Кропаль. Роман

Подумав, Рустэм стал обходить козла, чтобы подняться правее. Козел шел поверху, не спуская с него взгляда. Рустэму пришлось спуститься ниже, сделав приличный крюк, чтобы взобраться. Оказавшись выше козла, Рустэм посмотрел вниз. Небольшое стадо лежало в узкой природной штольне. Козел все еще не сводил с Рустэма взгляда.

– На тебе, козлина! – Рустэм вытащил из скалы увесистый булыжник и запустил в козла. Козел, легко перепрыгивая с камня на камень, поскакал к Рустэму. Стало страшно и весело от этого страха и нелепости происходящего. Козел – еда, и он гонится за человеком. И Рустэм бы вынул нож, и прирезал бы его, но по мокрым камням козел двигался, как прилипший, а Рустэм даже равновесие удерживал с трудом:

– Мать твою! – и торопливо взобрался выше.

Козел не погнался за ним. Рустэм присел на камень и расхохотался:

– Козел напал! Никто не поверит…

Дождь теперь шел ниже Рустэма. Рустэм легко карабкался наверх, цепляясь руками и ногами. То рука, то нога соскальзывала по влажному камню, но он держался устойчиво. Остановившись передохнуть под отвесной, почти гладкой стеной, он нащупал под курткой рюкзак и испуганно замер. Он расстегнул куртку, открыл рюкзак и успокоился – мешок с грузом был там.

Рустэм присел, развязал мешок, достал из мешка круглый, размером с перепелиное яйцо кусок плана. Слишком нервная доставка. Надо было завтра. Отщипнул немного, вынул из внутреннего кармана пачку «Беломора». Папиросы промокли. Он попытался выпотрошить беломорину, но не вышло. Мокрая папиросная бумага рвалась. Он выбросил пачку:

– Мать твою!

И посмотрел вниз. Где-то внизу шумел дождь, но из-за темноты и туч, ничего не было видно. Будто он сидел на невысоком обрыве над рекой. Светало. Он вздохнул и полез выше.

Рустэм подтянулся и вскарабкался. Наверху даже росла трава и деревья. Он подошел к деревцу и сел под ним. Посмотрел на часы. Рано. Можно было поспать, но заснуть Рустэм не успел – из-за небольшого пригорка появился человечек.

Он медленно приближался, опасливо оглядываясь. Рустэм хотел было встать, но от усталости лишь помахал рукой. Человек помахал в ответ и подошел.

– Здорово, Хорек! Курить есть? – сходу выпалил Рустэм.

– Курить у тебя есть, – хитро улыбнувшись, ответил подошедший. Это был невысокий щуплый мужичонка, и впрямь сильно походивший на хорька. Хорек стоял над Рустемом и осматривался, хотя никого вокруг быть не могло. Видимо, это была привычка – постоянно проверять обстановку.

– Сигареты вымокли, – ответил Рустэм.

– А с нашей стороны дождя не было. Две недели уже, – Хорек быстрым движением вынул из кармана сигарету, протянул Рустэму, и пока тот принимал сигарету, он другой рукой уже достал и протянул ему зажигалку.

Рустэм закурил, и, поднявшись, принялся развязывать рюкзак. Дым попадал ему в глаз, и он щурился. Хорек проверил товар – брусок и отдельный кусочек, размером с перепелиное яйцо.

Хорек прибрал товар и достал из-за пазухи завернутые в газету деньги, сунул Рустэму. Рустэм тоже решил проверить, и, пока он был увлечен разворачиванием газет, Хорек бесшумно скользнул назад и, размахнувшись, столкнул его вниз. Рустэм, растеряв газеты, ухнул с горы. Хорек торопливо сунул мешок с планом за пазуху, подхватил рюкзак Рустэма и подошел к краю.

