Первый в раю

Какое-то время было тихо. Он понимал, что капитан сейчас названивает по инстанциям. «Инстанции» еще не прочухались со сна. Но вот завыла сирена. Видимо, капитан дозвонился до кого-то, кто смог принять внятное решение.

Из казарм, в которых жили солдаты срочной службы, почти сразу же раздался гул пробуждающейся массы людей. В казармах с офицерами запаса было тихо. Только одинокая полуголая фигура вышла из дверей и направилась в сторону туалета. Верхняя часть фигуры, то есть голова, недоуменно вертелась в разные стороны.

«Труп» Вани, лежащий у ворот склада, вдруг зашевелился. Ваня приподнял голову и посмотрел в сторону майора.

– Ах ты дрянь, – ругнулся майор. – Наверное, у Вани прошел болевой шок. Наверное, начнет стонать. А штангист свихнулся, того гляди стрельнет. Ах ты дрянь.

Ваня делал усилия приподняться. Они были монотонными и почти механическими. Его голова и левое плечо то поднимались, то опускались.

                                         ***

Никто не знал, что тревога настоящая. В казармах ругались, кляли начальство, но прыгали с двухэтажных коек и одевались. Из казармы не выпускали и к окнам, обращенным в сторону складов, велели не приближаться.

Людмила и Сергей дурачились в медпункте. Они уже не спали, их разбудил выстрел, но они оба не поняли, что это был за звук. Они приближались, играя, к самому интересному, когда услышали сирену. Сергей не обратил на нее внимания, он рисовал символ бесконечности на груди Людмилы. Получалось хорошо. А она вскочила, как ужаленная.

– Сереженька, надо бежать.

– Несколько минут ничего не решат…

– Надо бежать скорее, – она в прямом смысле стала выталкивать его на крыльцо, он едва успел собрать разбросанную форму. Он одевался на улице, а она заперла медпункт и в платье на голом теле, с бельем в руках, убежала в сторону своего жилища.

Сергей со стороны казармы услышал шарканье многих сотен сапог, потом разглядел знакомые лица и влился в бегущую толпу. В летнем клубе несколько раз провели перекличку и услышали еще один выстрел. Строжайше велели не покидать летний клуб, командиры рот были настороже. Впрочем, без утреннего туалета это было невозможно – не покидать. Те, кто покидал, из кустов приносили свежую информацию. Говорили:

– Один наповал.

– Нет, два наповал: срочника и офицера.

– Какой еще повал? Оба шевелятся.

– Что будет со штангистом?

– Каюк ему будет.

– Так вроде бы все живы.

– Пока. Пока еще живы.

– Так перестройка сейчас. Помилуют.

– По армейским преступлениям такого рода не милуют. Знаю достоверно.

У штакетника, которым был огражден летний клуб, появился шофер, когда-то привозивший генерала с красными лампасами. Шофер курил, опершись на штакетник. Галдеж прекратился, когда послышался непривычный звук моторов бронетранспортеров. Две машины проехали в сторону складов.

– Ого! А почему не танки?

– Броневичком загородят раненых от штангиста и увезут.

– У него карабин?

– Не только. Еще и пистолет.

– Откуда у часового пистолет?

– Ему майор бросил.

Из отдельных реплик складывалась такая картина: майор хотел унести раненого солдата от ворот склада с целью оказания медпомощи. Штангист не подпускал. Майор подошел к воротам с поднятыми руками, держа пистолет за ствол. Потом бросил пистолет в сторону штангиста, а тот в это время выстрелил.

– Дурак этот майор.

– Хм…

– Не мог бронетехники дождаться.

– А что за майор?

– Пестов.

Ждать было тягостно. Хоть никого никуда не отпускали, но новые подробности неожиданным образом появлялись. Вокруг говоривших образовывались плотные людские кучки. Плотность кучек менялась в зависимости от характера распространяемой в них информации. Опять появились бронестранспортеры, они направлялись в сторону КПП.

– Все, – сказал Бурмистров. – Скоро завтракать поведут.

Заболоцкий задумчиво погладил живот:

– Может, с обедом совместят?

Варин спросил:

– А где штангист?

– Хотел застрелиться из майорского пистолета. Приложил дуло к виску и промазал.

– Как так?

– Да в собственную голову разве попадешь?

– Замнут, как вы думаете?

– Не-а. Тут генерал-майор давно. Одних машин скорой помощи не счесть. А кэгэбэшников больше, чем нас всех вместе взятых.

