Объяснение в убийстве. Женский роман с мужскими комментариями

– Эта версия не выдерживает никакой критики и по другим моментам, – аргументировал Чернов. – Если бы девушка и поступила так, как описано в деле, она вынуждена была бы снять сначала ботинки, потом джинсы, и всё это – стоя в носочках на той же влажной земле! А по описанию участкового в «Протоколе осмотра места происшествия», подошвы носков у неё были чистыми! И при стоянии на почве, и при половом акте, и при удушении (она же должна была хотя бы поелозить ногами по земле, пока её душили!) носки бы запачкались. Вот что я скажу тебе, малыш. Вику раздели и задушили где-то в другом месте. А потом перенесли труп в эти кусты на руках!

– Да. Скорее всего, так всё и было. У Вики ведь и спина не была сильно запачкана. В «Заключении судмедэкспертизы» сказано только: «К спине прилипли комочки грязи». То есть, её принесли и положили ровненько на землю. Уже мёртвую. Она так и осталась лежать. Давай попробуем объяснить, почему у неё была кровь на трусиках и шортах. На кофточке – понятно: накапало с разбитого лица… А шорты?

– Скорее всего, Вовка поступил так, как и писал позже в «Кассационной жалобе». Вика просила его проводить её до дома. Парень ей понравился, девчонке хотелось праздника, продолжения банкета, может, и самого Вовку… Но Оленина дома ждала больная мать, которой он обещал вернуться не поздно. А идти пешком через всю рощу, а потом обратно – путь неблизкий, это отняло бы много времени. И тогда он просит Викторию подождать его на лавочке секундочку… и линяет. Попросту бросает девчонку на произвол судьбы. Вика остаётся на некоторое время одна. И тут к ней, возможно, подходит кто-то из знакомых, пусть из тех, с кем она ранее сидела в одной компании в тот же вечер. А, может, и просто посторонний.

– Или не один.

– Или не один… – Эхом повторил за мной Андрей и на какое-то время задумался. – Я думаю, её сразу вырубили несколькими мощными ударами в лицо, потому-то никто, хотя бы из тех же ночных сторожей детского сада, и не слышал криков. Её могли раздеть на той же лавочке. Снять с неё кожаную куртку, новые джинсы и ботинки, украшения. Задушить. Отнести труп в кусты. Причём, пока её несли на руках, кровь с разбитого Викиного лица и накапала на шорты, пройдя пятнами и на трусы. Уже там, в кустах, шорты и трусы с неё спустили… Иначе не объяснишь, почему они были в крови.

– Во влагалище и заднепроходном отверстии эксперт обнаружил кровь. И ещё зафиксирована ссадина на половой губе… Ты думаешь, всё же был половой акт?

– Вряд ли. Может, убийца просто был маньяком или страдал аноргазмией. Но, скорее всего, это было просто глумление над трупом. Он мог вставлять в тело какие-либо предметы, символизирующие для него фаллос…

– Это просто ужас, – выдохнула я, – страшно представить… А потом убийца унёс с собой её вещи и драгоценности. Причём, снял как золотое кольцо, так и бижутерию – серьги в форме круга с сердечками внутри.

– Естественно. Он не мог разобрать в полутьме, что есть золото, а что не имеет никакой ценности. Потому-то он и серьги из ушей вынул, которые ничего не стоили. Трудно себе представить, чтобы Вовка, который провёл с Викой вечер и видел её на свету, стал бы после убийства снимать с девушки дешёвые безделушки.

– Вовку вообще трудно вообразить убийцей. Посмотри на фото, – я полистала дело и пододвинула ближе к Андрею страницу, на которую были наклеены его фотографии. – Он сам как цыплёнок. А чтобы так расквасить девчонке лицо (ведь у Вики были разбиты и глаз, и губа – это как минимум два сильнейших удара кулаком!) и отнести её потом на руках в кусты, нужна сила. Да и вещей Викиных у Оленина не нашли.

– Видишь ли, малыш. Если бы нашли вещи или приняли во внимание тот факт, что убийство было совершено с особой жестокостью, дело попало бы под юрисдикцию краевого суда. Возможно, Оленина судили бы присяжные. И уж там эта подстава не прошла бы, его бы однозначно оправдали. А так дали парню девять лет: радуйся, дескать, что не пятнадцать!

