Кропаль. Роман

Фархат вошел в магазин. В магазине сразу же воцарилась тишина. У прилавка собралась небольшая очередь, но все расступились, даже недовольная крупная бабка в цветастом халате и розовых резиновых тапочках отошла, пропуская Фархата. Все смотрели на него и молчали. И он молчал.

Ему нравилось, что его боятся. Нет, он понимал, что боятся они не его лично, а его положения, его власти, но все равно было приятно. Еще немного послушав тишину оробевшей очереди, Фархат взял стекляшку жигулевского и вышел.

Хотелось куда-то присесть, но все лавки в городе давно пустили на дрова, а ножки сдали в металлолом. На крышке погреба за общественной баней оказалось занято. Там плакала намалеванная школьница в короткой юбке. Фархат не обратил бы на нее внимания, но чем-то эта девочка напомнила ему Катю.

Фархат присел рядом с девочкой. Школьница торопливо утерла слезы, и попыталась придать лицу доброжелательное выражение:

– Здравствуйте, Фархат.

Фархат усмехнулся – пигалица совсем, и та знает, кто он такой.

– А ты кто?

– Яна.

– И чего ревем, Яна?

– Парень меня бросил. Сказал, я конченая. При всех сказал… И с подругой моей теперь… – она снова разрыдалась.

Фархату было скучно, и хотелось отвлечься. Он представил себе перепуганные лица малолеток и решил повеселиться, а заодно и сделать хорошее. Будет потом встречать эту Яну и радоваться.

Фархат приобнял ее:

– Не дело, – Фархат встал, – Пошли, перетрем с ним.

Яна вскочила, удивленно посмотрела на Фархата:

– Ты? Ты за меня вкупишься?

– А мы с тобой вроде бы на брудершафт не пили.

– Извините, – школьница помрачнела, но уже через несколько шагов взяла его под руку.

Фархат остановился, посмотрел на ее руку и, усмехнувшись, сказал:

– А ты скорая, я смотрю!

Она засмеялась от волнения, но руки не убрала:

– Ой, ну это же такой понт! С вами пройти! Нет, ну если нельзя… Или если у вас девушка есть… – она испуганно отдернула руку.

Фархат улыбнулся и выставил локоть, чтобы она взялась. Она улыбнулась и подхватила его снова:

– У меня девки сейчас от зависти умрут… Вы же такой… Ну ваще прям!

– Я страшный, как сто чертей, – протянул якобы недовольно Фархат, но ему было приятно.

– Причем тут внешность! Вами же все восхищаются! Мой брат мелкий мечтает, когда вырастет, стать таким как вы!

– Ну и дурак, – искренне ответил Фархат.

Во дворе школы на детской площадке, состоявшей из пустой песочницы под покривившимся ржавым грибком и остова качели, пили пиво старшеклассники. Несколько пареньков в спортивных штанах, остроносых туфлях, черных майках и летних кепках – восьмиклинках. Заметив Фархата и Яну, подростки удивленно поднялись.

Фархат подошел, остановился, выбросил бутылку в кусты и, потянув спортивки за колени, чтоб не растягивать, уселся на край песочницы. Он ни на кого не смотрел. Так делал Колхоз на сходках, и оно всегда срабатывало. Типа я тут занят, а вы мне до такой степени мусор, что я даже и смотреть в вашу сторону не собираюсь. Яна встала рядом с ним и победоносно окинула всех взглядом. Фархат помолчал для солидности и тихо проговорил:

– Ну что, ребятки, делать будем?

Подростки испуганно переглянулись.

– Ну?

Школьники молчали. Яна торжествующе улыбнулась.

– Пиво холодное?

Пацаны закивали, а стоявший ближе всех паренек, протянул Фархату полторашку «Жигулевского». Фархат отпил, передал Яне, она выпила тоже. Он собирался рассказать про понятия и напомнить о том, как можно поступать с женщинами, но не успел, из-за угла школы появилась толпа. Они вели под руки уже изрядно побитого Хорька.