Сергей под предлогом посещения кустов перемахнул через штакетник. Он вышел на асфальтированную дорожку и направился в сторону офицерского жилища. Совершенно непонятным образом перед ним очутился капитан, которого Сергей видел на КПП. Он спросил:

– Вы, собственно, куда?

– Я?

Капитан по-клоунски заглянул за плечо Сергея.

– Вы. Тут больше нет никого. Я проверил.

– Э-э-э…

– Кругом марш.

– Е-е-е…

Оказалось, что по территории части снуют группы незнакомых военных. Общение с ними не предполагало ничего хорошего. Сергей вернулся в летний клуб. Клуб неожиданно оказался пустым. Только с десяток фигур маячило в разных углах.

Кучерявый еврей, когда-то спрашивавший у генерала про комбижир, обрадовался Сергею:

– Ну вот! Хоть один из командного состава!

– Кто? Я?

Люди стали подходить к ним.

– Ты! Нам, отставшим, в столовку лучше идти строем. По одному переловят и вопросами замучают. Давай, строй народ.

– Да какой из меня командир, господа?

– Какой-никакой, а командир отделения. По должности здесь нет никого выше тебя.

– Право же… Ну, стройтесь. Прошу вас, в шеренгу по одному.

Еврей продублировал команду:

– Стройсь в шеренгу по одному! – увидев отлынивающего от построения Заболоцкого, он громко крикнул, подражая Бурмистрову: – Эй, фиг мамин, давай сюда!

– Я с вами не хочу, – ответил Заболоцкий. – Особенно…

– А ну, кобыла жеребая, в строй!

Заболоцкий встал. Еврей вдруг засомневался:

– До сих пор без ремня… Из-за тебя и нас тормознут. Ты был прав: иди один.

– А теперь не уйду.

До столовой дошли без происшествий.

                                         ***

Бурмистров после обеда раскололся. Он рассказал Сергею, откуда у него шрамы на ягодицах:

– Я этого штангиста понимаю. Даже не важна конкретная причина, почему он сегодня стрелял. Довели. При такой силище, какую он накачал, подчиняться хлюпикам – себя не уважать. Вот он в одиночестве на часах накрутил себя и стрельнул в первого попавшегося «деда». Меня забрили как раз в хрущевскую реформу. «Деды» бесились. Я у них был старшим по выключателю, день и ночь стоял возле него на карауле. Обращаться с ним нужно было по полной форме: «Товарищ выключатель, разрешите вас выключить! Товарищ выключатель, разрешите вас включить!» Однажды взбрыкнул. Ну, и сказали мне: «Не хочешь стоять, будешь караулить сидя». Вот и сидел полгода на битых бутылках голым задом.

Он курил «Приму» и сплевывал крошки табака себе под ноги.

– Библиотекарша, к которой ты бегал, жена этого Пестова? Я сам бегал за любой, кто даст. Но из-за меня никто под пули не лез. Ты видишь разницу? Со мной только перепихнуться. А с тобой как бы надежда. Есть ли что в тебе, нет ли – другой вопрос. Но ты надеждой манишь. Ладно, я пошел в сортир, пока тебя там нет.

Бурмистров направился к туалету. Варин шел туда же. Увидев Бурмистрова, он остановился, в задумчивости постоял посреди дорожки, достал из кармана кителя аккуратно сложенную газету, переложил ее в другой карман и подошел к Сергею. Он стал говорить о том, о чем он только что думал. Будто просто включил громкую связь:

– Только любовь связывает, а не прессует…

– Простите, я не хотел бы…

– Ох, простите!

– Да ладно. Думал, что никто… А оказалось, что все обо всем… Да ладно! – Сергею стало казаться, что все думают только о нем.

– Любовь связывает, представляете? Будто у двух клеточек исчезают соприкасающиеся стеночки мембраны. Это чудо. Как ни странно, любовь позволяет остаться неспрессованным в любой ситуации, даже в нашей. Вы гениально сопротивлялись. Вы сказали: «Да ладно»? Тогда позволю себе чуть-чуть… Я так завидовал вам, когда вы спрыгивали по ночам с койки и уходили из казармы. Представляете? Я, примерный семьянин, которому действительно не интересны другие женщины, кроме жены, который в душе осуждает всех жуиров и донжуанов – вам завидовал. Это романтично. Так сперва я думал. В вашем случае не было похабства. Мне ситуация напоминала песню Высоцкого о двух автомобилях, помните? – Он сделал попытку пропеть и осуществил ее с большой фальшью: – «Будто знают: игра стоит свеч…» – Варин мог бы просто продекламировать. Конечно, петь – удовольствие, но заставлять слушать – уже садизм. Варин продолжал: – Вы были на сцене, а казарма партером. На вас был ореол геройства. Происходящее мне казалось романтичным. Потом я стал анализировать и пришел к выводу, что это было социальным протестом.

