Железная хватка графа Соколова

– Граф, как я был не прав, когда отобрал у вас револьвер! Теперь хоть мортиру вкатите – ни слова не возражу!

– Нет, Алексей Иванович, нынче же я отправляюсь восвояси, – проворчал Соколов. – У вас здесь какой-то дом ужасов. Мало того что холодным оружием по ночам казенный инвентарь портят, убийцы еще на пол мочатся.

Хрипун замахал руками:

– Категорически протестую: домой нельзя, вам надо еще побыть в больнице. – И легкой походкой удалился прочь.

Загадка

Сильвестр печально покачал головой:

– Кто-то вас точно выслеживает, Аполлинарий Николаевич. Вам надо быть осторожней. Охрану, может, выставить?

– Можно. Но лучше выловить и уничтожить врагов, – вставил Заварзин.

Соколов нетерпеливо спросил:

– Какие новости? Клавку – живую или мертвую – отыскали? У Чукмандина обыск сделали?

Сильвестр горячо возразил:

– Первое: Клавки нигде нет! Второе: у Чукмандина вчера все перерыли – и в мастерской, и в его комнатушке. Он, знаете, живет прямо в магазине, в мансарде. Владелец магазина Киров ему закуток выделил. Ни-че-го! То есть любопытного ничего.

– В сейф влезли?

– Нет-с, пока ключей найти не можем. Спрятал, лиходей, куда-то.

– Ну, справимся с этим. Вопрос прежний: почему слесарь бежал от меня? Какой тяжкий грех за собой ведал? Ишь, стрельбу открыл. Эх, видно, что-то я не так делал.

Заварзин умиротворенно заговорил:

– Я, дорогой Аполлинарий Николаевич, тщательно проанализировал твои действия и твердо заявляю: в сложившейся обстановке ты не допустил ни одной ошибки. Кстати, и Кошко в восторге от твоего очередного подвига – звонил, завтра зайдет к тебе.

– Думаю, не успеет, – туманно сказал Соколов.

Козни врагов

Тем временем фон Менгден закончил фотосъемки, сделал гипсовые оттиски следов ног покусителя – на рыхлой почве под окном они были четкими.

Пришел санитар. Смущаясь своей власти, сказал:

– Прошу прощения, господа. Сейчас врачебный обход. Всем надо уйти.

– Правильно, – вдруг поддержал санитара Соколов. – Это не дело, мешать пациенту болеть. – Посмотрел на супругу. – Мари, Буня уехал в Мытищи?

– Думаю, нет! Сегодня он собирается навестить вас, ежели позволите.

* * *

Гости вышли во двор. Сыщиков поджидала коляска. Заварзин любезно подставил руку:

– Садитесь, графиня, мы вас… – И он осекся на слове.

Из полукруглой арки, ведшей в больничный сад, появился… граф Соколов – с широкой белозубой улыбкой и рукой на перевязи, одетый лишь в больничный халат, который плохо сходился на его груди, широкой, как просторы империи.

– Не пойму, – покачал головой Заварзин, – ты из окна выпрыгнул?

– Надо жить так, чтобы даже козни врагов шли нам на пользу. Покуситель притащил к окну лестницу, которая прежде стояла у дровяника. Я ей и воспользовался, – веселым голосом сказал Соколов. – Извозчик, гони лошадей! Через площадь, вон мой дом – с вывеской фирмы Эйнема. Переоденусь и приглашаю всех посетить бывшие хоромы новопреставленного Чукмандина. А поскольку надо вскрывать сейф, без народного умельца Буни Бронштейна нам не обойтись. – И со значением произнес: – Не бывает так, чтобы невиновный бегал от полиции, да еще со стрельбой.

– Может, он напугался вашего грозного вида? – наивно предположил Сильвестр.

Заварзин ловко перевел вопрос на шутку:

– Прежде от взгляда преступники в обморок валились, теперь от голоса порты себе пачкают.

Все весело рассмеялись.

