаемся по склону, припадаем к камням. Мерзавец усташ подкрался к позициям никак не дальше, чем на 150 метров. Вопрос: псих-одиночка или разведка боем. Несколько коротких секунд мы все тягостно размышляем, наконец командир положая Милан принимает решение по худшему варианту:

– Всем палить не надо. Я и Радо уходим с пулемётом на соседний склон. Илья на радиостанции. Сречко продолжает наблюдать. Стрелком займешься ты, Юра.

– Добре, – произношу я.

Решение верное, это не атака. Усташи по ночам не воюют, тут они похожи на своих покровителей – немцев. Цель усташей – засечь по вспышкам, сколько нас, чем вооружены и в сумерках уйти. Если, конечно, это не псих, что тоже не редкость.

Милан и Радо, пригнувшись, исчезают в темноте. Я, привалившись к брустверу, не двигаюсь: суетиться не надо – спираль боя раскрутится сама собой. Вот стрелок выпускает ещё очередь. Ага! Теперь понятно направление. Я даю короткую очередь в темноту и занимаю более удобную позицию. Я – признанный мастер огневого боя.

Для начала «друга» следует нащупать и прощупать. В его направлении три поросшие кустарником каменные глыбы, куда он мог пролезть. Завтра туда пролезем мы и поставим мины. А сегодня… Я быстро обстреливаю все три места, которые от дневных бдений и в сумерках перед глазами как на фото. И сразу же заговорил вражеский пулемёт. Вот оно что! Моего «друга» прикрывают. В дело вступает пулемёт Милана. Ну, я думаю, они разберутся между собой. А мне надо заняться» другом», который, ободрённый поддержкой, тоже не молчит. Но, написано в Книге, заботясь о ближнем, не забывай о дальнем, и я выпускаю короткую по пулемётчику и длинную по стрелку. Короткая 2 патрона, длинная – 5. Я отсекаю очереди с точностью и чёткостью хорошего продавца колбасы: 2—5, 2—5, 2—5…

По пулемёту бью не только для поддержки Милана, но и по собственной корысти: без пулемёта автоматчик долго не продержится.

Пулемётчику от моего огня урона мало: стрельба короткими в ночи – стрельба из пушки по Луне, но ему, ведущему поединок с Миланом, она направлена во фланг; и усташ занервничал, задёргался: его очереди начинают спотыкаться. Зато мой «друг» весьма хладнокровен,

он продолжает упорно поливать меня огнём, пули посвистывают в оголённых заснеженных кустах. Против «друга» своя тактика: я не нападаю первым, а бью только в ответ, я злорадно жду момент, когда он, прежде чем очередной раз нажать курок, осознает: жесткий ответ мгновенен и неминуем. О. я великий психолог! Тра-та-та-та-та-та-та… разносит ночное эхо высокогорья. Вспышки моего огня меня слепят, не пламегасителя, чёрт… Конечно, усташи меня давно расшифровали, сейчас как долбанут на поражение! Спокойно, говорю я себе, спокойно: кому суждено быть повешенным, тот не утонет. По идее надо бы сменить позицию, да лень скакать в нощи по камням. Не

козёл. Я хватаю последний магазин и кричу в темноту:

– Магазины, магазины!

В ответ доносится чтой-то невнятное и я соображаю: кричу по-русски. А по-сербски «магазин» – это склад. Я матерюсь и кричу:

– Оквири! Оквири!

Илья приносит подсумок, бой продолжается, но противник заметно сникает. Наконец мне всё это надоедает и я решаюсь на некий манёвр:

высовываю из-за камня свою больную, но совершенно необходимую мне голову и напряжённо вглядываюсь в темноту. Вот! Усташ опять «заголосил», я различаю слабенькие точечки вспышек. Навожу ствол, покрепче упираю магазин в камень, как в станок и разряжаю полный магазин. Ибо не люблю скупиться, когда дело касается друзей. Тишина. И пулемёты смолкли. Какое-то время я лежу неподвижно, слушая ночь, и вдруг ощущаю, что ноги мои сейчас отпадут от холода. Стремглав – к костру.

Возвращаются Милан и Радо. «Ты, кажется, его уделал», – бросает Милан. Мы скупо обсуждаем ночной бой, особо болтать нет повода: обычная боевая работа, воевали 40 минут. Правда наблюдатель Сречко утверждает, что усташи вели огонь не с двух, а с трёх направлений. Возможно. Я третьего направления не видел. Гляжу в огонь и тупо размышляю, что я сотворил с «другом». Убил? Ранил?