– Вон Фархат! – крикнул Рыжий, и толпа направилась к школьникам. Школьники попятились, но Фархат проговорил тихо:

– Стопэ! Я никого не отпускал.

Метрах в пяти толпа остановилась. Рыжий подошел к Фархату, присел рядом, но не на песочницу, а на корточки, и даже голову пригнул, чтобы оказаться ниже:

– Фархат, он детям дурь пихает. Братика моего мелкого подсадил, а он у меня знаешь, какой был. А у Соленого дочку, затаскалась девка. Да тут у каждого…

– Я же в том году еще запретил школьникам впаривать, – перебил Фархат.

– Вот и я о чем, – развел Рыжий руками, от этого чуть не сев на задницу, – А он говорит, что ты за него вкупишься.

– Я? – с угрозой в голосе спросил Фархат, – Писанись, что ты меня с ним видел.

Рыжий благодарно закивал, вскочил, широко улыбаясь, побежал к остальным. Подбегая, он подскочил, стараясь на лету пнуть Хорька в живот, но промазал и чуть не упал. Фархат усмехнулся. Школьникам смешно не было.

Толпа разошлась плотным кольцом вокруг Хорька, его поднимали и швыряли, снова поднимали, и снова швыряли. Рыжий обернулся к школьникам:

– Ребзя, шнурок есть? Ну от кроссовка? Обычный! Мы вернем, только это… – Рыжий жестом показал, что шнурок ему нужен, чтобы сделать удавку. Перепуганные дети не шелохнулись.

Фархат взял у Яны бутылку, отхлебнул пива и свистнул. Бьющие остановились и посмотрели на него:

– Он мне тут нахрен не сдался. Чтоб убрали за собой.

– Фархат, да не вопрос, – клятвенно приложил руку к груди Рыжий.

– И в сторонку хоть отойдите. Школа же. Еще бы в детский сад его притащили.

– Прости, сейчас мы…

Рыжий поволок Хорька к кустам, но далеко оттащить его не удалось. Из-за угла школы выскочила вдруг та самая толстая бабка в розовых шлепанцах, которую Фархат только что видел в магазине. Она бросилась Рыжему наперерез.

– А ну! – прокричала она таким страшным голосом, что мужики расступились, а Рыжий, крепко державший Хорька за грудки, от неожиданности выпустил его.

Фархат, наблюдавший за ними, усмехнулся:

– Отобьет! Точно отобьет. Я такое видал уже. Баба как-то мимо шла…

Договорить Фархат не успел. То, что произошло дальше, поразило даже его. Бабка вдруг схватила Хорька за шиворот и как-то ловко толкнула вперед, будто подбросила вверх. Хорек глухо шлепнулся на живот, баба оседлала его и, схватив за волосы, принялась лупить лицом об асфальт.

– Паскуда! Гнида поганая! Мразь! Конченая мразь! Ты мне за все ответишь!

Хорек в ответ даже не стонал, а как-то глухо булькал. Мужики от неожиданности расхохотались.

– А я думал, она его того… Забрать хотела… Мамка, или кто, – сквозь смех проговорил один из толпы.

– Не, это мамка его клиента, по ходу.

Фархат поднялся, и Рыжий, принявший это за проявление недовольства, подскочил к бабе и, раскорячившись, начал вытягивать из под нее Хорька:

– Школа же… Дети смотрят. В кусты, в кусты пошли. Там убьем. Отойти надо.

Бабка услышала его и обмякла вдруг. Задрав ногу, перевалилась на задницу, выпустила из-под себя окровавленного Хорька и зарыдала. Рыжий отдал обмякшего Хорька мужикам и попытался поднять бабку, но она не захотела вставать.

Фархат поморщился и развернулся к школьникам:

– Ну и кто тут Яночку обидел?

Школьники молчали и смотрели на то, как уносят Хорька в кусты.

– Я спросил, – с угрозой в голосе сказал Фархат.