Тело Рустэма, неестественно вывернутое, лежало совсем рядом, на камнях. Рустэм не двигался, и вокруг него темнело – скорее всего, умер, но высота была небольшая. Пришлось проверять – Хорек чертыхнулся и принялся спускаться.

Умер, да.

Не глядя на лицо Рустэма, Хорек подволок его тело к обрыву и спихнул. Бросил туда же и рюкзак.

Пекло так нещадно, что жухла на деревьях листва. Хорек торопливо шел по дороге и вспоминал географичку. Не саму ее, конечно, а то, как поссорился с ней в шестом классе. Она заставляла учеников вести дневник погодных наблюдений. Его, конечно, никто не вел, староста рисовал в своем дневнике всякую ерунду, а остальные списывали с разницей в пару градусов, чтобы она не пропалила – якобы в разное время дня все отмечали, и у кого-то градусник в тени, а у кого-то на солнце. Хорек как-то решил отметить правильно и дать списать старосте, но тот списывать у двоечника отказался. Хорек упираясь, доказывал географичке, что в июле было 43, на следующий день 45, и даже 52 в конце месяца, но она не поверила – сказала, что в их широтах такой аномальной жары не бывает. Хорек даже пошел в библиотеку и прочел в энциклопедии, что действительно, до 37 самое большое, но не могли же врать все градусники города? Это потом он узнал, что 52 бывает из-за угольной пыли. Черная мелкая взвесь накаляется в воздухе, греет, и жить невозможно, и дышать.

И сейчас от каждого его шага от дороги поднимался невысокий столбик черной пыли. Хорек хотел не смотреть под ноги – от одного только взгляда в глотке начинало першить, а нос, казалось, забивается налипающей грязью, но все равно замечал – привык быть начеку с раннего детства – у щуплого, тоненького мальчишки, особенного выбора не было. Хочешь жить – умей вертеться, как говорила ему мама. Мама сама пекла хлеб и варила такой борщ, что даже Мордаше ни разу не удалось повторить, хотя готовила Мордаша лучше всех баб в городе.

Надо было бы зайти к маме на могилку, чтобы она там, наверху, замолвила за него, кому следует, убийство все-таки, но у кладбища Хорьку почему-то стало казаться, что за ним наблюдают, и он свернул. Ощущение это не пропало и в городе – из окон, из приоткрытых дверей сараев, даже из попадавшихся на пути прогнивших погребов, на него могли смотреть.

Как и любой выросший здесь, на земле беглых каторжников, среди шахтовых провалов и заброшенных разрезов, Хорек не боялся чудовищ, привидений или какого-нибудь там дьявола. Хорек боялся людей. Он точно не помнил, когда зародился в нем этот страх, но чувствовал его как особенный спазм где-то под ушами. Губы сами расползались в заискивающую улыбку, в горле возникал ком, который фиксировал это растяжение, и нормально говорить не получалось. И даже если помассировать челюсть, улыбка не пропадала сразу. Это появилось еще в детстве, но избавиться от привычки Хорьку так и не удалось.

– Че, не рад? – спрашивал отчим угрожающе, – А ну, зубы покажи!

И Хорек улыбался ему. За что тут же получал увесистый подзатыльник.

– Меня так воспитывали, и я так воспитывать буду, – повторял он поначалу возмущавшейся матери, – Пацан должен отцовскую руку чувствовать, тем более, он знает, за что…

Хорек был тихим послушным ребенком, за что – он понятия не имел. Но отчима это не останавливало, он полагал, что если и нет за Хорьком никаких провинностей, так это только потому, что отчиму пока не удалось его подловить.

Мама считала, что воспитательный метод подействовал, если и вправду был методом. На Хорька ни разу не пожаловались, не позвонили из милиции, не пришли с угрозами.

Соседка говорила, что отчима бесит чужой ребенок, который каждый раз попадаясь на глаза, напоминает о прошлой жизни своей матери – о том, как она целовалась с другим, спала, рожала от него.

