Кропаль. Роман

– Как у тебя…

– Как?

– Как в мультике, – улыбнулся Ванька.

На окне висели розовые занавески в мелкий цветочек, подшитые кружевными оборками, на полочках – одинаковые баночки с крупами и макаронами – одна к одной, под ними – накрахмаленные салфеточки. На столе – кружевная скатерть в тон занавескам и крохотная хрустальная вазочка с конфетами.

Даша поставила перед ним чашечку с блюдцем. Он улыбнулся.

– Чего?

– Бабуля моя чай с блюдечка пила. Мы с мамкой недавно это вспоминали, я мамке решил на днюху сервиз подогнать. Пусть тоже… С блюдечка…

– Может, лучше водки?

– Давай.

Она убрала чашку и поставила перед ним стопку. Себе поставила тоже. Достала из холодильника початую бутылку и крупную масленку с крышкой. В масленке оказались крошечные бутерброды на специальных вилочках.

Ванька восхищенно посмотрел на нее:

– Ну ты блин ваще! Как в ресторане! Такое жрать жалко.

– Тебя звать-то как?

– Иван, – ответил он серьезно, – Ну Ванька, в смысле. Рыжий. А тебя?

– Даша. Хорек Мордашей звал. Помянем, – она выпила.

Ванька вертел стопку в руках. Посмотрел на бутерброды, но ни пить, ни закусывать не стал. Сказал, набрав воздуха:

– Ты прости нас, но… Мы же его за дело, спускать такое нельзя… – Он замолчал и повертел стопку в руках, поставил подальше от края, – Он же детям толкал… Он же брата моего… Такой пацаненок был! Умный, капец! Он мамке моей говорил: «Погоди, мамка, школу кончу, институт, задипломируюсь и будешь ты у меня»…

Рыжий осекся и замолчал. Даша плакала, но не всхлипывая, а так, беззвучно роняя слезы прямо на скатерть. Ванька потянулся через стол и погладил по голове. Она не убрала его руки. Тогда Ванька встал, подошел вплотную и обнял. Даша уткнулась ему в живот и зарыдала. Ванька присел перед ней и проговорил тихо:

– Ну не плачь. Говно он был, а не человек, и нечего из-за него… Хоть и любовь там…

Она вдруг отстранилась, вытерла слезы:

– Да не любила я его! Он же… тьфу! – Она поморщилась.

– А чего тогда?

– Да я же всю жизнь… Как подстилка малолетняя, от одного к другому… Замужем была, так он сел – подельника зарезал, я к другому – а тот пьяница оказался, бил меня, а потом вообще наркоман, полдома повытащил, и я уже на Хорька согласная была, а он же… Он же мерзкий… И того нет! А теперь я уже старая! И ни шиша у меня нет, ни мужика, ни ребеночка… А я красиво хотела… Хоть один разочек, самый маленький, чтоб красиво… Я же в Большой театр мечтала, хоть одним глазочком, хоть уборщицей бы туда… Ну чем я виновата? Ну за что меня так, а?

Ванька Рыжий крепко прижал ее к себе:

– Ну чего ты? Ну? Разнюнилась! Ну такая вот у нас житуха. Ты молодая еще. И красивая, вон какая красивая, ну?

– Красивая, ага, ври больше…

Рыжий вскочил:

– А знаешь что? – Он заметался, соображая, что бы ему сделать, сообразил, побежал к выходу, но вернулся, хлопнул водки из горла, – Ща! Ща, погодь, все будет!

Он выскочил вон. Даша в недоумении встала, постояла, соображая, что теперь делать, и принялась убирать со стола. Стопочки сполоснула и аккуратно поставила на полочку, бутылку в холодильник…

Он влетел с выломанной веткой от куста желтых роз, протянул ей. Даша посмотрела на его довольное лицо, на оцарапанную шипами руку, на эту кривую ветку и усмехнулась. Он побежал в комнату, заметался там:

– Музыка, музыка у тебя есть?

Она вошла с вазой, в которой стояла ветка, и поставила ее на телевизор:

– Зачем?

– Во дура! Танцевать будем!

Она кивнула ему на кассетный магнитофон, стоявший в углу.

– Херасе, древний какой!

Из магнитофона, будто подтверждая его слова, раздалось:

– Владимирский централ, ветер северный…

Рыжий выдернул кассету, перевернул ее и включил снова:

– Мурка, ты мой котеночек…

– Нет, так не пойдет. Ты ищи благородную, а я ща, я – пять сек, – он выскочил вон.

Даша погладила пальцем бутон желтой розы и присела перед магнитофоном. Цветы ей иногда дарил муж, но сейчас казалось, что это было в какой-то даже не прошлой, а позапрошлой жизни, вспоминать о которой не хотелось. В праздники муж приходил поддатым, долго не мог кончить, злился и прижимал Дашу так, что на теле оставались синяки. Он вообще был довольно грубым и неумелым, но его Даша любила сильнее, чем всех последующих. И не потому, что он был каким-то особенным, просто он был первым, и потому с ним она ни в чем не сомневалась. Она чувствовала, что это по-настоящему, что все правильно и хорошо, даже если плохо. Вот она выросла, вышла замуж, у них родятся дети, потом появятся внуки. Но все пошло неправильно, он сел, оказался не тем и не навсегда, и теперь сомнения терзали постоянно – а этот навсегда? Это – тот? Она присматривалась и замечала запах изо рта, грубость, носки, немытую посуду, и все это будто бы жило вместе с ними, влезало в ее мечту и разлагалось там. Прекрасная семья, с детьми и внуками, с носками, матом и запахом изо рта.

– Разведенки всегда так, – сказал ей как-то на это Хорек.

К нему она испытывала странную физиологическую брезгливость, хотя от него ничем особенно не пахло – но он и улыбался как-то гнусненько, и хихикал мелко. Зато у него всегда водились деньги, он был хитер и умел ее успокоить – рассказывал, как вот-вот солидно заработает, они уедут туда, где «нормально» и можно растить детей. И ради этого «растить детей» Дашка терпела, но и тут вышел обман. Все зря.

Вернулся Рыжий быстро. Торжественно вошел с коробкой конфет «Птичье молоко» и бутылкой дешевого вина.

– Подержи, – передал Даше трофеи, чинно снял олимпийку, но не найдя, куда ее повесить, бросил у порога, стянул кроссовки, посмотрел на ноги, – Блин, носок дырявый… ну ниче, мож мне жарко, – он снял носки.

Даша улыбнулась – вот и носки.

– Че ты ржешь? К тебе мужик пришел при всем параде, а ты в ночнушке. Одевайся красиво, как там у баб положено.

Он забрал у нее бутылку и конфеты, прошел в комнату и уселся на диван. Даша появилась в летнем шифоновом сарафане, чуть смущенная и тихая:

– Ну ты ваще прям! Красотка! Как эта… Как ее? Мерлин Монро!

Она отмахнулась.

– Да я по натуре тебе говорю, у тебя даже прическа похожая!

Чинно встал, протянул руку:

– Как там правильно? Разрешите пригласить вас на медляк.

Она улыбнулась.

– Чего?

– Хорошо все, – она положила руку ему на плечо.

Ванька боялся наступить ей на ногу, а оттого просто раскачивался на месте, бережно прижимая ее к себе.

Проснулся он поздно. Даша уже сидела за столом и, подперев голову руками, смотрела, как он спит. Улыбалась.

– Доброе утро, – Ванька прошлепал босыми ногами по дощатому полу, подошел сзади и обнял ласково. Она поежилась в его объятьях как кошка, хотела что-то сказать, но Ванька протянул руку и взял со стола бутербродик:

– Дашка, женюсь!

– Ишь ты, скорый какой! Даже фамилию не спросил, а уже женится!

– А на кой мне твоя фамилия? Все равно сменишь.

– Ага, заливай!

– Чего заливай? Я серьезно тебе предлагаю. Распишемся? Только чтоб все по чести, платье там, фата, ох у меня мамка это дело любит! Она тебе чего-нибудь там подарит! Подушки какие-нибудь… Или тазики…

Она встала и посмотрела на него серьезно:

– Не надо так шутить.

– Да я шучу что ли? Да я мамкой клянусь! – Ванька уселся и принялся есть.

Даша, растроганная и смущенная, села напротив, но через пару секунд встала. И снова села.

– Ты чё мельтешишься? Сядь, поешь. Вкусно, капец!

– А, была – не была! – Даша прошла к тумбочке, порылась в ней и вынула сверток. Положила перед Ванькой. Тот с интересом посмотрел на пакет:

– Халва?

– Сам ты халва! Это Хорек мне вчера дал, чтоб припрятала.

– Погоди, я че-то спросонья не врубаюсь, – он подвинул к себе пакет и ахнул.

– Хорек вчера дал мне на сохранение. А теперь это куда девать, я не знаю.

Ванька взял кирпич в руки, взвесил, понюхал:

– Он даже не бодяженый еще. Это знаешь, сколько стоит… Тут большой театр домой заказать хватит… Погоди, я че-то не врубаюсь, Фархат мне вчера сказал, что Хорек ему нифига из долины не принес, а он, значит, принес…

Она пристально посмотрела на него:

– Но не отдал. Он давно говорил, что надоело ему по горам скакать, пора уже на старости лет устаканиться.

– Устаканился… – Рыжий невольно улыбнулся, отодвинул стул, заходил по комнате, съел еще бутерброд:

– И чего с ним делать?

– Продать.

– Фархату? Он придет и заберет. Не будет он платить.

– И что? Пойти и самим в руки ему отдать? – возмутилась Даша, – Тут раз в жизни перепало, и то…

Рыжий сел:

– Погодь, давай обмозгуем. Тут продавать нельзя, это однозначно… Слушай, надо уехать, и там продать, а?

– Куда уехать?

– В Москву! Куда ж еще? И отмазка есть. Типа там свадебное путешествие.

В поезде было жарко, курить запретили, и Ванька маялся от безделья. Он беспрестанно посматривал на часы, в ожидании очередной станции, на которой можно было бы выкурить сразу две, а то и три сигареты – впрок. Даша вязала, сидя на нижней полке. Ванька свешивался и придумывал, чего они купят, когда продадут «это». Дашка возражала – слишком роскошно, вызовет подозрение. Ванька пытался спорить, мало ли, может, у нее от Хорька приданое осталось, но сам понимал, что Даша права. Светиться нельзя.

Можно было поесть, но сегодня до обеда Ванька ел уже дважды – Даша долго разворачивала фольгу, резала овощи, раскладывала все это по пластиковым тарелочкам, а потом отмывала тарелочки в туалете и вытирала прихваченным из дома полотенцем. Больше ничего не происходило. Спать тоже не хотелось.

Неожиданно Ванька почувствовал явный табачный запах – фраерок с боковушки пришел из туалета и влез на верхнюю полку. Ванька, не спускаясь, неуклюже развернулся лицом к проходу.

– Слышь, ты в туалете покурил?

– Зачем в туалете? – удивился фраерок, – пятьдесят рублей проводнице сунул, она посторожила.

– В смысле? На стреме постояла?

Фраерок почему-то заулыбался и протянул Рыжему руку:

– Матвей.

– Еврей что ли? А я Иван, – перебил сам себя Рыжий.

Матвей Рыжему понравился. Он водил его курить за свои, поил на халяву пивом и слушал истории Рыжего о пацанах, по которым тот уже успел соскучиться, о мамке и брате. Даша сердилась и пыталась угомонить болтливого мужа, но Ванька ее намеков не понимал.