Добавим, что уже через день-другой Соколов, заядлый собиратель книжных редкостей, вновь появился в больнице на Мясницкой. Он отыскал профессора Хрипуна и, приняв смиренную позу, сказал:

– Алексей Иванович, простите беспокойного пациента! Чтобы несколько загладить свою вину, передаю вам редчайшую книгу. Это труд великого Николая Ивановича Пирогова «Начала общей военно-полевой хирургии», она вышла небольшим тиражом в 1866 году в Дрездене.

Хрипун благодарно пожал руку пациенту:

– Ценю вашу жертву! Ибо для страстного библиофила расстаться с редкостью все равно что вырезать без наркоза аппендикс.

И оба весело рассмеялись.

Сильные ощущения

Не прошло и часа, как сыщики и Буня – специалист «по железу» – подъезжали на двух колясках к магазину Кирова. У входа стояла густая толпа. Приказчик, не замечая коляску, размахивал руками и увещевал публику:

– Спокойно, господа, не прите! Ну никакой возможности от вас нет. Платите, и все сумеете осмотреть место преступления. Куда ты, малец, бесплатно лезешь? Гони пятачок и смотри, как знаменитый граф Соколов стену головой разворотил. На чем нынче держимся – святым угодникам лишь ведомо. Готовьте, господа любопытствующие, деньги: взрослые десять копеек, а с детей – вдвое дешевле, грудных младенцев и вовсе бесплатно…

Те, кто успел заплатить и посмотреть, восторгались:

– Зрелище самое ужасное! Что тебе из пушки пальнули – полстены обвалившись, дом, гляди, того… рухнет. Я уж две очереди отстоял. Завтра опять приду спозаранку.

Два крепких мужика купеческого вида выходили потрясенные:

– Этот Соколов не человек – Левиафан свирепый! Пойдем, Вась, после такого сотрясения чувств выпьем в полный серьез.

Меднолицый городовой, некогда штурмовавший Плевну, а потом срубивший голову Чукмандину, заметив начальство, заорал:

– Раз-зойдись! Сам граф Соколов пр-рибыли.

Приятная находка

Буня презрительно постучал ногтем по стальной крышке:

– Арнгейм? Если это сейф, то я – египетский фараон. Такое могут делать лишь в уездном городе Моршанске. И ставить такое прилично только в бане – прятать мочалки. Подобную кассу я брал раз пять. Или десять. Брал у Альфреда Пекгольца в Слуцке, у Винницкого в Варшаве, у Людвига Нобеля в Петербурге… Боже мой, где я еще брал? – Буня поскреб пальцем в затылке. – Что обо мне вы теперь подумали? Подумали, что я хвастаю. И вы не знаете, что с годами голова делается как мочевой пузырь: держит, но не все, кое-чего упускает, а это неприятно.

– Буня, работай!

– Я могу из презрения сделать это дамской шпилькой, но у меня нет ни дамы, ни шпильки. Поэтому достану щебенный катер. – И Буня выпростал из-под рубахи всегда висевшую там стальную трехлопастную вилку. Посмотрел на Соколова: – Считайте семь раз по сорок! И я подарю вам, Аполлинарий Николаевич, эту кассу.

Буня засопел возле замка. Вскоре тяжеленная дверца медленно открылась. В сейфе стоял новый фибровый чемоданчик. Буня напрягся, вытащил его, с грохотом опустил на стол:

– Очень тяжелый, словно там спрятан голд! – И открыл кривым мизинцем замок. Когда откинул крышку, то щеки старого еврея запылали, руки затряслись, а взор стал пламенным, как у юноши, который впервые видит обнаженную возлюбленную.

– Боже, такого красивого инструмента даже не было у меня! А моему инструменту завидовали все шниферы Европы. Уверяю вам, с этим чемоданчиком можно не краснеть и красиво работать.