– Но какую всё же глупую версию выдвинули менты! Если бы Оленин убил Вернак, и решил признаться, он всё же рассказал бы всё, как было. Какой смысл было ему пороть такую чушь? «Ударил ладонью по лицу! Сжал пальцы на шее, смотрю – уже мертва». Будто человека задушить так просто, и девушка лежала себе ровненько и спокойненько ждала, пока её задушат.

– Ясное дело, она бы сопротивлялась, дёргалась, елозила по земле, – горячо сказал Чернов. – А у неё и носки чистые, и грязи под ногтями нет. Да и на Вовке никаких следов от борьбы. Уж если бы на нём были царапины или разбит кулак, менты не преминули бы отразить эти факты в деле. Вот что я тебе скажу: никого этот Вовка не душил. Более того. Опер, который вёл это дело, тоже никогда никого не душил! Он даже не знает, как это происходит.

– И слава Богу! Не хватало ещё, чтобы наши опера изучали науку об убийствах на собственной практике и личном опыте!

– Да уж. Если бы они ещё не били смертным боем задержанных и пытались найти настоящего убийцу, а не вынудить признаться первого, кто подвернулся, цены б им не было… И ещё я сделал занятный вывод. По тому как мент (как там его фамилия? Убожко?) предположил, что конфликт между Викторией и Вовкой произошел из-за того, что девушка оскорбилась на предложение заняться оральным сексом, для опера это – больной вопрос. Ему, наверное, жена никогда минета не делала по идейным соображением. Нынешние-то двадцатилетние смотрят на это дело попроще. И если бы Вика улеглась уже в кусты, в грязь, что заняться сексом с парнем, вряд ли для неё минет стал бы жутким оскорблением.

– Фрейдист ты мой!.. – Я потрепала Чернова за волосы. – Слушай, но какое всё же похожее убийство произошло в нашем дворе!

– Я сам хотел сказать тебе об этом. И если мы приходим к выводу, что Оленин Викторию не убивал, и это сделал кто-то другой, оставшийся на свободе, то в случае с Галиной Алексеенко мы имеем практически одинаковый почерк убийцы. Маньяка. Допустим, его привлекают светленькие худенькие девушки. Он может находиться с ними в одной компании или выходить на одинокую подвыпившую девушку случайно. Он подходит к ней, наносит несколько сильных ударов в лицо, душит, снимает вещи или просто спускает брюки (как в случае с Галиной), причём не насилует, а просто забавляется…

– А, может, он мнит себя гинекологом? – предположила я. – Может, у него такая мания.

– Сами мы с тобой маньяки! До чего только не договоримся, – Чернов притянул меня к себе и обнял.

– Подожди, – отстранилась я, – мы всё же выдвинули потрясающую версию. Вдруг она недалека от истины? Слушай, а давай напишем роман! Этакую детективную кровавую драму с маньяками и убийцами.

– Давай! Я даже знаю, как мы её назовём…

– Как?

– «МАЛЫШ И СОЛНЫШКО»!

– Дразнилка ты, Чернов, – рассмеялась я. – Но ты только представь себе: по городу спокойно разгуливает серийный убийца!

– Всё может быть… А сколько там времени?

– Ого! Впрочем, как всегда. У нас осталось пять минут на сборы.

Каждый раз, приезжая на квартиру, мы слишком поздно обращали внимание на время, а потом вымыть посуду, застелить постель и одеться умудрялись за какие-то пять минут.

Жители близлежащих домов почти каждый вечер могли наблюдать занятную картину. От подъезда отъезжала «Волга», в которую садились мужчина и женщина. Проехав метров пятьдесят, машина останавливалась у мусорки, и мужчина бросал в один из бачков целлофановый пакет… «Наши люди на машинах к мусоркам не ездят», – говаривала я, у нас было много шуточек на эту тему. А потом Чернов научился забрасывать пакет в бачок прямо из машины, через окно, причём очень гордился точностью попаданий, тем более, что бросать приходилось левой рукой. Юрка, который всё делал левой, восторга Чернова не разделял.