Хорек ничего не думал, но чтобы поменьше получать по башке, он старался не бывать дома. Посещал факультативы по химии, научился определять медь и бронзу, таскался по свалкам, находил и сдавал не только бутылки, но и металл. На вырученные деньги покупал еду. Особенно любил дешевое и сочное пирожное «ромовая баба» из хлебного. Одежду воровал – раз в неделю уезжал в соседний городок на электричке, заходил во двор какой-нибудь многоэтажки и просто менялся – снимал с веревки влажноватое и чистое, а свое, грязное, вешал.

К двенадцати годам он в родителях уже не нуждался, да и в друзьях тоже. Тем более, после похорон литераторши отношение к нему в классе переменилось. А все из-за этой дурацкой улыбочки. Услышав, что литераторша умерла, Хорек был так потрясен, что не почувствовал, что «показал зубы». И судорожные его попытки дышать, и не расплакаться через эту улыбочку выглядели так, будто он смеется. И это заметили.

– Он смеется! – девчонки от ужаса даже плакать перестали.

Хорек выскочил вон, плакал и бил себя по щекам перед зеркалом в туалете, слезы текли градом, но улыбочка так и не сошла. На кладбище его тогда не взяли, выбрали семерых девочек, которые плакали громче других. Он потом сходил на ее могилку сам – литераторшу он любил. В пятом классе она поила его чаем после уроков и угощала невкусным овсяным печеньем. А на следующий год вообще подарила ему ручку с зеленым гелиевым стержнем.

В десятый Хорек не пошел, хотя оценки позволяли. Пошел в фазанку. И уже там, скрываясь от дождя в заброшенном вентиляционном люке шахты 5-6, Хорек оказался лицом к лицу (если то, что он увидел, можно было назвать лицом) с мертвым Мотей. Мотю называли «психическим» и жалели, хотя Хорек знал его еще в те времена, когда Мотя был положенцем Фархата и работал почтальоном. Ничего «психического» Хорек в нем не замечал – разве что он постоянно торчал на могиле литераторши и смотрел как-то липко, будто бы ты его загипнотизировал, и отвернуться он теперь не может.

К тому моменту, когда Хорек его обнаружил, Мотя полгода как сбежал из дурки, его вяло поискали и забыли. Хорек тоже забыл, а теперь вспомнил.

Мертвое тело Моти, подсохшее на летнем сквозняке, пахло такой сладкой гнилью, что Хорька чуть не стошнило. Но он не убежал, а принялся его рассматривать. Поразила поза Моти. Видимо, Мотя забрел сюда, побродил, а когда решил выйти, забыл, откуда пришел. Так и остался цепляться за решетку вентиляционного люка, смотреть на свет и звать на помощь. Так и умер. Как моль, которая летит на свет. А выход – вот он, всего через пару метров, за углом. Казалось бы, чего с него взять, «психический». Но Хорек, глядя на него тогда, понял, почему мамка не уходит от пьющего отчима, почему повесилась молодая и красивая литераторша и почему сам Хорек бегает в шестерках у Фархата.

Все живут по правилам. По идиотским правилам, которые они бог знает, где взяли, может, и сами себе придумали. Наверняка, сами. Больше убогую простоту правил этих объяснить было нечем. Знает Мотя, что выход там, где свет – и прется туда, разбивая лицо о стальную решетку. И не будет он по сторонам смотреть, хоть палкой его к выходу гони. И все так. А Хорек нет. Хорек умный. Хорек дождется своего часа и облапошит их всех вместе взятых. На то он и Хорек.

На широкой городской улице было безлюдно. С одной стороны дороги жались друг к другу двухэтажные каменные домики, с другой – тянулся длинный зеленый полуразрушенный барак – кобылятник – бывшее женское общежитие. За ним торчала круглая водонапорная башня красного кирпича и проржавевшие стойки огромных конструкций углеобогатительной фабрики.