– Он, – ответила Яна, указав на симпатичного паренька.

– А сам чего не отвечает? Западло с Фархатом разговаривать?

Паренек съежился в ожидании удара. Но ударил не Фархат, а один из друзей, юркий и жилистый, тот самый, который первым сообразил протянуть Фархату бутылку.

Фархат похлопал паренька по плечу:

– Молодец, понятливый. Вечером в гараж заходи, сбегать кое-куда надо.

Паренек просиял и кивнул. Фархат обнял Яну за шею. Он прихватил и пиво, уводя Яну прочь. Яна обернулась – школьники провожали их взглядом. Только обидчик держался за нос.

В гараже Фархат раскурил косяк, откинувшись на спинку дивана. Яна сидела рядом и смущенно теребила подол юбки. Она спросила вдруг, чтобы заполнить гнетущую тишину:

– А как вы таким стали?

Фархат потрогал себя за нос:

– Это меня мудак один мордой об рельс постучал, царствие небесное… Там, у магазина…

– Да неее, – протянула Яна, – Я вообще.

– А, – Фархат выдохнул дым, – Я в школе для дураков учился. Ну и подфартило. Я с Макеной по малолетке в одной камере в СИЗО неделю кантовался.

– Нет, я Макену не знаю…

– Ты ж мелкая совсем.

Он поцеловал Яну в губы, усадил ее к себе на колени и полез под юбку. Девочка была свежая, аппетитная, ее трясло от возбуждения, она смешно и старательно отвечала на поцелуи. Фархат стянул с нее кофточку, расстегнул лифчик. Отстранился, чтобы заценить грудь, но случайно посмотрел ей в глаза и заметил, как сильно она испугана. И что трясет ее явно не от возбуждения. Он взял ее за подбородок и строго спросил:

– Ты целка что ли?

Яна кивнула.

– Сука, – Фархат одним движением сбросил ее с колен, – И какого хрена ты тогда… Мокрощелка малолетняя! Пошла вон!

Яна испуганно вскочила, на ходу натягивая кофточку, и бросилась к выходу. Она дернула дверь, но дверь оказалась заперта. Она замерла, глядя на медленно подходящего к ней Фархата.

Он запер за ней дверь, вернулся на диван, и лег на живот. От грязного дивана несло прелым табаком.

До сегодняшнего дня Рыжий Ванька был уверен, что убив Хорька, испытает радость и облегчение – отомстил за братишку, восстановил справедливость. Но вместо удовольствия – опять эта липкая боль. Смерть Хорька ничего не изменила – братишка уже в колонии. Вернется, чтобы тихо спиваться, клянчить мелочь, воровать, потом примется за старое и сдолбится насмерть. Поздно.

Но плюс все же был – еще долго школьникам никто дурь продавать не посмеет. До нового Хорька. И, может быть, в этот просвет между Хорьками успеет вырасти чей-нибудь еще братишка.

Ванька думал это, но все равно не легчало. Будто бы незаживающая трещина в кости – вот, вроде бы затянулось, срослось, а потом убил кого-нибудь и снова лопнуло. И саднит, саднит, и ничем не заглушить. Сиди, лежи, телек смотри – все равно больно и чешется. Научиться бы как Фархат. Тому убить – как зуб выдернуть. С замораживанием.

Или научиться не думать. Как Колян: Фархат сказал, Колян сделал. Не человек, а машина. И за грехи Коляновские перед господом Фархат отвечать будет, сам говорил. А за грехи Рыжего кто? Убийство – это же как минимум десятка в аду, в кипящем котле. Молодец, хорошо день провел. Хотя если по понятиям рассуждать, то толпой вроде как и не убийство, а суд. И если за дело, то может, и скинут хотя бы пятерочку. Или условно. Интересно, а в аду условно – это как? Сидишь в чистилище и пережидаешь? Но чистилище – это же просто белое поле. Белое поле. И ничего вокруг. Это похлеще всякого ада получается – в аду хоть не один в котле варишься, а рядом кто-нибудь подкипает. Вместе полегче. Даже с чертом, который в тебя рогатиной тычет, лучше, чем одному.