Меня довезли до дома. Я вошла в подъезд и двинулась к лифту. Позади меня раздались чьи-то тяжёлые, явно мужские, шаги. Я прибавила ходу, мигом преодолела несколько ступенек, ведущих к лифту, не оглядываясь, дрожащей рукой нажала на кнопку вызова. Шаги ускорились, человек был уже совсем рядом… Лифт сразу же распахнул дверцы, я буквально впрыгнула в него и мгновенно ткнула пальцем в цифру «семь». В щель закрывающейся двери я успела увидеть недоумённое и несколько даже ошарашенное лицо соседа по площадке.

ГЛАВНОЕ БОГАТСТВО АВАНТЮРИСТА

В понедельник коллектив выходил из кабинета шефа в приёмную после планёрки несколько озадаченным. Чернов устроил своим сотрудникам колоссальный разгон. Такого уже давно не бывало. Больше всего досталось корректору Леночке. Андрей уже почти смирился с многочисленными орфографическими ошибками на полосах «Судного дня», но в последнем номере Лена умудрилась перепутать заголовки двух материалов, и этого не заметили ни ответсекретарь Татьяна, ни я, подписывающая номер в печать. В результате над статьёй о директоре завода, развалившим предприятие, прикарманившим крупные средства и открывшем солидные банковские счета в зарубежных банках, красовался заголовок «Её не любят, и никто не защитит». Тогда как слезливая история о стареющей переводчице, которую ненавидит весь трёхэтажный дом, и мальчишки то обливают грязью бельё, которое она сушит во дворе, то поджигают обшивку её двери, оказалась озаглавлена следующим образом: «Кому на Руси жить хорошо».

Леночке было предложено внимательнее читать, что пишут другие и особенно – она сама, ибо с тех пор, как Лена стала практиковаться в журналистике, число ошибок в еженедельнике заметно возросло, и наибольшее их количество обычно оказывалось в опусах самого корректора.

Потом Чернов прошёлся по ряду материалов, показавшихся ему пресными, и в который раз повторил нравоучение: «Никому не интересна информация о том, что собака укусила старушку. Но вот если старушка укусила собаку – это уже новость. Фактуру надо искать, а не сводки милицейские переписывать». Были у Андрея претензии и к рекламному отделу, и к юристам.

– Что-то шеф сегодня не в духе, – заметила Татьяна, выходя из кабинета.

– Надо же ему хоть иногда обозначить свою руководящую и направляющую роль, – отозвалась я. – А то забудем, кто у нас начальник.

И тут Аллочка протянула мне телефонную трубку:

– Даша, это тебя.

Я поднесла трубку к уху, сказала: «Алло!» и тут же запрыгала на месте от избытка чувств. До меня донёсся родной голос, который я не смогла бы спутать ни с одним другим, несмотря на то, что не слышала его уже шесть долгих лет:

– Привет, старушка!

– Боже мой, Гюлька, ты откуда?

– Из Истамбула.

Конечно, из Стамбула. Где же ей ещё быть. Моя бакинская подружка, с которой я пять лет просидела за одной партой в институте, вышла замуж за турка. В последний раз мы виделись в Баку. Потом она несколько раз звонила мне на работу в Краснодар, и однажды сообщила, что выходит замуж и уезжает жить в Стамбул. И всё на этом. У меня не было её координат, а в моей редакции сменили все номера телефонов. Связь оборвалась.

Я часто вспоминала свою Гюльнару, когда страдала ностальгией, а месяц назад нашла в старых записных книжках бакинский адрес её родителей и написала наудачу: а вдруг они всё ещё живут там же. Оставила им для Гюли номера своих телефонов – кабинета и приёмной – и вот…

Мои коллеги смотрели на меня в полном недоумении. Но мне было всё равно. Я радовалась так, что не могла сдержать эмоций. На проводе был Стамбул, и серая телефонная трубка ясно и чисто доносила до Краснодара мелодичный голос из моей юности. Мы проболтали минут десять, не больше, за которые успели сообщить друг другу самое главное. Хотя, нет. Самое для меня главное – что я люблю Чернова и пишу роман – сказать было невозможно. Я не решилась об этом заявить, пока вокруг были посторонние. Гюлька сообщила, что с турком разошлась, но ещё не развелась, живёт пока в его доме одна и работает в частной фирме. Она надиктовала свои телефоны, и я пообещала сегодня же отправить ей факсом длинное-предлинное письмо.

– Чернов, мне моя Гюлька позвонила! Представляешь, из Стамбула, – закричала я, ворвавшись в кабинет шефа, зависла у него на шее, и только потом заметила Вадима, которому Андрей в тот момент давал какое-то поручение.