Соколов увидал блестевшие первосортной сталью пилы, большие и малые крючки, набор ключей, уистити – специальные щипцы для захвата ключей в замочной скважине, воск для слепка с замочных скважин, буравы, маленький топорик, острозаточенные гвозди, напильники, клещи – все в отдельных ячейках, все аккуратное.

Буня вздохнул.

– Прогресс далеко ушел вперед меня. С таким инструментом можно взять любой сейф. – Он опять заглянул в стальное нутро шкафа, повертел головой и удивленно присвистнул: – Фьюить, тут еще кое-что! Мне сердце говорит, мы с этого будем наслаждаться.

– Что такое?

– Глядите здесь! Это если бы человеку пришили третью ногу, то он и тогда не выглядел бы смешней. Под верхним отделением – вот тут! – привернут шурупами лист металла. – Буня постучал по верхней крышке пальцем – раздался глухой звук. – Уверяю вам, что здесь что-то положено. Все умные люди ищут внизу, а если вверху – лень посмотреть. Так что этой хитрости вы теперь знаете. Фертиг!

* * *

Когда потайная крышка была снята, оттуда посыпались бумаги, перевязанные бечевкой. Соколов стал рассматривать находку. Это были акции Товарищества нефтяного производства Лианозова сыновей, акции Общества восточносибирских чугуноплавильных, железоделательных и механических заводов, а еще – колоссальная сумма наличными – двести десять тысяч рублей крупными купюрами.

Заварзин взглянул на номера бумаг, удовлетворенно хмыкнул:

– Это похищенные сокровища Шапиро. Стало быть, Чукмандин причастен к ограблению Сибирского банка.

Щедрость богатых

– У хозяина телефон есть? – Соколов схватил за шиворот вертевшегося под ногами приказчика. – Веди в его кабинет.

Соколов сказал в трубку:

– Барышня, соедините с начальником сыскной полиции Кошко, номер одиннадцать. Аркадий Францевич, скажи-ка, когда твои гаврики работать начнут? Работают? А похищенные сотни тысяч у банкира Шапиро отыскали? То-то! А мой Буня Бронштейн нашел. Обрадуй буржуя, мы тут выгребли из сейфа кое-чего, ценные бумаги по номерам совпадают с похищенными. Пусть сейчас же звонит мне, я в магазине Кирова на Мясницкой, дом номер два.

Через минуту задребезжал аппарат. Соколов снял трубку:

– Поздравляю, Исаак Сергеевич, обнаружили часть похищенного. Прошу пожертвовать семье убитого филера Ефрема Иванова три тысячи и возместить убыток извозчику триста рублей. Я гнался на его коляске за преступником, и тот подстрелил лошадь. – Соколов замер, услыхав ответ банкира. Потом зловеще пошевелил усами и жестко сказал: – Шапиро, я тебя правильно понял: когда-де все найдем, тогда ты от щедрот своих выделишь семье убитого пятьсот рублей? А за лошадку, павшую от злодейской руки, пусть платит полиция? Шапиро, человек ты нерасчетливый. Теперь слушай: чтоб через сорок пять минут, – Соколов посмотрел на часы, – ты привез для семьи убитого десять тысяч и приобрел для извозчика новую коляску и трех рысаков. Что касается моей простреленной руки, то нынче же переведи еще десять тысяч рублей в Голицынский приют на Новой Басманной – детям на леденцы. Иначе, любезный, все, что твое найдем, сдадим в казну как бесхозное. Уразумел? С нетерпением жду.

* * *

Через полчаса прилетел тяжело дышавший, обливавшийся потом Шапиро. Он блестел крупными маслянистыми глазами и обширной лысиной, с толстой золотой цепью на жилетке и крупным бриллиантом на пальце. Положил на стол вместительный пакет:

– Вознаграждение, как приказывали, Аполлинарий Николаевич!

Блудница

Удачно проведя обыск в мастерской Чукмандина, Соколов в самом добром расположении духа, прихватив товарищей, отправился обедать в трактир Егорова.