Ладно, пусть уж десятка тогда.

Мама, услышав, что он вздыхает на кухне, вырубила телек, поскрипела пружинами койки и побрела к нему. Он услышал, как шаркают по драному линолеуму ее старые тапки, приосанился и постарался «сделать лицо». Было невыносимо слушать это ее ковыляние – колени у мамы не гнулись с самых похорон. Врач сказал – застудилась. Она очень любила деда, долго не вставала с его могилы и не давала Ваньке себя поднять. После суда над братишкой дед пил всю ночь и к утру помер. Так что и тут Хорек вышел виноватым.

Ванька приматывал матери к коленям капустный лист, растирал настойкой лопуха на спирту, и даже ставил компрессы из желчи. Вставать она начала уже через неделю, но ходила теперь так, будто тапки у нее были чугунные.

Улыбнулся. Нет, не получилось. Поняла.

– Че ты, Ванюш?

Ванька потер пальцем порез на старой клеенке и признался:

– Мы это… Хорька грохнули…

Она ахнула, вскочила, чуть не перевернув стул. Лицо ее в одно мгновение подтянулось, напряглось, и она стала похожа не на его вечно сонную маму, а на героя – стахановца с советского плаката.

– Мучили? – спросила она жестко.

Ванька не сразу ее услышал, он удивленно следил за изменениями ее лица.

– Мучили? – повторила она – Вы его мучили?

Ванька не понимал, что она хочет от него сейчас услышать. Расписывать собственной матери, какой ты жестокий мокрушник было немыслимо, но по тону казалось, что именно этого она от него и ждет.

– Ну так… Не сильно…

– Меня позвать надо было, раз сами не могли! – глухо проговорила мама, – Он бы у меня землю с червями жрал и кишки свои по асфальту собирал! Поломанными пальцами! Гнида поганая! Да я б ему своими руками каждую косточку пополам переломила!

Так ругались отличники в началке, чтобы и грозно, но при этом не матом. Ваньке почему-то стало очень стыдно за маму, но она не заметила – ее потряхивало от клокотавшей внутри злобы.

– Мамань, ты чего, а? Мам…

Она посмотрела на него, хотела что-то сказать, но, взвизгнув, зашлась рыданиями. Ванька вскочил, сгреб ее в охапку и прижал к себе:

– Мамань, ну не плачь, мам… Все уже, порешили его. Нету больше гниды этой… Мам, ну…

Она высвободилась и, шаркая тапками, убрела к себе. Ванька хотел войти к ней, позвать пить чай с вареньем, но она уже достала и разложила на койке братишкины грамоты. Перебирала, бубнила под нос про чемпиона и лауреата, грозила кулаком невидимому Хорьку. Теперь это надолго.

Ванька тоже любил братишку, ему нравилось защищать его, решать его проблемы. Хотя какие там были проблемы? В детском саду девка какая-то суп на него пролила, поц карандаш зажилил, сдачу посеял – смешно даже, но для братишки все это было трагедией, а Ванька, взрослый и умный, разруливал это в два счета. Потом братишка сботанился, начал побеждать в олимпиадах и конкурсах, куда Ваньке приходилось его возить.

Мама наглаживала рубашку и Ваньке, начищала и ему туфли, и они шли на трамвайную остановку. Ванька старался ступать аккуратно, чтобы пыль не прилипала к туфлям, но ремень жал, воротник душил, а братишка шел вперед, не оглядываясь, и болтал про задания. Ваньке все это было до фонаря, как если бы братишка щебетал ему на птичьем – за годы в школе он научился только незаметно списывать и прессовать ботанов, чтобы они ему списывать давали.