– Любимая подруга. Десять лет дружили, а потом шесть – не виделись, – объяснила я Вадиму, отойдя от Чернова и несколько смутившись, но невозмутимый во все времена компьютерный Бог нашей фирмы только улыбнулся в свои чёрные усы и спросил: «Тебе визиток сделать, Даша? Или есть ещё?».

Я кивнула, и Вадим сказал: «Хорошо». Не знаю, что он понял по этому кивку: ведь такой ответ мог означать как «нужны», так и «пока есть», но мне было не до визиток, и тут вошла Татьяна:

– Вы только представьте себе, Дмитрич, – смеялась она. – Звонят мне сейчас с завода, выражают редакции благодарность за статью об их директоре-расхитителе (ох, не любит его родной коллектив!) … Вежливый, солидный такой мужской голос со мной говорит, и серьезно так заявляет: «Очень нам материал понравился, правда, мы не сразу поняли смысл заголовка, и что именно автор имел в виду, но потом догадались». Вы представляете?!

(Что еще было делать читателю, как не догадываться, ибо кто же им сможет эту нелепицу объяснить!)

Когда Вадим и Татьяна ушли, я уселась в кресло и принялась рассказывать о Гюле, заявив, что сейчас же отправляюсь писать ей письмо.

– А материал об Оленине ты писать не собираешься? – спросил Чернов.

– Нет, – заявила я, чем явно озадачила Чернова, и тут же попыталась объяснить свою позицию. – Видишь ли, мы, журналисты, обычно сталкиваемся с человеческими судьбами в момент излома. Человек, который живёт тихо и размеренно, в поле нашего зрения обычно не попадает. Но как только у кого-то беда или, напротив, миг славы, триумфа, его история сразу же становится достоянием прессы. Мы выхватываем кусочек жизни, фрагмент, который и описываем. Иногда при этом узнаём, что было ДО, но почти никогда, что – ПОСЛЕ. Ты меня понимаешь?

Чернов кивнул, и я продолжила:

– Это как на фотографии или полотне художника: запечатлён только миг. Море, солнце, песок, девушка обнимает парня и заразительно смеётся. А потом? Ты взглянул на фото и прошёл мимо. Ты не знаешь: может, это была их последняя встреча, и завтра он уйдёт на войну, с которой не вернётся. Или знаменитая картина Федотова «Сватовство майора». Молоденькая девица в ужасе от мысли, что этот старый служака станет её мужем. А дальше? Может, случится так, что её отец откажет престарелому жениху. Или девушка той же ночью кинется в речку с обрыва, потому что любит другого. Или она выйдет за майора, проживёт с ним двадцать лет и будет рыдать над его гробом, потому что лучшего мужа и отца её детям судьба подарить и не могла… Я глупости говорю, да? Сбивчиво, непонятно? Что ты на меня так смотришь?

– Всё понятно, малыш. Я сам иногда думаю над этим. Есть рассказ у Джека Лондона на эту тему. Только я пока не пойму, к чему ты клонишь?

– Я помню этот рассказ. «Тропою ложных солнц» называется. А говорю это всё к тому, что не могу писать сейчас о деле №18 666. Что я напишу? Что Вовка не виновен? Не имею права. Он осуждён. Изложить суть дела и задать в статье все наши с тобой вопросы? Но кому? Я уже написала полтора года назад статью «Мёртвая петля». Кто тогда ответил на мои вопросы? А никто! Сейчас не то время, чтобы по следам газетной публикации прокуратура возбуждала уголовное дело или писала протест в порядке надзора, тем более что её работники в деле с Олениным повели себя не наилучшим образом. Мой материал никто просто «не заметит». Ну, поохают читатели: вот, невиновных сажают! Да и то, если мне удастся заронить в души обывателей сомнение. А дальше? Я так никогда и не узнаю, кто убил Викторию Вернак, и кем выйдет Вовка из зоны через семь лет. Если вообще выйдет, конечно. А я хочу досмотреть «фильм» до конца! Ведь тогда, после статьи «Мёртвая петля», я всё же довела до конца расследование того дела и докопалась, кто кого убил. Но без милиции. Сама!

– Ты хочешь, чтобы я взялся за это дело?