Сергей не прерывал Варина. Оказалось, что известно буквально все. Каким образом это получалось? Кто-то что-то увидел, кто-то что-то услышал, кто-то сопоставлял и анализировал, кто-то озвучивал – и чудесным образом информация оказывалась во всех головах. Степень ее искажения сейчас была не важна.

– Для меня это было пощечиной военщине, а в символическом плане – всему мировому милитаризму… – Он подыскивал слова. Не потому, что их у него не было. Просто с паузой они звучали весомей. – Видите ли, я экскурсовод. Я рассказываю людям о великом, понимая, что все великое состоит из подробностей. Понимаете? Нет великого как целикового явления, есть совокупность малых форм… Ох, простите, мне пора. Бурмистров уже ушел.

В казарме Сергей увидел, что Заболоцкий опять пользуется его зеркальцем.

– Дрянь твое стеклышко, – Заболоцкий кинул зеркальце на койку Сергея. – Одну дрянь показывает. Привыкло, и иначе уже не может.

– Да вы что – белены все объелись?

– Причем тут белена? Одну дрянь в твоем зеркальце видно.

– Купи себе свое.

– Э, нет. Тогда пенять не на кого будет.

«Нет, Бурмистров дурак, – думал Сергей, приводя в порядок койку. – Это с ним никто в сортир не пойдет. Он слишком лестно для меня обрисовал ситуацию. Слишком. Да и Варин нес пургу. Он пытался измельчить проблему. По его словам нет проблемы, есть проблемки. А с мембранами у него получилось великолепно».

                                          ***

Сергей осторожно прикрыл за собой дверь. Людмила металась по комнате, собирая вещи. Она мельком взглянула на него, запихивая в сумку черные мужские треники.

– А, это ты…

– Где Настенька? – он пристроился на корточках рядом с ней.

– Зачем она тебе? У Ольги в медпункте. Ты пока больше не приходи. То есть… Не пока – просто не приходи.

– Это не правильно.

– Не важно. Правильно, не правильно, а не приходи.

– Ты успокойся. Потом решишь.

Она заплакала, прислонившись к нему головой. Вот она всегда так: или держится за километр, или сразу прижимается, почти сливается с тобой.

– Я залезла в «скорую», меня не пускали, а я залезла. Медбратики меня особо и не тормозили. Так, ласково за локотки придерживали. Я коленки изодрала о бампер или что у них там… Он был в сознании, а я боялась, что он меня не увидит. Или наоборот хотела… Все вместе было: и хотела, и боялась. Так на коленках и подползла к нему – не потому, что виновата или чтоб он мягче стал, а просто там, в машине, не разогнешься. Да и быстрей на коленках… Задышала ему прямо в лицо шепотом, жарким щепотом – он даже дунул трубочкой. Ну, губы трубочкой сложил и дунул, чтоб остудить мои слова. А я то ли шепчу, то ли свищу горлом: «Прости, а?» Он улыбнулся. Не кисло улыбнулся, ему не до иронии с такой дырой в плече. Держит зло, не держит зла – не знаю. Но видела: не все в его душе порушено. Даже как будто крепче стало. «Зачем тебя туда понесло? Дождался бы бронетехники… А ты с пистолетом…» «Начхать на пистолет… Я Ваню… утащить…»

Я ему не поверила. Я никогда ему не верила, о чем мы вчера… помнишь? Не верила, и сегодня не поверила. Но это «не поверила» лучше, чем все остальное: я не поверила, что из-за Вани. То есть из-за него тоже, но если бы Ваню и не ранили, он все равно бы под пулю… понимаешь? Он же специалист по огневой подготовке, он же не салаженок-штангист, он бы не промахнулся в свою голову.