Они приезжали в какую-нибудь школу или ДК, брат шел решать, а Ванька – на охоту. Он несколько часов слонялся по коридору, а вместе с ним ждали пожилые женщины. Они дружелюбно поглядывали на Ваньку. Ванька любил сначала хорошенько рассмотреть всех, понять, кто из них учительница, сопровождающая ученика, а кто мамаша или бабуля. Нужно было выбрать самую добрую бабулю с сумкой потяжелее, встать рядом и минут через двадцать начать вздыхать. Бабуля сначала предложит присесть, потом поболтает немного, а потом, попривыкнув, критически осмотрит тощего Ваньку и покачает головой:

– А ты чего, тормозок не взял?

– Нечего брать было… Голяк дома, – вздохнет Ванька, и бабуля тут же, всплеснув руками, начнет вынимать из сумки пирожки или бутерброды.

Как-то на олимпиаде Ваньке очень повезло – он съел бутерброд с соленой красной рыбой и три шоколадных конфеты.

После этого можно было идти курить. Бабули ворчали, но все уже было съедено, потому Ванька ничем не рисковал. Болтаться по чужим районам в таком ботанском прикиде было небезопасно, поэтому обычно Ванька выбирал лавку неподалеку от школы. Чтобы одновременно палить крыльцо, и самому не палиться.

Братишка выходил задумчивым, будто все еще был там, в заданиях, шел молча, иногда резко останавливался, и спрашивал у Ваньки:

– А может, там так надо было написать, а? По-моему, я ошибся…

– Че, вернемся? – волновался Ванька.

– Не, уже не дадут переправить, – вздыхал братишка и становился еще задумчивее.

– А если я с ними перетру? Скажу, что бабуля померла, например? А поц, мол, из-за этого напрягся, напортачил?

Брат ахал, отмахивался и спешил к остановке. Ванька всю дорогу старался его растормошить, потому что задумчивость эта, как у «залипухи» Ваньку пугала. Про «залипух» рассказал ему Фархат. Он делил клиентов на «залипух» и нормальных. Нормальные покупали дурь не каждый день, просто чтобы поржать и расслабиться, и даже если сдалбливались до пяти доз в сутки, то потом все равно как-то прекращали. «Залипухам» Фархат не продавал. Принципиально. Это, конечно, не помогало, потому что они покупали через нормальных, но Фархата успокаивало:

– Видишь, рожа какая?

– Стремная? – не понял Ванька.

Фархат поржал. Они пили перед магазином, на единственной лавке, и у входа терлись пацаны, вроде как в очереди, но на самом деле, просто кучковались от нечего делать и пялились на Фархата.

– Он же залипает, че не видишь?

Ванька пожал плечами:

– Не.

– А на того позырь. Видишь? Вот еще смотри. Не тот, а лысый. Ниче не замечаешь?

– Пьяный вроде. Или спать хочет.

– Во ты олень слепошарый! – Фархат хохотнул, – Рожа залипает у него. Слушал – слушал и залип. Тупо сидит и пялится. Ничего не слышит.

– Задумался типа?

– Ну типа того. Чем чаще залипает, тем быстрее сдолбится.

– Почему это?

– Да вот хрен знает. Мне Ушур сказал, я еще малой был, а потом сколько проверял – в натуре.

Мнению Ушура Ванька тоже доверял, тот был настоящим шаманом и зря не болтал. А для того, чтобы не доверять мнению Фархата, надо было быть полным идиотом.

После того разговора Ванька стал внимательнее следить за братишкой, и даже рассказал ему про залипух, но тот пожал плечами:

– Наркотики меня не интересуют.

Не интересовали они его до старшей школы. А потом он влюбился в какую-то смазливую дуру и болтался за ней. Пацаны предупреждали Ваньку, но он отмахивался:

– Пусть покобелирует маленько. Че он у меня в армию девственником пойдет?

Дура шарилась со своими из шараги, те терлись с Хорьком, и Ванька чухнулся, только когда мамка недосчиталась зарплаты. Ванька бил братишку, запирал, но тот свалил из дома и уже через пару дней попался. Хотел ограбить кабинет информатики. Спрятался в школе, собирался ночью спустить дружкам компьютеры через окно, но окна оказались забиты гвоздями, пришлось оглушить сторожиху и взять ключ. Бабка оказалась больная и чуть не умерла от удара.