– Я хочу вытащить Вовку Оленина на свободу. Но сама не могу. Ты – да. Тут не статья нужна в газете, а хороший юрист.

– Я и сам уже думал об этом малыш, – вздохнул Чернов.

– Если бы ты защищал его на том процессе, парень не сел бы.

– Возможно. Давай так, Даша. Для начала сходим к Дмитрию Сергеевичу и поговорим. Ты же его знаешь?

Ну, кто же не знает Дмитрия Сергеевича Аверченко? Это самый знаменитый председатель районного суда в городе, назначенный на эту должность в неприлично молодом для подобного статуса возрасте. Редкий умница и радикал. Судья, имеющий собственную точку зрения на судебную систему, да ещё и неоднократно пытавшийся эту «точку» отстоять.

– Знаю, конечно, – сказала я. – Слушай, всё хочу спросить, да как-то не приходится к случаю: это тот самый Аверченко, который проводит время от времени персональные фотовыставки? Или однофамилец?

– Это он. Судья, влюблённый в горы.

– Ну да. Как там писал Серёга?

Прокуроры во сне летают

И храпят безмятежно судьи,

А, проснувшись, они листают

В дело сшитые наши судьбы.

– Наверное, не все прокуроры летают во сне! Иначе мы бы не сталкивались с историями, подобными той, которую ты сейчас хочешь «досмотреть до конца».

* * * * *

Андрей договорился о встрече с Аверченко на шесть часов. К этому времени я уже отправила в Стамбул факсом письмо, в котором на семи компьютерных листах расписывала Гюльке своё житиё-бытиё с того момента, как связь между нами оборвалась.

– Малыш, а у меня кое-что есть, – похвастался Чернов, появившись в моём кабинете.

– Что это? – я отложила в сторону карандаш, которым в тот момент обводила контуры губ и забрала у Андрея из рук листочек. Проглядела и присвистнула. Это была ксерокопия медицинской карточки Владимира Оленина, открытой в городском травматологическом пункте в день ареста. А доставили Вовку в травмпункт в восемь вечера сотрудники милиции! Врачи зафиксировали повреждения мягких тканей головы и левого глаза, множественные ссадины и ушибы.

– Чернов, ты – это что-то!

– Как видишь, я времени зря не терял. Приехать в травмпункт, поговорить с врачами и снять ксерокопию, – всё это заняло у меня всего-навсего полчаса! Что стоило сделать то же самое Вовкиному адвокату пару лет назад! Я сейчас делаю его работу.

– Не был он заинтересован в Вовкином освобождении! Просто сдал парня, да и всё, – я взялась за губную помаду. – Ладно, судьба зачтёт господину Неизвестному нам Адвокату его бескорыстие и благородство…

– Индейцы вышли на тропу войны, – сказал Андрей, внимательно всматриваясь в моё лицо, по которому я проходилась кисточкой для румян.

– Всегда ты так говоришь, когда я подкрашиваюсь. Разве тебе не нравится?

– Мне нравится твоё лицо безо всякого грима. Неужели ты всерьёз считаешь, что искусственные румяна лучше естественного цвета твоей кожи?.. Да тебе и глаза подводить не надо, они же у тебя сверкают, как новогодние шары, потому что в них – жизнь, ум, интерес!

– Ты прямо как мой папа. Тот всегда говорил, что природа дала мне всё, и нечего её корректировать.

– И он был совершенно прав, – нетерпеливый Чернов уже вставлял ключ в замочную скважину с наружной стороны двери моего кабинета.

* * * * *

В здании суда мы первым делом зашли в архив, и я наконец-то вернула Кате папку с делом Оленина.

– Спасибо, Катюша! Потрясающее дело. Сознайся, ты ведь специально мне его подсунула. Ты же знаешь, что осуждённый не виновен, да?

– Да, – вздохнула Катя. – Возмутительная история. Раньше хоть как-то более ответственно подходили к доказательству вины. А сейчас… – Катерина безнадёжно взмахнула рукой, и я подумала, что она, читая уголовные дела, как романы, сама стала разбираться в юридических тонкостях не хуже любого адвоката. Только мнения её никто никогда не спрашивал. Кто она? Просто архивариус. Однако ей понятно то, чего не хотят видеть люди, наделённые ответственностью решать судьбы других, и её мнение не предвзято, потому что Катя не связана условиями и условностями, мешающим служителям Фемиды быть объективными.