И как только до этого додумалась, так сразу и поняла: он говорил правду, он полез туда только из-за Вани. Потому что он нормальный человек. Вы его Скалозубом прозвали, я знаю и он знает. Но ведь Скалозубы водили солдатиков под пули, Скалозубы родину защищали. А Чацкие только по балам и по бабам. Представляю, что у него всю ночь было на душе. Но для него начинать жизнь сначала – это такая ерунда, это набор пустых звуков. А куда девать уже прожитое, куда Настю? Деревцо взошло, листики вылезли – не запихнешь же опять все обратно в семечко, – они в последний раз сидели рядом на полу, прислонившись друг к другу. Из сумки торчали черные мужские треники. Они сидели, как старик со старухой у разбитого корыта. – Он нормальный в хорошем смысле слова, а мы с тобой… на всю голову в плохом. Нет, отчего же, я не против быть ненормальной. У нас в части каждая вторая с энтузиазмом говорит о себе: «Ах, я такая ненормальная!» Теперь не каждая вторая. Теперь, со мной, каждая первая. Но видишь, что происходит, когда ненормально. Он меня лишил права быть ненормальной. Я бы и без права… Но это уже не по-людски.

Сереженька, давай прощаться, я больше ничего не хочу… Нет, не так: я больше ничего не буду. Ты уже никогда не приходи. Ты же понимаешь, почему? Только не отвечай, прошу тебя, не отвечай. Вдруг ответишь «понимаю»…

                                         ***

А еще вчера он прибежал в библиотеку, чтоб договориться о встрече вечером, и с неистовостью прижал ее к себе, а она заслонялась от него раскрытой книжкой, держа ее перед собой:

– Вот… Давно хотела тебе показать…

– Я сам посмотрю, что мне интересно, – его глаза и руки были бесстыдны.

– Нет, прочитай, что она пишет…

– Кто пишет?

– Роза… Роза Шанина, снайперша… Она погибла на войне. На ней только подтвержденных пятьдесят восемь фрицев.

– Так уж на ней…

– Вот послушай, – перебила она. – «На сердце тяжело, мне 20 лет, а нет близкого друга, почему? И ребят полно, но сердце никому не верит», – Людмила сложила книжку, прижала ее к своей слабенькой груди. – Представляешь? Представляешь? Вроде, про войну читаешь и о войне, а тут прямо о тебе и такими словами: «Сердце никому не верит». Видишь, как точно – будто в яблочко? Любовь-нелюбовь – это потом, сперва надо поверить. Тысячелетиями разгадывали тайну любви, а ответ вот он – в гарнизонной библиотеке, в воспоминаниях юной снайперши: «надо поверить сердцем». Не спрашивай, что такое: «сердцем». Это… это ключик. Может, это еще и не сама любовь, но без ключика никак. А самое главное: не бери, не бери, не бери меня взаймы. Я не рубль, столько же «меня» отдать невозможно. А ты ведь собирался? Сперва ведь собирался?

– Забудь.

«Мало ли как начинается, – подумал он. – Да и кто знает, что что-то начинается? Человек живет себе и живет, как обычно жил. И совсем не чувствует, что что-то начинается. Ну да – появляется новая женщина. Но ведь принципиально нового ничего не появляется, у нее все как у всех. И вдруг чувствуешь, что она реагирует на тебя так, как никакая другая не реагирует и не реагировала. И ты видишь себя по-новому, и присматриваешься к самому себе – что ж в тебе такого, и понимаешь, что все как у всех, кроме того, что из всех женщин мира для тебя осталась только одна она, и ты при этом не обеднел, а сказочно разбогател».

– Ты знаешь, что я в разводе? – спросил он ее.

– Да, – она замерла, ожидая, что будет дальше.

Это было только вчера. Наверное, сегодня их слова полностью еще не растворились в мире. Наверное, они еще носятся где-то между землей и небесами.

Вот они – Фили

– «Когда мы, коммунисты, боролись с религией, то не понимали простой вещи – человек приходит в храм не к священнику, а к Богу. А мы думали, что достаточно протащить в церковь пьяницу, педераста, развратника или вора, и люди потеряют веру».

Александр Олегович Бак, руководитель кафедры фотожурналистики, вел семинар. В левой руке, привыкшей к приятной тяжести дорогостоящей фотоаппаратуры, он держал пожелтевшую перестроечную газетку. Указательным же пальцем правой руки водил по тексту и зачитывал:

– «А сегодня, когда рухнула коммунистическая идеология, мы пытаемся опереться на церковь. Неожиданно мы обнаружили, что наши креатуры – стукачи, пьяницы и педерасты – за эти годы достигли самых высоких постов, и нам не на кого опереться!»