Выносить мамины причитания было невозможно, и Ванька ушел. Сидел на крышке погреба под окном Хорьковского дома, слушал музыку в телефоне. Как назло, попадались только тоскливые мелодии, а кнопка перелистывания у Ваньки давно сломалась. Он шарился в настойках и искал другой способ переключить.

Соленого он так и не заметил, хотя тот махал ему с дороги, а потому подошел уже раздраженным.

– Слышь, у меня тачка накрылась, по ходу клина словил.

– И че? – спросил Ванька, все еще глядя в телефон.

– Ниче! Хорька на моцике везти?

– Значит, на моцике.

– Ага, я ща такой с трупаком в люльке и на отвал?

Ванька промолчал. Подумав, Соленый спросил:

– Слышь, мож, прицеп присандалить?

– Или так, – равнодушно пожал плечами Ванька.

Прямо над ними внезапно раздался странный протяжный стон, больше похожий на вздох. Они подняли головы, но заметили только мелькнувший силуэт женщины в проеме окна.

– Че все ревут-то е-мое! Задрали, капец!

– Это баба евошняя, – пояснил Соленый, – Ну так мне че?

– Капчо! На моцике поедем.

Из дома вышла опухшая от слез Даша в галошах на босу ногу и плаще. Ванька, конечно, видел ее раньше, но старался не разглядывать – она носила сарафаны на тонких бретельках, и ее большая грудь непристойно колыхалась. За разглядывание груди чужой бабы легко было схлопотать, а Ванька рисковать не любил.

Даша обесцвечивалась и делала химическую завивку, а сейчас волосы отросли, и оттого ее голова была похожа на одуванчик, с которого сдули верхушку. Лицо казалось по-детски смешным, то ли из-за прически, то ли из-за пухлых щек. Мамка почему-то называла такие щеки «брылями».

Даша, привалившись к стене, с укоризной смотрела на Ваньку. Ванька торопливо уставился в телефон. Она, похоже, продолжала смотреть, но теперь Ванька не поднимал головы, боялся, что она заплачет или начнет обвинять, тогда ему придется объяснять про братишку, и они поссорятся.

Гремя прицепом, подъехал мотоцикл. Даша молча обошла прицеп, не сводя взгляда с большого брезентового свертка, лежавшего в нем, и села позади Соленого. Ванька забрался в люльку.

Они обогнули дом, неровный ряд ржавых гаражей, старую кочегарку и понеслись по пыльной проселочной дороге между полем картошки и полем ржи. Прицеп подпрыгивал на кочках, дребезжал, и Ваньке, сидевшему в люльке вполоборота, приходилось придерживать сверток рукой.

      На горизонте показались симметричные, как египетские пирамиды, насыпи. Они образовывали длинный коридор, ведущий к угольному разрезу. Отсюда разрез был похож на след от гигантского сверла. Будто бы бог хотел просверлить землю, начал уже, но передумал и ушел. По спиралевидному следу ползали крохотные «Белазы», отсюда похожие на толстых неторопливых жуков с оранжевыми головами.

В конце коридора мотоцикл замер. Ванька завороженно смотрел, как к ним медленно ползет один из «Белазов», увеличиваясь в размерах и будто ускоряясь. Он был гигантским как дом, и Ванька испугался, что водитель не заметит их и раздавит. Он привстал в люльке и замахал руками. «Белаз» притормозил. Соленый слез с мотоцикла и вскарабкался по лесенке к кабине, о чем-то поговорил с водителем.

Вернувшись за руль, Соленый хотел пересказать разговор Ваньке, но тот ничего не услышал из-за гула огромного двигателя. Мотоцикл ловко проскочил между двух насыпей и оказался в колее от белазовского колеса. В конце колеи они остановились и выбрались. Пока Ванька вытаскивал сверток из прицепа и волок его к подножию крайней насыпи, Соленый пытался вытащить мотоцикл из колеи.