На крыльце кобылятника сидела старуха в засаленном халате, она поправила треснутые очки, рассматривая Хорька. Хорек заметил ее и поспешно перешел на другую сторону улицы – в самое пекло. Старуха вдруг развернулась в сторону подъезда и пронзительно свистнула, вложив пальцы в рот, как заправский хулиган. Зачем она свистнула? Кого она позвала?

Хорек прибавил шагу. Страх нарастал. Его никто не видел. Не мог видеть. Пацан пришел один. Выжить он тоже не мог. Никто не узнает. Никто ничего не узнает.

Миновал кобылятник, подошел к железнодорожной линии, на насыпь которой принято было валить мусор. Переходя через рельсы, по привычке задержал дыхание, даже летом в нос бил вечный запах гнили. Какой-то старик снял с тележки, сделанной из остова детской коляски, жестяной бак и вывалил золу на насыпь. Серое облако поднялось и окутало Хорька, тот закашлялся, но ничего не сказал – волна страха почему-то снова накатила, хотя старик даже не смотрел в его сторону.

Хорек остановился у деревянного двухэтажного барака, отдышался и постучал в распахнутое окно. Оттуда высунулась Мордаша, разморенная, пышная. Обычно глядя на нее, Хорек испытывал острое желание тут же утянуть ее в койку, даже не для того, чтобы спать с ней, хотя и это тоже, а чтобы она обняла его крепко и долго гладила по голове и плечам. Но сейчас при мысли о том, что он коснется душного разморенного тела, пусть и приятного, становилось тошно.

– Чего?

Хорек быстро протянул ей пакет:

– На, спрячь. И никому, поняла? А белый сюда давай.

Даша встревожилась:

– Ты чего задумал? Зайди!

– Неси, сказал, – ответил Хорек грубо и осмотрелся.

Она вздохнула и неспешно скрылась. Появилась снова, протянула ему белый пакет. Пока Хорек прятал пакет за пазухой, Мордаша осмотрела цветок на подоконнике, отщипнула с него высохший лист и бросила за окно.

Хорек почему-то досмотрел, как сухой лист приземлится на землю, и только потом поспешил дальше – к длинным рядам разномастных гаражей. К Фархату. Постучал хитро – три коротких – один длинный:

– Открывай, свои.

Колян, крупный бритый мужик в спортивном костюме той же расцветки, что и у Хорька, чуть посторонился, пропуская его, и тут же захлопнул дверь.

В гараже висел сизый дым, но и он не перебивал запаха влажной плесени. Хорек обошел большой сейф и оказался во второй половине. Тут стоял старый диван и небольшой столик, обитый линялой клеенкой. Посреди столика – пепельница – гигантская консервная банка из-под топленого масла.

На диване лежал Фархат. Каждый раз, когда Хорек видел Фархата, он зажимался и «показывал зубы». Это невозможно было преодолеть – Фархат имел над Хорьком особую, животную власть. И это раздражало, потому что Фархат не был сильнее, быстрее или умнее, он вообще был довольно нелеп и похож на ребенка. Взять хотя бы эти его летние кожаные туфли. В городишке, пропитанном угольной пылью никто не носил открытую обувь – стоило ноге припотеть, и набившаяся пыль превращала внутреннюю часть обуви в наждак. А Фархат хотел белые летние туфли с дырочками и носил. Правда, с носками. С черными. И ладно бы, брюки купил к туфлям, так нет же. Носил со спортивным костюмом, и выглядело это так странно, будто он не из Москвы их заказал, а снял с кого-то им ограбленного и убитого.

Да, Фархат запросто мог убить. Но Колян тоже мог. И Хорек только что убил, даже не дрогнув. Дело было не в этом, а в том поразительном ощущении, что самого Фархата убить невозможно. Он был как ящерица, от которой можно оторвать хвост, обрубить ей лапы, туловище даже, и все заново отрастет, и даже если не отрастет, если одна голова останется, то и она все равно будет смотреть на тебя как на еду и ползти к твоей глотке.