За глаза его звали Папа-папарацци. Он оглядел студентов:

– Это выдержки из статьи бывшего главы комитета по делам вероисповеданий в СССР. Что скажете?

Какое-то время в аудитории было тихо.

– В таких вопросах опираться можно разве что на Бога, – со вздохом сказал лохматый Ваня Фомин. – Но это коммунистам не положено по штатному расписанию.

– Поясни, пожалуйста.

Сформулировать подоплеку шутки Ване было труднее, чем схохмить. Но он попытался:

– Мне кажется, во втором абзаце чувствуется обманутое ожидание чуда.

Папа-папарацци погладил седую аккуратную бородку, потом потрогал нос, будто б выправляя его немного вправо.

– Другие мнения есть? Мне известна еще одна точка зрения: «Церковь живет и хранит правду даже в те периоды истории, когда в ней нет ни одного истинно верующего». Не предлагаю вам дать оценку этому положению. В нем много всего. Но любую задачу…

– Оценку можно дать прямо сейчас, – перебил Ваня преподавателя. – Это ведь беззастенчивый карт-бланш на любые мировоззренческие кульбиты.

Папа-папарацци досадливо поморщился.

– Дай договорить, – он немного помолчал, вспоминая прерванную фразу. – Но любую задачу, даже на первый взгляд неподъемную, можно решить, если разбить ее на этапы. Давайте попробуем. Я был немного знаком с отцом Кириллом. Среди церковных иерархов в девяностые годы он был очень заметен. Совместная работа с утвержденным в КГБ клиром, наверное, не могла не заразить отца Кирилла цинизмом. Но циник не то же самое, что безбожник. Насколько знаю и помню, его мать была глубоко верующей. Он не мог не унаследовать от нее если не веру, то потребность в вере. А это уже много. Некоторые восторженные поклонники даже пророчили ему в недалеком будущем самый высший пост…

– Неужели патриарха? – не вытерпел Ваня.

Папа-папарации не обратил внимания на него и продолжил:

– Однако он нежданно-негаданно пропал. Во всяком случае, после девяносто восьмого о нем ни слуху, ни духу. В Патриархии никаких сведений не дали по непонятным причинам. Я нашел только это… – он взял со стола несколько листочков бумаги и развернул их веером. – Данный очерк о Филях найден мной в интернете. В нем упомянут некто Брякин. Брякин – мирская фамилия отца Кирилла. Итак: кто готов принести мне фотографию Кирилла Брякина? Живого или… Нет, все-таки живого. Правда, и времени прошло прилично, и наши девяностые были беспокойными, так что…

В аудитории опять стало тихо. Только похрустывали шейные позвонки – крепкие юношеские и нежные девичьи – студенты поглядывали друг на друга недоуменно.

– Почему именно Брякин? – спросила Регина Осадчая. Она сегодня была за дальним столом. Ване приходилось часто оборачиваться.

Папа-папарацци был удивлен. Не по-настоящему удивлен, а «педагогически».

– Все очень просто. Мне, преподавателю, нужно подыскивать вам творческие задания. Не могу же я просить вас сфотографировать Президента на рыбалке или в бане, – студенты дружно похихикали. – Наверное, вам хочется знать, есть ли у меня личный интерес к фигуре Брякина. Никакого. Разве что вы раскопаете что-то сенсационное. Тогда – да, о нем в свое время много говорили, я тоже. Сенсация маловероятна, давно бы просочилась. Но ведь как заманчиво – коротким репортажем, а то даже одной фоткой подтвердить или опровергнуть слова бывшего главы бывшего комитета бывшего СССР. Мы сейчас говорим не об экологии дачного прудика, а о церкви – институте с многовековой историей. В кои-то веки я предложил вам серьезное задание.

Он встал, прошелся по аудитории и положил листочки перед Ваней:

– Тогда ты, Фомин. Потому что первым захихикал, – он улыбнулся и ткнул пальцем в противоположный угол аудитории. – Вместе с Региной. Это зачетная работа.

После занятий Ваня переговорил с Региной. Оказалось, что сегодня она занята. Ваня поехал в Фили на рекогносцировку. В метро он прочитал очерк, автором которого был некто Сергей Шевцов. Название настораживало некоторой изощренностью – начиналось с многоточий и с маленькой буквы:

«… вот они – Фили

1998

Фили – это не район Москвы. Это – воплощенная в реальность смычка между городом и деревней.

Здесь по ночам громко лают и воют собаки, и заблудшая легковушка испуганно торопится проскочить странное место, ежась и избегая темных тротуаров.