Даша немного постояла над свертком и бросила сверху горсть щебня. Позади гудел приближающийся «Белаз». Он медленно вполз в свою же колею, и, докатившись до них, вывалил на тело Хорька кузов камня. Женщина отошла недостаточно далеко, и ее обняло поднявшееся облако пыли. Ванька рванул к ней, схватил за руку и хотел отвести ее к мотоциклу, но она резко вырвалась и, закашлявшись, пошла сама.

Мотоцикл остановился у дома Даши. Она медленно слезла и побрела к подъезду. Ванька тоже выбрался.

– Ну ты это… – начал он, и замялся.

Даша, не оборачиваясь, отмахнулась. Мотоцикл уехал, а Ванька так и остался стоять.

Когда дверь подъезда хлопнула, Ванька осмотрелся, вздохнул, присел на крышку погреба, размял кисти рук так, что хрустнули костяшки. Вокруг было тихо, а в голове пусто.

Он по инерции побрел к гаражам. Стукнул – три коротких, один длинный. Колян выглянул, сначала осмотрелся, и только потом впустил Ваньку внутрь.

– Здарова, – протянул Фархат с дивана.

– Коробок? – спросил Колян.

– Не, – Ванька покачал головой, – Плюшку заряди.

Рыжий сел на диван, в ногах у Фархата. Тот протянул ему косяк. Ванька торопливо раскурился и задержал дыхание.

Фархат усмехнулся:

– Ломает, что ли?

– Не, – Ванька помотал головой, наконец, выдохнул, – Бабу хорьковскую видал. Ревет.

Фархат вздохнул:

– Из грязи родился, в грязь обратился… Ни хера не загадка, е-мое… – добавил он и усмехнулся.

Он поднялся и, сделав пару приседаний на месте, заходил перед диваном.

– Хорек мне носил.

– Да? – изумился Ванька, – А мы его… Того…

– Да хрен с ним… Нифига он мне не принес… В долину лезть надо… Завтра в ночь… Че же там случилось? Мож, менты?

– Монгольские?

– Сам ты монгольский! У них и ментов-то нет, поди. Наши. Тэнгиз не подводил никогда…

– Ты зови, если че. Я тоже сходить могу.

– Забей, Колян сходит.

Фархат торопливо вышел из гаража, хлопнув дверью. Ванька вопросительно посмотрел на Коляна – но тот пожал плечами – дела какие-то срочные, видимо.

Ванька тоже вышел, оставаться с Коляном он не любил. Вроде бы и относился к нему хорошо, но тот всегда молчал и вздыхал, а оттого Ванька начинал болтать сам и быстро уставал, не понимая, о чем еще рассказывать.

На улице неожиданно быстро стемнело. Ванька еще постоял, но Фархат так и не появился, и Ванька побрел домой. Мама, наверное, уже успокоилась.

Проходя мимо дома Хорька, он заглянул в Дашино окно. В комнате тускло горел свет, а Даша сидела на кровати в ночной рубашке и тупо смотрела перед собой.

– Залипла, – подумал Ванька и остановился.

Он вспомнил, как она стояла, привалившись к стене, и смотрела на него, и как потом выдернула руку. Тогда надо было извиниться. Сразу же. Ладно, лучше поздно, чем никогда.

Однако, когда Даша открыла дверь и изумленно на него посмотрела, Ванька почувствовал себя настолько глупо, что простоял молча, наверное, целую минуту, а может и две. Стоял и бренькал щеколдой, пока Даша не остановила его руку. Ванька опомнился и выдохнул:

– Ну ты это… спать ложись… И… извини!

– Чаю будешь? – спросила она на удивление спокойно.

– Буду, – с облегчением ответил Ванька, – А то сушняк такой, что капец…

Он разулся и прошел на кухню – замер на пороге: