Иннокентий едет в деревню

– Лизавета! – прервал идиллию отчим Лизы. – Иди, мать зовет. Слышишь?

Девушка устало поднялась.

– Пожарила она рыбу тебе? – спросил Павел Никифорович, подходя ближе. – Лизавета?

– Пожарила, – сказал я.

Павел Никифорович пошел обратно к дому.

Я смотрел на гнездо на водонапорной башне и размышлял, что забыли аисты в глухой деревне, когда могли выбрать любое место на земле. Что я здесь забыл.

– Знаешь, – вернулся старик, – она ведь такая, Лизаветина мать. Послушная. Смирная. Как с такой бабой сладить?! Никак. Слышу, плачет. Тихо плачет и молится. Ну думаю, зря она. А потом стал замечать… не тянет меня к бутылке.

Павел Никифорович словно оправдывался.

– И так подхожу и этак, а не хочу. Из каких стаканов только не пил, не лезет и все.

Я посмотрел на отчима Лизы, и в голове у меня щелкнуло. «Не может быть, – подумал я. – Этого просто не может быть».

– Так что ты это… Ты не думай, что это…

В моей голове бился вопрос: «Где моя самурайская сабля, чувак?»

2.9.4. Атака Лизетт

Узнав, кто передо мной, я понял, что мне казалось знакомым в Павле Никифоровиче. Походка была неуверенная. Перестав пить, дядя Паша не сумел полностью восстановить координацию движений.

Я уставился на отчима Лизы, признавая в нем человека, которого бабушка безуспешно направляла на путь истинный.

Лицо было более-менее нормального цвета, подбородок – чисто выбрит, а заплывшие глаза раскрылись. Он больше не прятался, не шаркал ногами, старался не сутулить спину. Не знаю, полюбила бы его бабушка в таком виде.

– Чего глядишь? – смутился дядя Паша. – Ты не думай, я рассердиться могу. Я тебе все объяснил, как человеку. Твое дело услышать и забыть.

Павел Никифорович скрылся из виду. Я встал со скамейки.

– Уходишь?

Лиза стояла на крыльце.

– Я и не знал, – сказал я.

– Чего?

– Не узнал его. Видел, но даже в голову не пришло.

– Антонина Глебовна на мать не сильно обижалась, – сердито бросила Лиза, – ты не думай.

Мы снова сели на скамейку.

– Он тебя любит. Когда ты приехал, сразу сказал хлопотать. Если бы не так, сидел бы целыми днями голодный. И в деревне о тебе только хорошее говорит. А ты этого заслужил?

«Лизетт явно не в мать пошла. Она не прятала боль, не плакала по ночам и не спасала мою душу исподтишка. И уж точно она не молчала».

2.9.5. Исчезновение Алисы

Если верить Алисе, она была специалистом по падениям. Она не стала бы отчитывать меня за безнравственные поступки. Обозвала бы дураком и потеряла интерес к истории. Искреннее равнодушие Алисы было сильнее моих переживаний.

Мне этого не хватало. Уверенности в том, что моя судьба не заслуживает внимания.

По пути к дому Алисы я успел задать себе три вопроса: как приветствовать ее деда; как объяснить ему полную незанятость в разгар дня и как скрыть явный интерес к девушке.

Но, подойдя к калитке, я увидел замок. Ставни на окнах были закрыты, в почтовом ящике лежало письмо.

«Дедушка сказал, чтобы я написала записку. Я уезжаю. Алиса».

В ящике лежал карандаш. «Привет, – написал я на обратной стороне листка. – Жаль. Дайте знать, когда вернетесь».

Я положил письмо и пошел, неся разочарование к дому Чудика.

Куда могла уехать Алиса? Вернулась в Петербург? Но куда уехал дед Алисы?

Может, они отправились к тете, которая работает в библиотеке и любит книги? А куда они дели кошку?

Какой заботливый дед! Если бы не он, я бы и записки не получил. Хотя, кто знает, кому она на самом деле адресована?

2.9.6. Удовольствие

– Из-за того что ты холишь и лелеешь свою скотину, к тебе как к дураку относятся, – сказал я, наблюдая, как Чудик в зеленой шапочке гладит корову и вплетает ей в хвост цветы. – А то и хуже.

– Кто тебя разозлил? – улыбнулся Чудик.

Мне стало стыдно:

– Но ведь это правда. Зачем корову гладить?

– А как иначе?

– Как все.