Здесь люди просыпаются рано. Они шаркают подошвами посреди проезжей части улицы и потом скапливаются у входа в метро, в ожидании открытия попыхивая дешевыми сигаретами. Красные огоньки сигарет светятся в руках молчащих мужчин и женщин. Скоро из темноты появляется сверкающий огнями синий поезд; он несется почти по улице – метро здесь не зарыто в землю, среди окружающей грязи и скудости поезд кажется пришельцем из будущего; правда, на стекле одного из вагонов уже крупно нацарапано: «Смерть гопоте». В вагонах – интеллигенты из Крылатского, изо всех сил старающиеся сохранить себя в этом качестве, хорошенькие студентки из Кунцево, на «Пионерской», «Филевском парке» и «Багратионовской» к ним присоединяются пролетарии из Мазилово и Филей. Вагоны полны людей с раннего утра до позднего вечера – это рабочий район.

Средний срок жизни пролетариев соответствует статистике – до пенсии доживают редко. Немногочисленные старики появляются на улице, когда расцветет. На них полувоенные кители или то, что они не успели сносить в восьмидесятые, до перестройки. Чаще всего они приветствуют друг друга отданием чести. На окрик: «Привет, Петрович!» красная рука с черными морщинами взлетает к фуражке или спортивной шапочке с надписью «Adidas», доставшейся от внука. А старушки обеспокоены сиюминутными проблемами. У метро они расставляют лотки и торгуют квашеной капустой, солеными огурцами, хлебом, варежками, носками, сушеными плодами шиповника, вареньем. Они считают, что миром правит нужда и скудость. И иногда что-то покупаешь у них. Потом эти банки с ржавеющими крышками забываются под кроватью.

Здесь в метро (поезд №66, следует до станции «Молодежная») после работы умирает худощавая женщина. Сначала по вагону проносится: «Есть врач? Женщине плохо!», а потом видишь мужчину, слишком спокойно достающего маленькую круглую таблетку (он роняет ее на пол и также неторопливо достает другую), он двумя пальцами запихивает белый шарик в рот потерявшей сознание женщине, но шарик тут же выкатывается изо рта на воротник пальто.

Поезд тормозит, и ты врываешься к машинистам: «В первом вагоне женщина в обмороке, надо вызвать врача!» И заскакиваешь опять в вагон, и буквально на следующей остановке по платформе Киевской-радиальной бежит толстый медработник в черной форме с золотыми пуговицами и фуражке с красным метрополитеновским верхом, он решительно продирается сквозь толпу, но вдруг слышишь: «Ну как я могу ей помочь?» И они под руки несут ее, а ноги покойницы (как выяснится позже из имеющихся у нее документов – Галины Григорьевны Брякиной) волочатся по мраморному полу. Еще в ее сумке обнаружат литр биокефира и пакет с проросшими и размолотыми зернами пшеницы.

Толпа вносит тебя обратно в вагон и трамбует с близстоящими пассажирами. В этот раз удачно трамбует: рядом с девушкой. Транспортные неудобства компенсируются пикантностью ситуации. Всю дорогу чувствуешь ее нервное тело и аромат тонких, как говориться, ни разу не питых духов. А на своей станции видишь прекрасные девичьи ноги, и узнаешь запах этих ни разу не питых, и уже вертится в голове какая-то легкомысленная фраза, и набираешь полную грудь воздуха, чтоб произнести эту фразу не заикаясь, но тут кто-то берет тебя под руку:

– Гражданин… Пройдемте с нами, гражданин, – низкорослый молоденький милиционер берет под козырек.

– Что? Что? В чем дело?

– Мы просим вас уделить нам пять минут… пожалуйста… надо бы протокол…

В ноздрях тает тонкий аромат. Скорей всего, никакого аромата там уже и не было – это память еще что-то пыталась сконструировать из изящных линий и неясных фантазий. Бессмысленно оглядываться – такие ноги долго на месте не стоят. Запах в участке едкий, как нашатырь. Долго ждешь составления протокола, чтобы потом поставить подпись под протоколом обыска какого-то бомжа.

А Ольга Сорокина – обладательница тех шикарных ножек, зябко ежится в короткой шубке, выйдя из метро.

«Холодноват в Москве март, холодноват. А из одежды для такой погоды у меня все равно ничего нет. Какая давка в метро. А тот мужчина из метро все-таки не догнал меня на улице. Ведь по глазам видела: хотел».