Как-то Хорьку приснилось, что связанного Фархата опускают в чан с кислотой, он булькает там, растворяется полностью, так, что даже веревки, на которой он висел, не остается. И когда все разворачиваются к выходу, прочь от чана, то натыкаются на Фархата, который стоит в дверном проеме, сложив руки на груди, и улыбается. Следующим утром Хорек рассказал сон Фархату, прилюдно, чтобы польстить. Фархат улыбнулся снисходительно, а потом изрек очередную свою идиотскую мудрость:

– А знаешь, почему не сдох? Потому что я прав. И всегда был прав.

И поглядел «со смыслом». Все его шестерки сразу же поверили и закивали – типа тоже что-то там поняли. На самом деле, ничего особенного Фархат о жизни не знал, и ничего никогда не подразумевал, и вся власть его держалась только на биологии, но именно это и бесило.

До Мордаши Хорек жил с Амебой, биологичкой из фазанки, которая и рассказала ему про альфа-особей. Хорек долго не мог поверить, что Фархат и вправду альфа. Низкий, коренастый, страшный, как черт, с не раз ломаным носом и выпирающей челюстью, делающей его похожим на макаку. Альфа в представлении Хорька должен был быть высоким, статным и крепким, с точеным скуластым лицом, как Колян, или как комсомольцы на мозаиках в доме физкультурника. Но Амеба разочаровала. Альфа – это как раз зверь, юркий, бесстрашный, живучий, с высокой приспособляемостью, и чем больше похож на макаку, тем больше альфа – генов. А точеные физкультурники – это бета – особи, идеальные солдаты, которые при определенных условиях способны заменять в стае альфу. Хорька, к слову, Амеба причислила к гамма – особям, тем, кто постоянно мутит воду в коллективе, но открыто выступить простив альфы не может – кишка тонка. На том они с Амебой и расстались. И хоть извинялась она потом, и плакала даже, но Хорек все равно ушел, прямо посреди ночи встал и ушел. Не стерпел обиды.

Качайся всю жизнь, изучай единоборства, туши об себя сигареты, рви рубаху на груди, а победит все равно альфа. Ни почему. Просто такая комбинация генов. Впрочем, это касается открытого боя, а военную хитрость никто не отменял. Фархата нужно было обмануть, именно его нужно было обокрасть и нагнуть. Это будет честно. Получил фору при рождении – расплачивайся.

Заметив Хорька, Фархат даже не пошевелился:

– Принес?

Хорек затараторил, захихикал, и снова возненавидел себя за это:

– Он не пришел! Пацан этот не пришел! Я, как шоха последняя лез в эту чертову гору, замерз как сука, ждал его там под дождем, а он не пришел! Убил бы нахер!

– Как не пришел? – Фархат резко сел, – Почему не пришел?

– А я знаю? Я тебе говорю, не пришел и все.

– А хрена ли ты вернулся? Топал бы в долину и спросил.

– Ага, с баблом твоим? Чтоб мне там нищие монголы башку отрезали?

– Гребаный компот! – Фархат подумал, но ничего придумать не смог: – Ну и хрена ли теперь делать?

– Не знаю, – Хорек аккуратно выложил на стол тонкую пачку тысячных банкнот, перевязанных банковской резинкой.

Ему казалось, что если Фархат сейчас поднимется, подойдет вплотную и посмотрит ему в глаза своим фирменным взглядом, то он испугается и расскажет все сам. Расплачется и все отдаст.

Фархат сидел и молчал. Потом он резко хлопнул ладонью по дивану и поднялся. Хорек закурил, чтобы не смотреть на него.

Колян обошел Хорька со спины, взял деньги и убрал в сейф. Кроме денег в сейфе лежали спичечные коробки, смотанные вместе скотчем.

– Колян, много там? – спросил Фархат.

– Четверть, – ответил Колян навскидку.

– Сука! – дернулся Фархат, – Надо подумать. Дай, дуну.

Колян вынул из сейфа коробок, плотно набитый гашишем. Он отщипнул кусочек, протянул Фархату, тот ловко зарядил бульбулятор и закурил. Колян подошел к пепельнице, взял немного золы, размесил ее вместе с гашишем и утрамбовал обратно в коробок. Коробок убрал в сейф.

Фархат откашлялся и сказал:

– Так. Пока делать ничего не будем. Ждем конца недели. На продажу еще хватит. Если они не объявятся, придется лезть.

Колян кивнул.

– В долину? – ужаснулся Хорек, – А ты мне за эту ходку не заплатишь, я ж ходил…

– Ты ж не принес, – Фархат вышел на улицу и побрел вдоль гаражей.

– Но я ж ходил, – Хорек догнал его.

– Ну и че.

– Ну я же свою часть работы…

Вдруг Хорек остановился и замер. Навстречу им вывалилась полупьяная толпа во главе с недавно откинувшимся Соленым. А рядом еще и Рыжий. Соленый заметил Хорька и притормозил так резко, что на него налетел шедший за ним пацан. Перед Хорьком вдруг возникло на мгновение мертвое лицо Моти у вентиляционного люка.

– Оба-на! Какая встреча! – прокричал Соленый.

Хорек метнулся в кусты. Все бросились за ним, но не толпой, а врассыпную, как спецназовцы, широко охватывая пространство.

Фархат подумал, что хорошо их научил, и что надо бы еще почитать чего-нибудь про тактику и стратегию. И что Хорька сейчас грохнут. Наверняка за долги. Покойся с миром, вечно голодный Хорек.

Так. Нужно было обдумать, что делать с монголами. Но для начала проветриться. От конопли он соображал гораздо быстрее, но тело требовало движения. Не хотелось этим заниматься. Все эти разлагающиеся торчки, готовые убить за дозу, бабы, умоляющие купить их немытую промежность, тупые дети, обворовывающие родителей. Расстрелять бы их всех на хер.

Фархат вспомнил эту недавнюю историю в новостях, когда всех наркоманов якобы сначала пересадили на дешевые химические наркотики – спиды, а потом прислали отравленную партию. Торчков тридцать за ночь выкосили – и это только те, кого друзья не прикопали по-тихому. По телеку намекали, что это местная власть так с наркоторговлей борется – мол, устрашающая акция, но это было смешно. Эдакий американский боевик про крутых политиков. Какой-нибудь губернатор теряет сдолбившуюся дочь, вызывает к себе начальника полиции и говорит – я буду мстить, они за все ответят! Начальник полиции в ужасе, но у него от наркотиков тоже кто-то погиб, и он решает помочь. Они создают преступную сеть распространителей, и сотня внедренных агентов начинает популяризировать спиды, потом торговать ими полгода, ради прикрытия обращая сотни людей в новых наркоманов, чтобы в день икс те тридцать торчков сдохли. Смешно.

Нет у местной власти, которая каждый литр бензина считает, таких мощностей. И вообще, прикладывать столько усилий ради конкретных тридцати торчков, которые и сами сдохнут – глупо. А убивать тридцать торчков ради того, чтобы напугать остальных и этим остановить распространение спидов – еще глупее. На кого рассчет? Наркоман не перестанет от того, что где-то там кому-то продали ядовитую партию, и кто-то там от этого сдох. Он не перестал оттого, что его лучший друг только что сдох у него на руках. Он не перестал от того, что его мать сдохла без лекарств, потому что он украл всю ее пенсию. Он не перестал даже после того, как ему загнившую руку по плечо оттяпали.

Если расчет на любопытных тупых детишек, то тем более не сработает. Наркотики – риск. Дети думают, что это для крутых и смелых. А теперь, после того, как появились отравленные партии, стало еще опаснее, еще интереснее.