– Убивать животных нельзя, – сказал Чудик. – Это наши братья. Как можно убивать братьев?! Вот коров, например. Ты знаешь, что в Индии корова – священное животное? А ты – убивать. Посмотри на нее, посмотри на Рати. Как ее можно убить. У нее есть имя. Рати с индийского удовольствие. Как можно убивать удовольствие?!

– Не убивать коров ты мог и в городе. Зачем в деревню приехал?

– Если бы я остался там, кто бы заботился о коровах?! Ты сегодня одни глупости говоришь.

Я промолчал.

Чудик немного подумал.

– Тебе не приходило в голову, что не выделяться сложно. Ты этого не замечал?

– Нет, – покривил душой. Я не сделал ничего, чтобы заслужить внимание, а уж тем более – ненависть, деревенских. Не хотел, но оказался под светом их прожекторов, хотя предпочел бы незаметное, спокойное существование.

– Хотя, – продолжил Чудик, – выделяться тоже сложно. Но я не это хотел сказать. Я хотел сказать, что Рати сегодня чудесно выглядит.

2.9.7. Фиаско

– Я хочу разорвать договор аренды!

– Это почему? – спросил Зиновий Аркадьевич.

– Потому. Я хозяин участка. Могу я или нет?

Председатель деревни устало рассмеялся. Он сидел на скамейке рядом с клубом и надеялся избавиться от меня как можно скорее.

– Поди лучше отсюда.

– Нет, – твердо сказал я.

– Да ты знаешь, чего хочешь?! – рассердился председатель. – Сан Саныч дело делает, работу дает. Сейчас уже народ получает за охрану, за посев, за полив. А потом пойдет – и жать нужно, и бочки, и продажа.

Я был не согласен. Я видел разбитые машинами Высокого Папы дороги, пил взбаламученную рабочими воду из колодца. Это ли возрождение жизни в деревне?!

– Так всегда бывает. Хочешь взять, сперва дай.

Я подумал о взятке. Зиновий Аркадьевич прочел мои мысли.

– Не хватит, – сказал он.

2.9.8. Достоинство

– Нужно же что-то делать. Нельзя так оставить!

Павел Никифорович нахмурил лоб.

– Вспомни, сколько бабушка для тебя сделала, – надавил я.

Он остановился посреди дороги, поставил ведро с водой и повернулся ко мне.

– Я помню. Вчера встал – помнил, сегодня – помню. Завтра встану – помнить буду. Что было, то было. Не просто все.

Я обомлел.

– Бабушку обидели, а ты говоришь, не просто!

– Да пойми, что я говорю! – рассердился дядя Паша.

– Что, например? – задохнулся я.

Я думал, он обвинит меня в том, в чем я себя обвинял, но Павел Никифорович оказался благороднее:

– Будь покоен, все еще много раз поменяется. Хочешь ты или нет.

– А как же чувство собственного достоинства?

– Зачем тебе чувство?

Павел Никифорович схватился за ручку ведра.

Я тонул в одиночестве. Никто не собирался тонуть вместе со мной.

– Ты человек взрослый, – сказал дядя Паша, – сам разберешься.

Не знаю, как долго плакала Лизина мать, но результат был ошеломляющий. Теперь я сердился не только на Высокого Папу, но и на дядю Пашу.

2.9.9. Ментальное преступление

Мат стоял в груди, подходил к горлу, срывался с языка.

Я ходил кругами вокруг пшеницы. Представлял, как яростно топчу ее, как она гибнет.

Высокий Папа нанял дополнительную охрану, и теперь на участке постоянно находилось по два-три человека. И чем быстрее росла пшеница, тем зорче за мной следили.

Я мечтал, что Высокий Папа опростоволосится. Что из его идеи пивного порабощения ничего не выйдет. Что Высокий Папа прогорит.

Но пшеница росла. И горю моему не было предела.

Я представлял, как Высокого Папу изгоняют из деревни. Уличают в подлости, ловят на обмане, обвиняют в страшных преступлениях.

Но пока единственным преступником на округе был я.

2.10. Горы

2.10.0. Праздник

– Деревья, которые много лет стоят и все помнят. Пушкина помнят. Ходишь по земле, по которой он ходил, – это и есть праздник. Праздник души.

– Понятно, – сказал я.

– Современники Пушкина там ходили. Такие озера, воздух, райское место! Нигде такого нет больше.

– Ясно.

– И день рождения Пушкина только раз в году бывает!

– Да, – сказал я.

Лизетт отступила.

– На автобусе поедешь?

– Наверное.

– Я соберу в дорогу.

Я вышел из дома и отправился к пшеничному полю. Завидев меня, Ленька напрягся.

– У тебя отпуск, – сказал я.

Мальчишка недоверчиво сверлил меня глазами.

– Я уезжаю. В Пушкинские Горы.

К Алисе.

2.10.1. Картонный Пушкин

День Рождения Пушкина, как уверяла Лизетт, бывает только раз в году.

Но меня не интересовали экскурсии по Пушкинским Горам, я не собирался вздыхать у реки Сороть, фотографироваться на скамейке Онегина. Мне не хотелось смотреть на трость у камина и гусиное перо на столе и ждать, что в домик няни вот-вот войдет поэт.

Я не пошел на концерт, не видел спектакль. Не бродил по выставкам, не принимал участие в конкурсе «Мой Пушкин» и мастер-классах по рифмоплетству. Я не смотрел, как девушки в русских сарафанах и мужчины в народных платьях водят хороводы и запускают в небо воздушные шарики. Не слушал, как они поют романсы на стихи Пушкина, читают стихи и частушки. Не встречал мальчишек и девчонок с нарисованными аквагримом бакенбардами на висках.

Я бродил по Пушкинским Горам в поисках Алисы.

И понял, что Лизетт была права. Чтобы что-то понять в Пушкине, нужно было остаться с ним наедине.

Казалось, дух поэта витает в заповеднике. В любое время, в любую эпоху. Старинный дух времени. Не выветрился до сих пор.

Я встречал Пушкина на мостике через реку, видел его на опушке. И не всегда это был мираж. Вырезанный из картона, он стоял у дороги с букетом цветов. Пригорюнившись, сидел на берегу босой. Босой, но в котелке.

Это был «Мой Пушкин». Я сел рядом, обнял его и загрустил. Подумал и снял ботинки. Из солидарности. Негоже русскому поэту, драматургу и прозаику, одному сидеть без обуви.

Так мы и сидели до вечера.

Тогда я надел ботинки и встал. В пояс поклонился картонной фигуре. Сказал «спасибо».

2.10.2. Кто такая Алиса

– Я Вас там не нашел. Ни Вас, ни Вашего деда, ни тети, что любит Пушкина.

Поездка в Пушкинские Горы плохо сказалась на настроении Алисы. Она была грустной, молчала. Я затосковал по гадостям и колкостям, которыми девушка одаривала меня раньше. Мне не хватало ее рассерженных интонаций.

– Я смотрела балетное выступление, – сказала Алиса, и голос ее дрогнул. – Маленькие девочки в пачках, гуськом выходят на сцену.

Я затаил дыхание

– Я так больше не могу.

Алиса расплакалась.

И в ту же секунду я вспомнил, что Алиса прихрамывала на правую ногу, когда мы искали в поле черную кошку Дину. Девушка не ела блины, каждый день обливалась холодной водой и всеобщую ненависть к себе считала доказательством успеха.

Алиса была балериной. И однажды она упала. И с тех пор, как упала, она больше не поднималась.

2.10.3. О любви как о проблеме

Я никогда не знал настоящую Алису. Общаясь с ней, я имел дело со сломанным человеком, изо всех сил пытающимся вытерпеть поражение. И до сих пор этого не понимал.

– Влюбленность – как вина выпить. С первым глотком по телу проходит волна тепла, и ты чувствуешь приятные изменения. Но это лишь намек. Здесь можно остановиться, и никаких последствий. Второй глоток ты делаешь, понимая, на что идешь. Ты знаешь, что будет дальше. И соглашаешься на все.

Алиса легла на живот и положила голову мне на грудь.

– Некоторые всю жизнь влюбляются на уровне первого глотка, – сказала Алиса, – а некоторые еле-еле справляются с похмельем.

– Что же бывает в промежутке?

Я усиленно пытался понять Алису, но мне нужно было время. Нагромождением слов она закрывалась от меня, и я не мог ее прочесть.

– Промежуток – ни то ни се. Этакое безвылазное болото. Хотела бы я найти золотую середину, но боюсь, это один из тех вопросов, которые человек не может решить. И все это ради его собственного счастья.

– Почему? – спросил я скорее по инерции, чем из любопытства.

– Потому что любовь ради счастья другого.

Я закрыл глаза и попытался вообразить Алису до падения. Я что-то безвозвратно потерял и не знал, что именно.