– Курнуть бы… Пиво не лезет, – пожаловался Матвей вечером и отвернулся в окно.

Ванька поворочался, соображая, а потом все же отправился в туалет, сняв с верхней полки увесистую спортивную сумку. Поставив сумку на мокрый унитаз, Ванька вынул из нее трехлитровую банку ароматного смородинового варенья. Из банки он, стараясь не заляпаться, достал пакет с планом и, размотав его над раковиной, отщипнул маленький кусочек. Потом долго заматывал план обратно в пакет, обклеивал скотчем, пока, наконец, не утопил его в банке. Застегнув сумку, Рыжий ахнул – весь пол, раковина, и даже зеркало, оказались заляпанными густым смородиновым вареньем. Рыжий попытался растереть капли ногой, но от этого они растеклись так, будто по полу тащили труп. Повесив сумку на крючок двери, в которую уже кто-то стучал, Рыжий начал лить воду на зеркало и в раковину, случайно промочив висевший у унитаза рулон туалетной бумаги. Что делать с полом, он не понимал. Наконец, сообразив, вынул из-за унитаза половую тряпку и вытер пол, а потом еще долго полоскал тряпку в раковине.

Матвей, заметив потного, промокшего Ваньку, усмехнулся:

– Ты там стирал что-ли?

– Личинку откладывал, – хохотнул татуированный мужик с нижней боковушки.

– Пошел ты, – беззлобно ответил Рыжий и шепнул Матвею – Я курить достал.

По перрону Казанского вокзала сновали грузчики с низкими широкими тележками, осматриваясь, брели испуганные приезжие, встречали их шустрые москвичи. Вдоль стен люди с чемоданами и баулами ждали начала посадки.

Даша, выскочив на перрон, тут же заскочила обратно, и, схватив Рыжего за обе щеки, чмокнула в губы. Ванька робел. Подхватив сумки, он, наконец, вышел на перрон. Как в ледяную воду шагнул. Осмотрелся, продолжая держать в руках большой китайский баул и спортивную сумку.

– Поставь, – Даша попыталась взять у него баул.

– Ага, поставь! Москва же, уведут, оглянуться не успеешь.

– И куда дальше?

– Разберемся, – ответил Ванька, но голос его звучал неуверенно.

Вдруг рядом залаяла собака. Рыжий обернулся. Крупная овчарка рвалась из рук державшего ее полицейского. Второй полицейский направился прямо к ним.

Ванька, отшвырнув китайский баул, но, не выпуская из рук увесистую спортивную сумку, рванул в подземный переход. Полицейский бросился за ним. Ванька завилял, пытаясь сбросить хвост, пробежал мимо стеклянных ларьков, вломился в какие-то тяжелые двери, хотел перескочить попавшийся на пути турникет, но створки неожиданно захлопнулись, и он растянулся на бетонном полу. Банка в сумке негромко звякнула. Разбилась. Запахло черной смородиной.

Полицейский насел на него сверху и скрутил руки за спиной. Щелкнули наручники.

Рыжий лежал между створок пронзительно пищащего турникета, щекой на бетонном полу и видел ноги. Множество бегущих куда-то ног.

– Из грязи родился, в грязь обратился, – почему-то вспомнилось ему.

Зареванная Даша сидела перед отделением. Сначала она хотела куда-то пойти – поискать комнату или гостиницу, но на нее странно смотрели встречные хачи, и цыганка попыталась с ней заговорить. Перед отделением было спокойнее. Даша понимала, что Ваньку уже не выпустят, но участковый сказал ждать. И она ждала.

Когда Ванька вышел из отделения, Даша не сразу его узнала – не ожидала, что он появится. И только когда он присел рядом, бросилась на шею и расплакалась:

– Ванечка, как же это так? Как они тебя отпустили?!

Ванька сплюнул на землю и улыбнулся.

– А не было там нифига. Ограбили нас, Дашуня. То ли эти вытащили при обыске, то ли в поезде еще.

– Как? – Даша не могла поверить.

– А вот так вот, – Ванька сел рядом и хлопнул ее рукой по коленке, – Никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь.

И засмеялся.

– Подожди, но там же в сумке все было, там же банка…

– Ну. Разбитая банка с вареньем и все. Ни шиша. Сперли. Матвей поди, рожа еврейская. Стал бы меня еврей нахаляву поить…

– Да какой он еврей, у него волосы белые!

Помолчали.

– Да и хрен с ним. Главное, выпустили, – добавила Даша.

– Ну, – Ванька прижал ее к себе.

После перекура Рыжий заснул так крепко, что можно было и не волноваться, но Матвей решил перестраховаться. На ужин он угостил всех в купе кока-колой, в которую замешал изрядную порцию снотворного. Сладкая газировка у него была всегда. В детстве мама внушила ему, что несколько глотков способны предотвратить приступ эпилепсии, и ему реально помогало. Потом врачи сказали, что это бред собачий – максимум скачок сахара в крови, как следствие – повышение давления, что, как раз, должно приступ усилить. Но врачи много чего говорили неправильного – например, про то, что мороженое нельзя после удаления аденоидов.

В любом случае, сейчас газировка помогала только отсрочить приступ минут на десять. Но этого обычно хватало – лекарство успевало подействовать или удавалось покурить травки, если приступ настигал в безопасном месте. За прошлый год Матвея накрыло только однажды. Но так позорно, что приходя в себя, он первым делом подумал о том, что лучше б сдох. Реально.

Это случилось в начале января, в редакции городской газеты, где Матвей уже полгода работал курьером. В редакцию его устроила бабушка, через какую-то свою ученицу, которая то ли замуж вышла за редактора, то ли сама там работала.

Матвею в редакции нравилось, он приходил к обеду, как главный, дожидался его, пил чай, забирал корреспонденцию, прогуливался по центру – разносил, потом снова пил чай с корректором и верстальщиком, и шел домой. Его ценили за исполнительность, ответственность и за бабушкин вишневый компот, который он таскал в редакцию трехлитровыми банками. Бабушка радовалась его успехам, а когда Матвей жаловался на низкую зарплату, она совала ему в карман мелкую купюру и говорила:

– Ничего, Матюша, всем сначала побегать приходится, повысят потом. Главное, трудись, как следует.

После праздников его и вправду собирались повысить до менеджера по работе с клиентами – нужно было вежливо отвечать на звонки и принимать платные объявления. Даже зарплату с главным уже обсудили. Прошлый менеджер поддавал, а с перепою хамил. Его надо было убрать.

Матвей уже предвкушал собственный кабинетик, и пошучивал, что все теперь будут заседать у него, но тучный верстальщик отвечал, что в его будку не поместится, и они смеялись, а сухопарый корректор неодобрительно качал головой. Он тоже пил бабушкин компот, но всегда из маленькой кофейной чашечки, крохотными глотками и запивая крепким черным чаем. Верстальщик щедро мазал батон сгущенкой и наливал компот в большую пивную кружку. Корректор закатывал глаза, глядя на это, а верстальщик хохотал и предлагал ему батона.

У Матвея это была первая нормальная работа, и все эти люди очень ему нравились. Нравилось, как корректор, вычитывая гранки, фыркает и бубнит себе под нос:

– Ну кто так пишет? Вообщем! Господи-ты-боже-мой… Вообщем! Сил на вас нет!

А верстальщик весь день играет в компьютерную игру, иногда отрываясь на верстку платных объявлений, ждет номер, жалуется, что вот все уже домой, а ему еще верстать и верстать, но на самом деле он залихватски распихивает все материалы по полосам, и уходит всего лишь минут на 20 позже.

Матвей представлял себе, как «делает карьеру» – смеется с ними изо дня в день и постепенно растет в должности. Непременно до главного. Что-то в них было другое, во всей этой редакции, что-то особенное, умное, чего не было в его друзьях. Оно было в бабушке и частично в маме. Мама, правда, высшего образования не имела, но все же работала продавцом в книжном. В канцелярском отделе.

Матвей после школы окончил шарагу, во время учебы барыжил вместе с Кугой – перепродавал краденые сотовые, ноутбуки, иногда наркоту, но это удавалось редко. Временами менты падали на хвост кому-нибудь из местных барыг, принимались пасти, и тогда барыга находил «чистенького», типа Куги или Матвея. Иногда, конечно, устав от хвоста или спалившись, барыга подставлял «чистенького», но Матвею пока везло. После наркоторговли у них с Кугой появлялись свободные деньги. Тогда они мотались в столицу – скупали на вокзале технику за бесценок, желательно у цыган, а потом отвозили в родной городишко и продавали.

Матвей собирался подкопить телефонов и открыть точку на рынке, постепенно наторговать на аренду киоска в магазине, а потом купить франшизу салона связи, как в свое время сделал Тукан – самый крупный легальный бизнесмен в городишке. Но тут бабушка устроила его в редакцию, и Матвей сначала решил, что поработает тут временно – накопит на закупку товара, еще и Куга из армии вернется, как раз при деньгах – Куга ушел служить по контракту, хотел сразу киоск, без рынка. Но в редакции Матвею так понравилось, что думать о киоске теперь не хотелось.

Он мечтал, что Куга вернется, станет крутым бизнесменом и будет заезжать к нему на чай. И когда Куга протянет ему рекламное объявление своего салона, а потом полезет в бумажник, то Матвей накроет его ладонь своей и лениво проговорит:

– Я тебя умоляю, мы же друзья.

Но не сложилось. После новогодних праздников все были вялыми и разморенными, хотя отдыхал только главный. В его отсутствие редакция быстро зажила в другом ритме. Журналисты забегали на секундочку, приносили сразу несколько материалов, корректор приходил к пяти, верстальщик тоже около того, работал только менеджер рекламного, который к концу праздников был так зол на всех, что даже здороваться перестал. И вот в этот момент к нему и пришел тот старик. Крупный, высокий, в кашне и хорошем зимнем пальто, уже видавшим виды, но все-таки пальто.

Старик пришел ссориться – он хотел переехать к дочери и продавал квартиру, но в объявлении, которое он дал, адрес указали неверно. Верстальщик клялся, что виноват менеджер, и он прямо сейчас бланк найдет, поддатый менеджер орал, что старик – шарлатан и риэлтор, он на самом деле продает две квартиры, дал объявление, потом наврал про то, что адрес перепутали, и деньги за объявление сэкономил. Редактор орал, чтобы не смели орать в редакции, а Матвей смотрел на старика.

Старик тоже был эпилептиком. Матвей понял это сразу же, как тот вошел. Он не мог объяснить, почему узнавал своих, но было в его походке что-то неуловимо робкое. На пол он поглядывал чуть чаще, чем обычные люди, будто примеряясь, куда придется упасть. Руку держал на кармане, чтобы успеть вынуть таблетки, и покраснел он такими же пятнами, когда уши и брови почему-то остаются белыми, и затрясся мелко-мелко, прежде чем рухнуть. Сначала кончиками пальцев, потом жила на шее запульсировала не в такт, и колено – какое подведет первым? Самого падения Матвей не увидел, потому что упал сам. Такая глупость – вылупился на старикана и не заметил собственного приступа. У старикана, причем, приступа не произошло – то ли от неожиданности Матвеевского падения, то ли и не был старик этот эпилептиком.

Матвея откачали, отпоили, пожалели, и постепенно «ушли». Это, в общем-то и понятно. Распсиховался при разговоре с клиентом – приступ, упал. Какой уж тут менеджер? Да и курьер тоже – повез документы в налоговую – и все.