Трактирная музыка

Выпили прозрачной шустовской, закусили малосольной селедкой с горячим картофелем. На душе стало совсем уютно.

– Признаюсь, – говорил Соколов, цепляя на вилку крепкую шляпку соленого белого гриба, – уголовники – это безвинные ягнята в сравнении с политическими злодеями. Эти гораздо коварней, изворотливей, беспощадней. – Соколов вдруг выпрямился во весь гигантский рост, громовым, то есть своим обычным, голосом сказал так, что весь зал, который был заполнен знаменитыми адвокатами, писателями, актерами, чинами полиции, фабрикантами, вмиг притих: – Господа! В канун трехсотлетия рода Романовых выпьем за одоление всех врагов великой Отчизны, за здоровье государя-батюшки и его августейшей семьи, за процветание великой и неделимой России! – Гений сыска здоровой левой рукой опрокинул в себя водку.

Дружное «ура!» весело прокатилось под низкими сводами, вырвалось из открытых окон наружу. Оркестр балалаечников тут же отозвался гимном «Боже, царя храни!». Пели все, кто гулял в зале: басы, фальцеты, голоса простуженные и могучие, бравшие ноту чисто и фальшивившие.

После гимна поднялся с бокалом шампанского знаменитый юрист и член государственного совета Анатолий Кони. Провозгласил:

– Пьем за героя дня, ставшего легендой при жизни, – бесстрашного графа Соколова!

– Виват! Слава графу!

Балалаечники проявили уважение к пострадавшему от злодейских рук гению сыска – заиграли его любимую увертюру к «Лоэнгрину» Рихарда Вагнера.

Соколову было хорошо. И не ведал он, какую страшную находку ему предстоит сделать совсем скоро.

В дорогу!

Когда принесли борщ с пирожками, Соколов обратился с Заварзину:

– Ну что, дорогой Павел Павлович, есть какие-нибудь новости относительно смерти Хорька?

Заварзин без особого энтузиазма стал говорить о необычной сложности дела, о том, что разоблачение Чукмандина поможет «распутать клубок».

– А Клавка где?

Заварзин неопределенно причмокнул губами. Прожевав добрый кусок баранины, стал рассказывать тем сытым голосом, который появляется у мужчин, хорошо выпивших и закусивших:

– К заведению мадам Карской наш Сильвестр, кажется, дорожку протоптал, со всеми познакомился, со всеми поговорил, но результатов ощутимых нет.

– Клавку подруги все-таки любили, – сказал Сильвестр. – Многие уверены, что Клавка, убив Хорька, пустилась в бега с одним из своих любовников.

Соколов решительно произнес:

– Говорят, женское сердце – загадка! Женщина сама порой не знает, какое коленце выкинет через пять минут. Но распутаем нынешнее дело, сделаем обязательно, и все тайное станет ясно и понятно.

Сильвестр согласно мотал головой.

Собачья тоска

Шел четвертый день расследования, но Соколову казалось, что прошла вечность – столько событий случилось. Ранним утром, когда солнце едва встало над крышами домов, Соколов вновь направился в Большой Златоустинский переулок. Дворник в очках старательно подметал мостовую, убирая на большой деревянный совок лошадиные лепешки.

– Что слышно, Прохор Андреев? – спросил Соколов.

– Да вот про убитого жильца сверху разговор идет, что, дескать, полиция ослабла и злодеев изловить не умеет.

– А какие у тебя, Прохор, отношения с рыжей Клавкой были?

Дворник чуть не выронил совок, укоризненно пробормотал:

– Истинный крест, никаких отношениев не позволял. У меня жена венчанная, как же можно с какой-то шлюхой? – Почесал за ухом. – Правда, с тазиком помог ей. Она из заведения косточки для Трезорки приносила, а меня насчет миски – кости класть – спросила. Ну, я старый таз и дал, все равно под лестницей ржавел без дела.

– Это что такое – Трезорка?

– Извольте быть известным, что наш сосед Федькин – вот его деревянный дом – на Масленицу насчет блинов не рассчитал и обкушался. Наследник его – Федькин сын – поехал развлечениями наслаждаться за границу, капиталами трясти. Мне десятку платит в месяц, а я за всем его добром доглядываю. А в ихнем зимнем сарайчике пес живет. Клавка животных жалеет, особенно собак. Стала из своего заведения еду для Трезорки носить, тот ее как мать родную любит.

– Да и тебе забот меньше!

– Обязательно! Так я Клавке ключ от сарая и дал. Она каждый раз еду в таз кладет. Как к себе домой ходит. – Дворник поднял палец. – Во, слышите – воет Трезорка. Жрать, поди, хочет. Клавка дня три-четыре не ходит. – Спохватился: – А чего ей теперь ходить, когда хахаль ейный на кладбище лежит? Ай, беда, теперь самому кормить придется.

– Пойдем посмотрим, чего животное скучает.

Находка

Они пересекли двор, оказались возле древнего сарая, сложенного из почерневших, потрескавшихся от времени толстенных кругляков. На дверях висел тяжеленный амбарный замок.

– Эх, – сокрушенно вздохнул дворник, – Клавка с собой ключ унесла. Как же я попаду? Да и собачка с голоду сдохнет…

Соколов заглянул в щель, и лицо его вдруг сделалось каменным.

– Придется открыть! – сказал сыщик. Он уцепил ручищей замок, на мгновение замер и вдруг с такой силой рванул его, что полетели в разные стороны болты и щепки. Замок вместе с петлями оказался в руках у Соколова.

В тугих лучах свежего утреннего солнца, пробивавшегося сквозь обветшалую крышу, сыщик увидал обычный хозяйственный инвентарь: старые, с потрескавшейся кожей хомуты, мешки, прогрызенные во многих местах мышами, фонарь с недогоревшей свечой и прочую рухлядь.

Посреди сарая, возле розвальней, задрав отощавшую морду к небесам, с жуткими переливами выл лохматый, похожий на отощавшего медвежонка пес.

Возле розвальней на коленях стояла женщина. Длинные рыжие волосы прикрывали лицо. Подол платья был задран, непристойно обнажая зад.

Губы дворника задрожали, он с ужасом прошептал:

– Это Клавка! На шее, гляньте, закрутка из провода электрического. Голова еле держится – жутко! А позитура ейная какая-то постыдная. Словно блудным делом собралась заняться.

– Похоже, так и было.

…Не минуло и часа, как на месте преступления была следственная группа. Покойная прижимала к груди женскую сумочку. Среди прочего Соколов в сумочке обнаружил готовую к отправлению бандероль. На конверте печатными буквами, выдававшими руку Хорька, было написано: «Саратов, Полтавская площадь, зубному врачу г-ну Бренеру Игнатию Семеновичу». Соколов вскрыл бандероль и расплылся в широкой улыбке.

– Покойничек-то, оказывается, увлекался народным творчеством! Глядите, эта тощая книжулька – «Деревенские песни и частушки» – печатана петербургской типографией «Правда» в десятом году. – Сыщик внимательно взглянул на страницы, потом на просвет, значительно произнес: – Возле некоторых букв иголкой сделаны проколы – старый тюремный способ секретной переписки. – Кивнул фон Менгдену: – Пиши, Иван Иванович. – И начал называть буквы.

Через несколько минут Соколов взял в руки листок, исписанный жестким продолговатым почерком: «Жди обыска. В четверг встречай Слесаря – привезет деньги и установит в сейфе двойное дно. Хорек».

Соколов обвел сияющим взглядом сотрудников:

– Каков фрукт! Нам сделал донос на Бренера, но тут же стал зарабатывать очки перед собратьями по партии.

– Ясно, что сам не пожелал на почте мелькать, чтоб случайно не попасться на глаза нашим людям, – поддакнул Заварзин.

* * *

Клавдию хоронили золотым осенним денечком на Алексеевском кладбище. Могилу выкопали на холме, что с востока, недалеко от храма. Народу у гроба собралось мало: несколько зареванных девиц, сама мадам Карская, всячески выставлявшая напоказ свои переживания, Соколов, Заварзин, Сильвестр.

Могильщики работали споро. Скоро вырос песчаный холмик – все, что осталось от той, что еще недавно смеялась, ходила, грешила, блистала красотой.

– Ясно одно: эту несчастную задавила та же рука, что и Хорька. Тем же проводом, тем же способом – прямо ритуальное убийство, – печально рассуждал Соколов, возвращаясь с товарищами по узкой кладбищенской дорожке.

Шедший с понурым видом Сильвестр кусал себе ногти и негодующе говорил:

– До какой же степени надо опуститься – столь жестоко убить женщину… Что касается личности убийцы, то уверен – его следует искать среди электриков. Давно замечено: орудия преступления слишком часто связаны с профессиональной деятельностью. Какой выжига!

– Все может быть, – согласно кивнул головой Соколов. И повторил: – Убийца от меня далеко не уйдет.

Воры

Обычно граф Соколов спал тем глубоким, беспробудным сном, какому предаются лишь младенцы да люди с незамутненной совестью. Но теперь это блаженное состояние было нарушено. Всю ночь в голову лезли мысли и догадки: кто является виновником убийств, где он прячется, что еще замыслил?

Вдруг необычно рано зазвонил телефон. Соколов услыхал взволнованный голос Сильвестра:

– Аполлинарий Николаевич, я выявил свидетелей грабежа банка Шапиро. И мне теперь известен убийца…

– Ты где? – Голос Соколова звучал ровно, ничем не выдавая волнения.

– Как – где? На Тверском бульваре, двадцать два, в охранке! Полковнику Заварзину я уже доложил, скорее приезжайте!

…Через три минуты гений сыска выходил из своего подъезда.

Ночная прогулка

Свидетели сидели в маленькой прокуренной комнатушке на первом этаже, от входа слева, там, где в непогоду обычно дожидались извозчики своих начальственных седоков. Это была супружеская пара. Бабешка довольно смазливого вида, округлая, румяная, с необыкновенно развитой грудью, ширококостная, мясистая, с черными блестящими глазами под густыми сросшимися бровями.

Муж ее, напротив, был весьма тщедушным, узкоплечим, с болезненным румянцем, чахоточного вида. Он нервно поглаживал жидкую русую бороденку. Бегающие голубые глазки то и дело потуплял в пол, словно стеснялся смотреть на собеседников.

Заварзин, живший неподалеку – на Трубной площади, уже прибыл на службу. Он тихо сидел в дальнем углу, поглядывая, как ведет допрос Сильвестр.

Тот, завидя Соколова, высоким голосом неестественно-торжественно крикнул:

– Встать! – и сам нарочито быстро поднялся, вытянулся в струнку, доложил: – Ваше превосходительство, мещане Пузановы дают свидетельские показания по делу государственной важности.

Вся эта наигранная сценка произвела на Пузановых сильное впечатление. Мужичок побледнел до обморочного состояния, а супруга его, наоборот, приятно возбудилась, бойко затрещала масленым голосом, обращаясь исключительно к Соколову:

– Ваше превосходительство, мы, Пузановы, живем в казенной квартире в Гавриковом переулке в Московской хлебной бирже. Вот мой Васька – дворником, а я – по домашней части.

– Ты, Матрена, дело говори, не отвлекайся, – строго произнес Сильвестр.