– Вы все воспринимаете, как проблему. И любовь для Вас проблема. Может, любое чувство? Страх, голод?

– А разве это не проблема, когда человек боится и все время хочет есть? – рассмеялась Алиса. – Я думаю, большинство людей со мной согласны.

Меня пронзила жалость.

Алиса без цели. Алиса без смысла. Потерянная Алиса.

Она бродила ночью одна по округе, ела все, что кладут на тарелку, и постоянно оказывалась в моей постели. Я думал, ей не было до меня дела, но дела ей не было до себя.

– Любовь – это большая проблема, – сказала девушка.

– Невзаимная любовь. Может, Вы никогда не любили?

– Любила. Но он мне не пара.

Мы с Алисой были похожи. Никого мы не любили больше, чем себя. И никого так же сильно не ненавидели.

– Боюсь, Вам трудно будет ее найти, – усмехнулся я почти беззлобно.

– Ну вот Вы, например. Нашли Вы себе пару?

Я кивнул. Я нашел, только она не парная. Как второй левый ботинок.

2.11. Страшное желание

2.11.0. Стихия

Я сидел с чашкой чая на лавке возле дома. Считал безотрадные мысли, что приходили в голову. О деревенской жизни, о безделье, об Алисе.

В самый разгар уныния что-то больно ударило по уху.

Я вскочил, расплескав чай.

Что это? Кто это?

Ухо жгло от боли.

Я озирался по сторонам. Ничего и никого.

Только я решил сесть обратно, ударило в лоб.

От меня отскочила прозрачная горошина. Наклонившись, я нащупал ее в траве.

Холодная градина. Размером крупнее гороха.

2.11.1. По заслугам

Я смотрел, как огромные шарики, переливающиеся на солнце, отскакивают от порога.

Когда град закончился, я вспомнил о Леньке. Сообразил ли он укрыться в амбаре?

Мальчишка стоял посреди пшеничного поля, понурив голову.

– Померла, – сказал он.

Земля, а вместе с ней и ростки пшеницы, была усыпана ледяными горошинами. Я передернул плечами, вспомнив, как больно они падали за шиворот.

Но не успел Ленька выйти за калитку, как показался Высокий Папа.

Лицо у него было красное, опухшее.

Он мычал, махал руками.

Припав к земле, попытался очистить участок от градин. Отбрасывал лед, искал выжившие ростки.

Он был в бешенстве, он был в горе.

Я стоял рядом, готовый утешить. Но Сан Саныч быстро взял себя в руки. Он встал, злобно выдохнул:

– Ты мне заплатишь!

И добавил:

– Заплатишь за все!

Словно я виноват в природном катаклизме. Словно целыми днями танцевал с бубном, чтобы град побил его урожай.

– Ууу, – сказал Высокий Папа.

Убежал, но на полпути вернулся. Опять сказал: «Ууу». Помахал кулаком в воздухе.

Я думал, что хочу поражения Сан Саныча, думал, буду улыбаться при крахе его дела. Но вместо радости чувствовал стыд.

Как ни убеждал я себя, что не виноват, муки совести говорили. Говорили, что я был ментальным врагом пшеницы. Что деревенские остались без работы и зарплаты. Что дороги разбиты, а вода в колодце мутная.

2.12. Судилище

2.12.0. Общественный суд

Считанные часы, и деревня была поставлена на уши. На пшеничное поле пожаловала инспекция в лице Данилыча, подслеповатого деда с окраины и сельского старосты Зиновия Аркадьевича. Должностные обязанности последнего включали борьбу с разного рода стихийными бедствиями.

Действовал председатель четко. Потоптался по прибитым к земле росткам, пару раз вздохнул, почесал затылок.

Высокий Папа не сводил с меня злобных глаз. Он не только махнул рукой на остатки здоровой пшеницы, гибнущей под сапогами председателя, но и сам ее топтал.

Наконец Зиновий Аркадьевич откашлялся и, явно играя на собравшихся за забором деревенских, набрал воздуха в грудь. Он был готов говорить.

Высокий Папа, ожидая, что пришла моя очередь быть растоптанным, тоже задержал дыхание.

– Налицо, – начал председатель, – имеется некоторое, скажем так, вредительство.

Народ за забором издал согласный гул.

– Но причина вредительства не ясна.

– Как это – не ясна?! – воскликнул я. – Не я же этот град устроил.

– Ему слова не давали! – зло крикнул Данилыч.

Председатель громко продолжил:

– Глянем в договор! Его не просто пишут, а как раз для таких случаев.

Я почувствовал, как зеленею от злости.

– В договоре написано: «Арендодатель несет полную ответственность за предоставляемую в аренду землю, охраняет ее и ее содержимое от посягательств».

– Что?!

– Что ты голосишь? Это договор, тобой подписан. Ты Захаренков Иннокентий?

Зиновий Аркадьевич сунул мне бумагу под нос, и я вырвал ее из рук. Невидящими глазами побежал по строчкам.

– Но в договоре не написано, какой штраф положить, – сказал председатель.

– Как это не написано?! – закричал теперь Высокий Папа.

Он подскочил ко мне и попытался выхватить договор. Отпрыгнув в сторону, я показал язык.

Это вмиг меня отрезвило. Я понял, что постоянно оказывался в ответе за то, чего не совершал.

– Интересно, – сказал я. – Во втором пункте написано, что я даже зайти на участок не имею права. Как же мне его охранять?

– Ну, – протянул председатель, возвращая себе договор, – ответственность ты нести должен. А по всему выходит, что не несешь.

Зиновий Аркадьевич почесал репу.

– Вот что, – закруглялся он. – Отдай Сан Санычу денег за аренду. А лист этот порвем, и дело с концом.

Народ опять согласно загудел, но с меньшим удовольствием.

Высокий Папа смерил председателя высокомерным взглядом. Данилыч, хозяин злополучной лошади, роптал.

– Пусть штраф платит, – сказал он Зиновию Аркадьевичу. – Скажи ему, ты же староста.

– Нет у него такого права – штраф назначать, – сказал я, – в договоре не указано.

– А то у меня случай был, – начал Зиновий Аркадьевич, – лет десять назад. Один товарищ решил, понимаешь, козу отдать. Она у него буйная была, аж жуть.

Высокий Папа пошел с участка, гордо подняв голову.

– И вот он, значит, по соседям ходит – никому не нужна. Даже задаром. Он в другую деревню пошел. А мимо санитары из психушки. Он им козу хотел отдать, а они его самого забрали. Через несколько лет выпустили, но все зря. Шатался без дела. Потом спился и умер. Говорят, жена его санитаров звала.

– Надо было жену отдавать, – сказал Толик, – а не козу.

– Надо было! – согласился Зиновий Аркадьевич. – Но где уж теперь.

– А с козой что стало? – спросил я.

– Что, что! Ничего.

2.12.1. Суд Леньки

Если его не было на пшеничном поле, значит он сидел в луже. Мы все сидели в луже, и в первую очередь – Высокий Папа.

Я вышел на дорогу и увидел Леньку.

– Она что, никогда не высыхает? – спросил я, подходя ближе.

Мальчишка поднял на меня полные слез глаза.

– Высыхает, – ответил он и в свою очередь спросил. – Ты что, дебил?!

И зарыдал во весь голос. Что ты будешь делать, когда доверенная пшеница погибает, любимая лужа высыхает, а вокруг одни дебилы?!

– Слушай, приятель, – начал я. – Не обращай на Сан Саныча внимания. Ну покричит и перестанет.

– Тут все рады, когда урожай, – Ленька высморкался в рукав и сопли по всему лицу растер. – А ты рад, что его больше нет.

Сын Анны Павловны выпрыгнул из лужи и помчался домой.

Смотря ему вслед, я вспомнил, как мальчишкой бегал по лужам – и, может, даже этой – в голубых резиновых сапогах. Чем больше брызг, тем счастливее я. Ту радость ни с чем не сравнить, даже с поражением злейшего врага. Но с возрастом доступно все меньше и меньше наслаждений, выбирать не приходится.

2.12.2. Суд Лизетт

– Прости меня, – сказала Лиза.

Узнав о гибели пшеницы и общественном суде, она отмыла дочиста мой дом и приготовила котлеты.

– За что? – спросил я.

– Наговорила тогда… Бессовестная.

– Ничего.

Девушка вгляделась в мое лицо.

– Тебе плохо? – с сочувствием спросила она.

– Бывало и лучше, – улыбнулся я.

Она привстала на цыпочки и поцеловала меня в щеку.

Ничего легче этого поцелуя со мной не случалось. Он был приятным и неожиданным.

Лиза опустила голову. Я смотрел на ее макушку и пытался собраться с мыслями. За окном просигналил автомобиль.

Лиза подняла на меня блестящие глаза и улыбнулась. Я совсем растерялся.

Я не мог понять, как у женщины получается, повиснув на шее мужчины, снимать груз с его души.

Мне захотелось обнять Лизетт, но снова раздался автомобильный гудок. Наверняка соседские куры разбрелись по дороге и мешают водителю проехать.

Я оглянулся на окно. Момент был упущен.

2.12.3. Приговор

Я открыл калитку и ступил на землю. Паутина побитых ростков лежала под ногами. Я присел на корточки и разглядел жуков, копошащихся в мертвечине пшеницы.

Но судить себя я не собирался.

Я уже вынес приговор. Осталось привести его в исполнение.

2.13. Для счастья и для боли

2.13.0. Исполнение приговора

Пару раз взмахнул граблями – вспотел.

Сто раз – устал.

Двести – руки в мозолях.

Отправился в сарай за рабочими перчатками. Нашел задубевшие от грязи бабушкины. Надел, вернулся обратно.

Я махал граблями до темноты.

Одежда пропахла потом, волосы прилипли ко лбу. От напряжения дрожали руки и ноги.

Я ополоснул лицо из рукомойника, съел горбушку хлеба и лег на кровать.

Сон не шел. Перед глазами мелькала желтая паутина погибшей пшеницы. Я тщетно убирал ее с поля: чем больше старался, тем пышнее она разрасталась. Пшеница росла и росла, показались зерна, а я все выкорчевывал ее и топтал колосья ногами.

2.13.1. Провинность

Спина болела, руки ныли. Вчера я был полон сил и хотел поскорее очистить землю, сегодня я не понимал, зачем это нужно.

Нашел грабли брошенными у калитки, взял их и отправился работать дальше. Словно выполняя какую-то провинность.

За предыдущий день я не убрал и десятой доли. Ощущая в голове пустоту, я принялся за работу.

К полудню смертельно устал и проголодался. Никто не приходил справиться о делах, никому я не был нужен. Мое отсутствие во внешнем мире ничего не изменило.

2.13.2. Разделенные забором

Третий день я упрямо махал граблями, избавляясь от следов пребывания на земле Высокого Папы.

Я ждал Алису. Знал, что она придет.

Я чувствовал ее на расстоянии. Мог с уверенностью сказать, в каком настроении проснулась, как себя чувствует, думает она обо мне или нет. Конечно, нет.

– Эй! – сказала Алиса.

Она стояла за забором и смотрела недобрым взглядом.

– Я Вас всюду ищу! – взглянула на часы. – Уже пятнадцать минут.

– Извините, – сказал я.

Она продолжила сверлить меня взглядом. Я бросил грабли и подошел к забору.

– Я уезжаю. Подумала, нужно сказать. А то опять решите, что только о себе и думаю.

Тяжелая земля стала уплывать из-под ног. Алиса вновь посмотрела на часы.

– Куда? – спросил я.

– В Петербург

– Когда?

– Завтра.

Платье на Алисе было премилое: розовый облегающий верх и пышная юбка. Волосы девушка забрала лентой. Казалось, это чудо откроет рот, и польется нежная речь. Но сыпались слова, больно ранящие душу.

– Пойдемте, – сказал я.

Мы шли с Алисой к дому, разделенные забором. Она смотрела в небо, шла легко и весело. Я же, глядя себе под ноги, спотыкался на каждом шагу.

2.13.3. Потеря

Алиса сидела за столом, болтая ногами. Я, отвернувшись к плите, кипятил воду для чая. Смотреть на девушку было больно.

– Вы знаете, что Дина опять пропала? – спросила она.

– Нет. Я этого не знал.

– Еще до той дурацкой поездки. В Горы.

– Да? – спросил я.

– У меня нет времени искать. Да и вообще. Однажды нашлась, найдется снова.

Я представил кошку, разодранную собаками. Лежит и подыхает от ран в одиночестве. Или запер кто в сарае, и она подыхает от жажды.

Поставил чашку с чаем перед Алисой.

– Что же Вы будете делать в Петербурге?

Она прищурилась, словно хотела понять, стоит ли делиться.

– Займусь делом.

– Каким?

– Буду хореографом-постановщиком. Буду лучшим хореографом-постановщиком в стране!

– А я думал, во всем мире. Что же Вы так мелочитесь?

Она рассмеялась.

– Во всяком случае, жалеть себя не буду.

– Это хорошо.

Я не знал, что еще сказать. Она была счастлива.

2.13.4. Прощание

Алиса отхлебывала чай, а я представлял, как обнимаю ее. Как кладу на кровать.