Маловероятно. Скорее всего он смылся. А если убил или ранил? Мысли лишние, но лезут в голову. Я зябко поёживаюсь в январской ночи. Ну что ж, такова у усташа судьба – лежать в заснеженных кустах, а моя – греться в дыму костра. По крайней мере сегодня. Впрочем, костёр давно пора гасить, что мы и делаем. Январская ночь – 14 часов, одиннадцать из которых предстоит провести в ненавистной пещере, а три – совершенно невыносимых – на наблюдательном пункте, «на страже», как здесь «кажут». Я длинно матерюсь и лезу в пещеру, при свете свечи завертываюсь в свой неполноценный спальный мешок и утешаю себя словами Че Гевары: преодоление трудностей солдатского быта есть первый этап победы над врагом.

А мы всё преодолеем и всё вынесем. Я лежу, упёршись взглядом в потолок и жду, когда же придёт сон.

9 января 1993 г., с. Польице.

У СВОЕГО ПОРОГА

Сербское село Рапти веками делило участь этой многострадальной земли. Какие только завоеватели его не сжигали и не разрушали! Очередной раз Рапти было сожжено дотла немецкими захватчиками и хорватскими фашистами, усташами, 18 октября 1943 года за связь с партизанами. Часть из 277 жителей погибла в огне пожара, часть расстреляна у стен своих домов, часть угнана в лагеря, где многие умерли. В послевоенные годы Рапти так и не смогло полностью оправиться от погрома, однако вернувшиеся, тяжким крестьянским трудом всё-таки наладили сытую, обеспеченную жизнь. Да что говорить, последние годы, считай, богато жили: дома добротные, каменные, закрома не пустовали, скотины полон двор, легковушка, а то и две у каждого.

Но началась очередная война и к селу опять подступили усташи. Все сорок раптинских семей, прихватив, что поценнее, ушли на территорию, контролируемую сербским ополчением. Женщины и дети устроились по родственникам, мужчины взяли в руки оружие.

Пятадцатилетний Славко отыне не расстаётся с десантным АКМ, а

63-летний Милан признаёт только тяжёлую дальнобойную однозарядную берданку времён Первой мировой. Держат раптинцы оборону вполукруг родного села, которое, таким образом, оказалось на ничьей земле. И время от времени то один, то другой раптинец не выдерживает и под покровом темноты спускается проверить родную «кучу» (дом): мало ли что. Усташ бьёт из миномёта, вдруг крышу пробил, а уже зима. А то и перепрятать «треба» подальше кое-что из наспех брошенного добра. Дом, он всё равно дом, хоть война, а глаз нужен.

5 месяцев стоит фронт, 5 месяцев смотрят раптинцы на родное село. Подписано перемирие. Разговоры о мире. Радисты перехватили сообщение: на некоторых участках фронта Хорватия начала отвод войск. «Может к новой године кончится война», – вздыхают раптинцы и всё чаще по ночам наведываются в родные «кучи».

Три брата, Сава, Неделько и Ристо решили пробраться в село днем: туман стоял как молоко. Спустились с горы, пошли по улице, держа автоматы наготове. Вот и отчий дом! И забыли парни про войну. Первым подбежал к калитке младший, Сава, рванул её и…

грохнул взрыв: ночью усташская разведгруппа поставила натяжную мину. С толком поставила: сумели усташи в темноте определить, что дом частенько навещают… С разорванным животом упал на землю Сава. Оправившись от контузии, кинулись к нему братья, зубами разрывая перевязочные пакеты. Перебинтовали поверх одежды как смогли, понесли в гору, приговаривая: «Держись, Сава! Выздоровеешь и война кончится. Ничего, держись!». Донесли до позиции, погрузили в грузовик, помчались в госпиталь. Один раз пришёл в сознание Сава, глянул мутными глазами, увидел склонившихся братьев, прошептал: «Дом-то цел?». И умер.

с. Польице, декабрь 1992г.

МИЛАН ШОШО ИЗ ШОШИ

Милан носит чёрную солидно-окладистую бороду и очень похож на Емельяна Пугачёва, каким тот выглядит на дошедших до нас портретах. Время от времени меня посещает озорная мысль: написать с Милана портрет Емельяна и выдавать за подлинник. Борода у Милана, как и у других сербских ополченцев, не украшительство, а дань памяти четникам – «народным героям, борцам за свободу Югославии» в прошлую войну. (В советской историографии четники проходят как «буржуазные националисты». )

– Тито на войне с немцами не перетрудился, – презрительно кривит губы Милан, – то всё легенды, байки. Вот четники воевали, это – да!

Милан рассуждает о той войне, не отрывая глаз от бинокля: он внимательно разглядывает Шошу – маленькое, покинутое жителями сербское село у подножия горы, на которой затаилась наша небольшая, хорошо укреплённая позиция. Шоша – родное село Милана, но войти туда он не может: там хорваты, которых на этой войне никто тут иначе как «усташи» (местные фашисты) не называет.

Милан – командир моего взвода, по фамилии его здесь никто не называет, только по названию села – Шоша. Милану 25 лет, возраст для крестьянина солидный.

– Когда женишься, Милан? – поднимаю я вечную тему.

Милан тут же опускает бинокль и оборачивает ко мне круглое бородатое лицо, вздыхает:

– Теперь уж когда Шошу освободим.

– Что, и молодка на примете имеется?

– Есть девойка, есть, – широко улыбается Милан.

– Твоё село можно за полчаса освободить. Я за ним уже несколько дней наблюдаю… Значит, так! – развиваю я план атаки, – три группы по три человека ночью с трех сторон врываются в село и закидывают окна гранатами. Дело в шляпе! Беру на себя!

Милан хмурится, видать, подобный план ему самому не раз приходил в голову. Неуязвимый план. Но… не хочется Милану чтобы на улицах родного села вдруг закипел ночной гранатный бой. Война Шошу пощадила, дома целы, уйдут усташи, Милан с «девойкой» вселится в свой просторный каменный дом и сразу начнёт крестьянствовать. Так думает Милан, но вслух ничего подобного не произносит. Вслух он пытается оспорить план:

– Там минные поля и посты.

– Милан, не надо. Мы прекрасно знаем, где у них минные поля и посты, – парирую я первый, предусмотренный мной аргумент, – усташей человек 30, не больше. Засветло преодолеем горно-лесистую часть маршрута, не видную с постов. В сумерках вплотную подходим к деревне и залегаем. Часа в три ночи – атака.

Милан молчит, затем выдвигает второй аргумент:

– Наши люди к таким действиям не готовы. Это ж надо перед атакой часов шесть в засаде лежать. Дождь, грязь… ты видишь, в чём мы одеты. И ещё попробуй объясни им, что нельзя ни курить, не разговаривать.

Аргумент более серьёзный: на этой войне партизанские действия не в моде. Но и он мной предусмотрен:

– Потому и идём малыми силами. Уж десяток дисциплинированных бойцов найти можно. Я их потренирую. Перед выходом отнимем спички, сигареты…

Милан опять молчит и, наконец, вытаскивает третий аргумент:

– Сейчас всё-таки перемирие.

Я только открываю рот, как за меня отвечают усташи: грохнул миномёт и над головой зашепелявила мина.

– Вот, усёк? Вот оно, перемирие! Это из твоей Шоши лупят. И пока они там, нам здесь покоя не будет, хоть перемирие, хоть нет.

На этот раз Милан молчит особенно долго.

– Ладно, допустим, захватили мы село. Это возможно, – признаёт он, и выдает: – а как его удержать под горой? Мы же его, между прочим, поэтому и оставили!

Я на миг опешил: вот об этом-то я и не подумал. Но только на миг:

– А его и не надо удерживать. Прогоним усташей, возможно, захватим миномёты – и назад. По-новой усташи в село вряд ли сунутся. Считай, ликвидировали опорный пункт!

Милан – человек честный. Вздохнув, он признаёт несокрушимость моей логики:

– Ну хорошо, схожу к комроты, доложу; что он скажет.

Возвращается Милан довольный, но всячески пытается это скрыть:

– Комроты сказал: план хороший, так и сделаем. Но… когда команда будет. А без команды нельзя.

– Ладно, нечего петлять! Скажи прямо: надеешься на политическое решение.

– А что, и надеюсь. И все надеются. Усташи выдохлись, навоевались досыта. Вчера на их рацию вышел, говорят: осточертело всё, по домам пора. Такие ж как мы люди.

– Допустим. А если политиканы определят новую границу как раз по краю Шошы, оставив село за Хорватией, тогда как?

– Вот тогда я с тобой пойду!

– Без команды пойдёшь?

– Без команды.

21 декабря, с. Польице.

ЧЕРНОГОРЦЫ

«Нет битвы без черногорца!»

(Сербская поговорка)

Под Дубровником дело было. Во время затянувшегося затишья добровольческий взвод черногорцев, оставив на позиции наблюдателей, отошёл на сотню метров под козырёк скалы. Черногорцы развели большой костёр, принялись жарить мясо, по кругу пошла большая оплетённая бутыль с вином, над окопами поплыли стремительные звуки гармошки. Бойцы, очертя голову, пустились в лихой зажигательный танец.

В горах далеко и хорошо слышно. Усташи притихли, пытаясь понять происходящее, потом обрушили на плясунов град мин. На черногорцев, однако, это не произвело никакого впечатления: козырёк скалы защищал достаточно. Веселье разгоралось, набирая силу, гармонист был виртуоз.

Время от времени какой-нибудь разгорячённый весельчак выскакивал под миномётный дождь, кривлялся, плевался, делал в сторону усташей срамные жесты.

Но вот наблюдатели завопили: «К к бою! Усташи прут!» -и черногорцы ринулись в окопы. Противник решил взяться за весельчаков круто, видимо сильно обидевшись: наступали два танка и пехота. Один «Леопард» черногорцы зажгли, второй попятился, отстреливаясь, пехота в беспорядке отступила, оставив в поле до темноты несколько трупов.

А черногорцы, отправив в тыл двоих раненых, вернулись под скалу, подбросили веток в костёр, и веселье разгорелось с новой силой. Плясуны не уставали, гармонист был выше всех похвал!

Декабрь-92, г. Билече.

ПУТЬ В САРАЕВО

Мы летим над Черногорией. Вертолёт идёт так низко, что я различаю кресты на могилах одинокого горного кладбища. В десантном отсеке непрерывный, разрывающий барабанные перепонки, скрежет, но наружу гигантская машина, вероятно, изрыгает гром: стадо баранов на склоне вдруг бешено и дружно рвануло прочь. Вертолёт то падает в бездонную пропасть и идёт извилистым ущельем, бросая мохнатую тень на стальную полоску реки то, круто взмыв вверх, неуклюже переваливает через клыкастый заснеженный гребень. Лётчики, молодые парни с огромными пистолетами на боку, в синих меховых комбинезонах, в солнцезащитных очках – несомненно асы. На борту тепло, но при взгляде на безмолвные белые вершины чувствуешь, как душа леденеет от их хрустального холода. Я начинаю красочно воображать, что будет, если по какой-то причине окажусь в этой горной стране один-одинёшенек. Есть ли шанс выжить? В какую сторону идти? Да не идти – бежать! Но мрачные мысли бродят в пустой голове недолго: величественная красота Балкан поселяет в сердце ощущение праздника, и я признаю: нет для туриста большего наслаждения, чем полёт на винтокрылой машине над заснеженной горной страной! Если ты турист. А я не турист, я солдат армии Сербской республики, меня перебрасывают с Герцеговинского на Сараевский фронт. Десантный отсек забит ящиками с медикаментами и сигаретами.

Со мной на борту Миро, солдат из Невесинья, он летит в Сараево, где в

мусульманском плену много месяцев томится его брат. Брат – человек больной, служить не может, взят босняками, как заложник. Ныне намечается очередной размен пленными и Миро очень надеется обнять брата, о котором знает только, что полмесяца назад тот был жив (кто-то передал весточку).

Мирная Черногория позади, вертолёт пересекает границу охваченной гражданской войной Босны и Герцеговины. Поначалу близь границы пейзаж не меняется: заснеженные вершины и множество уютных одиночных ферм под красными черепичными крышами на склонах и в долинах. Но уже за Гатско мирный пейзаж обезображен войной – всё чаще под винтом плывут фундаменты снесённых артиллерией домов, остовы прозрачных после пожаров зданий.

Соколац. Главный госпиталь войны. Раненые в окнах и на прогулке, сестры, осторожно толкающие впереди коляски с инвалидами. Сюда адресован груз, который быстро, без проволочек перегружают на уже ждущую машину. Отсек заполняется громкоголосыми, весело матерящимися мужчинами в униформе: оправившиеся от ранений возвращаются на фронт.

Пале – столица сражающейся Сербской республики Босны и Герцеговины. Осюда 25 километров до другой, бывшей столицы союзной республики Босны и Герцеговины в составе Социалистической

Федеративной республики Югославии – г. Сараево. Там, в ходе сепаратистского мятежа мусульманские лидеры с истошными криками «Аллах акбар!» провозгласили некую «единую суверенную демократическую республику Босны и Герцеговины», не спросив на то согласия полуторамиллионного сербского населения. Когда православные сербы отказались записываться в мусульманскую республику, их объявили агрессорами и стали истреблять. Уникальный словесный пируэт: сражающихся буквально у порогов своих домов людей объявлять агрессорами. Геббельс отдыхает… По разным источникам за неполный год войны погибло от 40 до 100 тыс. сербов – мирных жителей. Сколько томится в тюрьмах и концлагерях никто не знает. Но всё это можно прочитать в любой честной газете. Другое дело, например, повстречать в прифронтовом Пале женщину по имени Весна…

Вертолёт приземлился, когда уже стемнело и дежурный офицер отвёз нас с Миро ночевать на пересыльный пункт. Пересылка представляла собой окружённый лужами барак на окраине, где валялись на полу матрацы, маты и множество одеял. В углу раскалилась докрасна огромная бочка, переделанная под печку, на голом дощатом столе коптило «кандило» – достопримечательность этой войны. Такой же достопримечательностью в годы Великой Отечественной была коптилка с фитилём-тряпкой, вставленную в спущенную по краям, наполненную соляркой гильзу. Здесь система другая: в стакане, наполненном ружейным маслом плавает пробка, которую на Руси зовут «бескозыркой» – ею у нас запечатывают бутылки с водкой. Через отверстие в середине протиснута упомянутая тряпка-фитиль. Коптит, светит не ахти, но светит. Барак полон солдат, мужчин и женщин. Мигом разнеслась весть, что «пришёл рус». Вокруг меня сгрудился народ, появилась бутылка с ракией и пошла по кругу, посыпались вопросы. И дело не в том, что я устал и был голоден, как собака, в том, что я уже тысячу раз до этого повторял все ответы на все вопросы: «Из какого города?», «Где этот город», «Женат ли?», «Где работает жена?», «Сколько лет детям?», «Почему Ельцин предаёт сербов?» и т. п. Как встреча, так одни и те же вопросы, а встречи на каждом шагу. Но я понимал, что многие из встреченных, возможно, в первый раз видят «руса», и каким они меня запомнят, и как об этой встрече расскажут друзьям и близким, таким и будет их первое восприятие моей далёкой Родины. Подавляя неумное раздражение, я отвечал на вопросы весело и прямо.

Она безмолвно сидела в углу и, не мигая, смотрела в огонь. Казалось, не слушает, но вдруг резко повернулась и выстрелила вопрос:

– Сколько вас пришло?

– Я шёл один, – ответил я и, почувствовав неловкость, добавил, – но ещё идут, я слышал.

И потом, когда барак-улей стал понемногу успокаиваться и засыпать, она рассказала мне, что муж полгода, как убит, отец в хорватской тюрьме, а две дочки и мать в мусульманском плену. Живы ли сейчас все четверо, она не знает. Три дня назад на положае она стреляла из «золей» по «леопарду», но промахнулась. Сейчас, рассказывая об этом, она заплакала от досады. Впервые после гибели мужа.

Утром на «ладе» мы ехали к фронту. На окраинах Сараево пулемётные гнёзда, миномёты в укрытиях и землянки, землянки, землянки…

– Здесь наша первая линия, – крикнул шофёр, – а твоя рота в центре города, будешь жить как король, в квартире.

С правой стороны асфальта стена из деревянных щитов, мусорных контейнеров, поставленных «на попа» разбитых автомобилей, квартирных дверей, бетонных блоков недостроенных домов.

– От снайперов, – пояснил водитель и, сплюнув, выругался, – всё равно стреляют, гады. Но сегодня отдохнём.

Дорога серпантином спускалась в город, над которым висела плотная густая дымка. Её и имел ввиду шофёр: когда туман, снайперам работы нет. В этом городе туман – дар Божий: его ждут, ему радуются.

Среди обгоревших деревьев, на совершенно целом довоенном столбе

предупреждал водителей об опасности чистенький нарядный довоенный знак: «Неровная дорога». Да уж, дорога, мягко говоря, неровная…

У штаба батальона с криком: «То наш рус дошёл!» меня окружила стайка мальчишек. Вблизи ударил миномёт, и один из мальчишек, лет восьми, сильно вздрогнув, ухватил меня за рукав. Желая его успокоить, я спросил: «Где ты живёшь?». Он показал рукой на дом и с тяжким придыханием ответил:

– Т-там.

– А где твой отец?

– Т-там, – он показал рукой дальше, в скопление строений, откуда непрерывно слышался треск пулемётов. Мальчик заикался. Позже я узнал, что многие дети в Сараево заикаются.

По улице шла вереница одетых в чёрное женщин.

– Монашки? – наивно спросил я у часового.

– Нет, – ответил он, – у этих женщин погибли близкие, может быть отец, муж, сын, или брат… Сербская женщина год ходит в трауре. Мне потребовался час, чтобы понять: по Сараево невозможно пройти, не встретив женщину в чёрном.