Совершенно очевидно, что это какой-то наглый молодняк пытался сдвинуть старую гвардию. Причем молодняк не криминальный, не понимающий как дела делаются, что это все сначала перетирается, предлагаются проценты, условия обговариваются. А тут сработали так, будто новый магазин открыли – у меня тоже есть плюшки, они дешевле и вкуснее. Я налажу свою сеть поставок, и все купят у меня. Нет, дружок, это Россия. Никто с тобой конкурировать не будет. Или ты сразу ложишься под систему, уважительно подставляешь зад и крепчаешь, или – извините, вы нам не подходите, поэтому умрите, пожалуйста.

Фархат и сам часто думал о том, как убрать наркотики совсем, но это было нереально. Если он запретит – его тут же грохнут – большая часть денег общака – это доля с наркоторговли. Если отдаст эту кормушку кому-то другому, чтобы не возиться, то опять начнется мак, химия и главное, герыч, от которого спасения нет. И шесть лет впустую. Шесть лет работы над поставками дешевого гашиша, шесть лет незаметного вытеснения героина с рынка – терки с ментами, подставы, цены. Ребята, героин – это дорого, неудобно и опасно. Курите гашиш! И все равно, полностью не убрать. Слаб человек. Не живется ему нормально – вечно водки подавай, сигарет, баб и прочей наркоты.

И если теперь проверенный канал поставок оборвется, торчки перейдут на дорогой герыч. Больше поставок, больше краж, больше смертей. И еще лет 5 на то, чтобы тупо вернуть все как было. Сначала дождаться, пока вымрут героиновые торчки – обратно с героина на гашиш не пересаживаются, постепенно вырезать распространителей, выискивать, за что и почему, чтобы на сходке было чем крыть.

Нет, паниковать он раньше времени не станет, подождет. Тэнгиз никогда не подводил. Может, заболел или умер. Или курьер накосячил. Может, еще разрулится.

Он перешел железнодорожные пути, нагнал старика с тележкой, на которой дребезжали бачки из-под мусора. Старик остановился и почтительно поклонился. Фархат внимательно рассмотрел его и вспомнил. Этот старик, служивший в милиции, не раз ловил Фархата по мелочи, всегда с бандой. Фархат, которому к тому моменту было уже за двадцать, принимался рыдать и упрашивать дяденьку отпустить его домой, а то мамка выпорет. Старик отпускал самого мелкого, а от банды без Фархата вообще было ничего не добиться. Все они учились в школе для дураков, разговаривали плохо, в ответ на все – кивали, и не могли объяснить, куда они лезли и зачем.

Они правда не знали. Фархат показывал, кого бить, совал им в руки ворованное и бежал первым. В детали был посвящен только Колян, которого Фархат на дело никогда не брал – оставлял стоять на шухере, если вдруг что. Через много лет внук этого старика вляпался по глупости – втаранился на мопеде в тачку Азика, владельца нескольких овощных палаток. Его поставили на счетчик, он прятался, в итоге счетчик раскрутился так, что старику грозила потеря дома. Старик отстреливался.

Фархат решил в пользу старика, дом ему оставили, а внука высекли. Азик грозился запороть пацана насмерть, но Фархат знал, что Азика с его протрузиями надолго не хватит. Так и вышло.

Фархат пожал старику руку. Польщенный старик улыбнулся. Фархату было приятно. В детстве он был влюблен в соседскую девочку Катю, которая долго внушала ему, что надо быть хорошим, и только это дает человеку ощущение счастья. Ощущения счастья, от встречи со стариком, конечно же, не было, но частично Катька оказалась права. Встретив какого-нибудь Хорька, с которым Фархат поступил плохо – не защитил, Фархат огорчался, а встретив старика, с которым поступил хорошо – радовался. И на рынке радовался, что никто не дерется. И у магазина тоже.