После увольнения Матвей долго не мог прийти в себя. Пропил все, заработанное, болтался по хатам, иногда просто целыми днями лежал, уткнувшись в телефон. Играл в змейку или тетрис. Бабушка пыталась поговорить, но Матвей слушать не хотел. Все прошлые перспективы казались ему теперь глупыми и неинтересными. Ну будет он с Кугой барыжить телефонами, ну доторгуют они до точки, потом еще до одной, и еще. Это столько лет беготни, терок с наркоманами и ворами, каких-то коробок, касс, просиживания за прилавком, впаривания. Это компоту попить и прогуляться по центру с папочкой, на которой красуется крупный логотип городской газеты. Когда все тебя принимают не за журналиста даже, а за юриста или бухгалтера, от которого эти журналисты зависят.

И главное, разве виноват Матвей в том, что с ним эта хрень происходит? Он специально падает что ли? Так почему его выкинули? Он же не автобус междугородний водить собирается и не атомную бомбу караулить, а просто объявления принимать. Ну упал. Ну подождут пока встанет, да и ладно. В чем беда-то? Если раньше, в школе и в шараге Матвей радовался своей болезни – его и не били никогда – боялись припадка, и не спрашивали строго. То теперь стало очевидным, что во взрослой жизни никто с ним возиться не станет. И Куга, старый его товарищ, дружит с ним из жалости и из этого его противного благородства – типа, смотрите, у вас вот просто друзья, а у меня инвалид. И работать он с ним будет из жалости. Типа у вас просто продавцы, а у меня инвалид. Я каждый день рискую – ваши продавцы отпор дать смогут, а этот шлепнется, и грабьте, сколько влезет.

Это было обидно. Настолько обидно, что Матвей окончательно смирился: пил, играл, шлялся. А на все вопросы бабушки отмазывался тем, что ждет из армии Кугу.

Наверное, Матвей так и сдох бы от пьяной икоты, не от нее самой, конечно, а от припадка во время нее. Так умер его дед. Если пить несколько дней, появляется эта крепкая, тугая икота, от которой до боли стискивает легкие. Бороться с такой икотой бесполезно – нужно, чтобы вытошнило. Припадок у деда начался прямо во время тошноты, вместе с икотой, спасти его пьяные собутыльники не успели.

Как-то вечером, вспоминая деда и обещая себе завязать, Матвей ковылял через парк к дому, и, утомившись, присел на уже занятую лавочку. Девушка, бросив на него быстрый взгляд, покачала головой и забубнила недовольно. Матвею это так напомнило корректора, что он рассмеялся. Девушка хотела, было, уйти, но Матвей не отпустил, принялся сбивчиво объяснять и про корректора, и про эпилепсию, и про деда. Пока говорил, даже протрезвел и проводил девушку до дома.

Договорились, что завтра в семь он придет снова, но утром оказалось, что имени ее Матвей не запомнил. Бабушка, которая при упоминании о девушке тут же начала планировать свадьбу и крестить внуков, предложила идти к дому и разобраться на месте.

На месте оказалось еще хуже – девушка жила в частном секторе, провожал ее Матвей по темноте, и понятия не имел, в какой именно дом она вошла. Он робко поспрашивал про широкоплечую девушку с темными волосами, но соседи хмурились и не понимали. Уточнять про то, что у нее тощий зад и нос мог бы быть не таким приплюснутым, Матвей не решился. Он понимал, что и сам он далеко не красавец, еще и инвалид. А потому приходилось говорить, что главное в женщине, это чтоб «по общению» понравилась.

На следующий день, вечером, Матвей потащился в парк. Весна уже началась, но было еще промозгло. Он почему-то надеялся, что девушка догадается прийти на скамейку, но бабушка сказала, что рассчитывать на это глупо – он вчера не пришел, с какой стати она за ним бегать будет? Но девушка была там! Она сначала даже привстала от радости, но потом напустила на себя равнодушия и уселась обратно.