Бабешка, не обращая на эту реплику ни малейшего внимания, веселым тоном, словно сообщала какую-то радостную весть, продолжала:

– В тот вечер мы были у крестной в Сокольниках, рождение ее праздновали, малость хорошо погуляли, домой возвращались пешочком. Идем, значит, себе, кругом тишина, потому как час поздний, в окошках света почти незаметно. Только фонарики светят. Вдруг возле дома Шапиро, где банк, прямо страсть жуткая – нос к носу с дяденькой столкнулись. Народу непутного нынче много развелось, особенно по ночам шастающих. Мы, поди, так и прошли бы, да дяденька этот как-то заелозил, свистать начал громко, словно музыку какую, вот так, к примеру: фьють-фьють-фьють! А сам на месте вертится, никуда не уходит, руки в карманы положил. Я на второй этаж глянула, а там окно раскрыто, а сверху веревка болтается, знать, к трубе привязали и в окно спустились, а там – Шапиров банк. Вот истинный крест, я сразу смекнула: «Не иначе как ехидство воровское удумали!»

Мы уже к бирже подошли, я Ваську толкаю, говорю в ухо: «Данилыч, по каким делам дяденька возле шапировского дома в сей поздний час обретается? Послушай, Данилыч, моего бабьего разуму: сбегай к городовому, так, мол, и так, разобрать тут следует!»

Соколов не перебивал, с интересом слушал. Сильвестр торопливо скрипел пером по бумаге, Васька сидел понурый, не подымая взора.

Бабешка перешла на заговорщицкий тон:

– А мой обалдуй отвечает: мы, дескать, в этом деле не причинны и вникать, дескать, в него не след. А то стрельнут в нас из револьвера или городовой обругает: чего, мол, бегаешь, по городу кляузы распущаешь, а? Мы калитку в воротах своим ключом отомкнули, вошли и тут притаились. До шапировского дома рукой подать…

– Саженей тридцать, – встрял в разговор Василий.

– И, говорю, фонарь там высокий – ярко светит. И все видать, как на руке. Дяденька вновь покрутил головой в разные стороны и теперь как-то по-особому присвистнул – си-си-си. Вдруг все во мне обмерло. Гляжу, глазам не верю: из окна другой мужчина показался. Уцепился за веревку и по ней враз спустился.

– А в руках у него баул, – быстро вставил Василий. – Не выпущает.

– Матушки мои! – Матрена всплеснула руками. – Поняла: это натуральный грабеж. А свет прямо в их личности светит. Мне как фото показали, я их без сомнениев признала.

Соколов перевел взгляд на стол. Там лежали фотографии Чукмандина и Хорька. Он спросил:

– И кто из этих двоих из окна вылез?

– Да вот этот, с длинным носом. – И Матрена уверенно указала на Чукмандина. – Вот с ним-то у меня история вышла.

– История? Какая же?

– Да как эти лиходеи стали уходить, я за рукав своего дуралея дергаю: мол, Вась, дунь хоть в свисток! Городовой прибежит, мы на жуликов навалимся и одолеем их. Нам деньжат в награду дадут.

– Заробел я, ваше превосходительство! Думаю: а что, коли на месте прибьют? – вздохнул Василий.

– Эх, Вась, ты у меня насчет выпить – орел, а где себя явить – полные штаны навалял. Тогда я подняла камень да вдогонку за ворьем. Настигла, ору: «Стой, насмерть зашибу!» Тот, что с баулом был, шипит, словно змей подколодный: «Чего, такая-сякая, шумишь? Пошла отседова, пока мы тебя на двоих не раскатали!» Ух, взъярилась тут я, прямо самой вспоминать жутко. Как хрястну камнем охальника. Хотела в ухо, да попала в плечо. Он вскрикнул, баул выронил и меня чем-то саданул в плечо. Крови нет, а рука как плеть повисла – левая. Синяк громадный. Показать? Только пусть эти выйдут, платье снимать придется. Да, осерчала я, руками разорвала бы его, паразита. А он на меня револьвер наставил, зубы стиснул: «Стрельну!» Пока я в себя приходила, тати ночные как припустятся – через железную дорогу. Я им вдогонку свистнула – вот так! – Матрена вставила в рот два пальца, и благопристойную тишину охранки резанул разбойничий свист. – Сбежали-таки лихоимцы! И баульчик не бросили, за собой потащили, а в нем, понимаю, деньжищи набиты.