Дмитрий Сергеевич сидел в своём кабинете один. У меня всегда было впечатление, что этот высокий человек не знает, куда девать свои длинные руки, и потому постоянно хватается за какие-то бумаги и справочники, лежащие на столе.

– Здравствуйте, Андрей Дмитриевич, – поздоровался он с Черновым и вежливо кивнул мне. Хотя я и присутствовала несколько раз на процессах, которые вёл Аверченко, он не был со мной знаком.

(Таков удел журналистов: они знают всех, а их – немногие. Мировой известности добиваются только ведущие центральных телеканалов.)

– Приветствую вас, Дмитрий Сергеевич. Дельце одно, весьма занятное, попалось моему корреспонденту, – кивнул на меня Чернов. – Ваш судья вёл. Аветисов. Пришли обсудить.

– Пришли к выводу, что осудили невиновного? – рассмеялся Аверченко. – Ну, рассказывайте, что вы там накопали! Я думаю, ведь не похвалить же за справедливость приговора вы пришли.

И мы с Черновым в два голоса, перебивая и дополняя друг друга, принялись излагать суть дела. Дмитрий Сергеевич время от времени останавливал наше повествование, задавая короткие вопросы, потом сказал:

– Ну, всякое бывает, я не стану утверждать, что в моём суде никогда не случается ошибок, – и набрал номер судьи Аветисова. – Михаил Гургенович, вы тут вынесли приговор Владимиру Оленину по обвинению в убийстве в Первомайской роще… Вы абсолютно уверены в том, что парень виновен?

Громкоговоритель донёс слова невидимого нам судьи:

– Да, Дмитрий Сергеевич. Я абсолютно уверен в том, что девушку убил именно он… А в чём там проблема? Я же всего девять лет дал.

(Вот оно, судейское добросердечие! Всего девять! Оленин должен быть по гроб жизни благодарен за то, что его не расстреляли.)

– Дмитрий Сергеевич, у меня уже есть кое-какие доказательства того, что дело велось с грубейшими нарушениями закона и прав человека, вот хотя бы эта ксерокопия медицинской карточки Оленина, избитого сотрудниками милиции, – Чернов положил перед Аверченко ксерокопию, которую судья сразу же принялся вертеть в руках. – И вы сами знаете, что признание подсудимого, будь оно хоть добровольным, хоть вынужденным, не может считаться доказательством вины. А кроме этого признания, совершенно нелепого по своей сути, у следствия вообще ничего нет. Я намерен взяться за это дело, и пришёл с вами посоветоваться, как лучше это сделать.

(Я, конечно, прекрасно знал, как всё это делается. Но не хотелось обижать старого знакомого, «шагая через голову». Проще было не настраивать против себя человека, а заручиться его поддержкой.)

– Андрей, ты меня давно знаешь, – сказал Аверченко. – Я никогда не выступал против справедливости, всегда готов исправить судебную ошибку, если она имела место быть, и взысканий никогда не боялся. Считай, что наполовину вы меня убедили. Пиши «Жалобу в порядке надзора» председателю краевого суда. Если в краевом суде приговор отменят и направят на новое рассмотрение, я сам возьму это дело… Но, ладно, этим делам не будет конца. Хотите по рюмочке коньячка? И поболтаем о чём-нибудь отвлечённом. О вашей газете, например. Всегда читаю её с удовольствием.

Мы с Черновым коньяк не любили. Но сейчас с удовольствием пили его из крошечных контейнеров для фотоплёнок, закусывая плиткой шоколада, поломанной на кусочки и разложенной на фольге. Аверченко показывал нам свои последние снимки разных форматов. Самые крупные были развешаны по стенам. Снежные вершины и каньоны, одинокие ветки и хвойные леса, горные озёра и бурлящие водопады… Я узнавала эти пейзажи, потому что уже видела их раньше в выставочном зале, только не предполагала, что автор – именно тот судья, которым я восхищалась на процессах.

(Каждому человеку нужна отдушина, особенно если работа связана с нервными и психологическими нагрузками. Творчество – это своеобразный способ сохранить свою душу, не дать ей очерстветь, когда каждый день выносишь приговоры.)

– Вы просто фанат гор, – заметила я.

– Не хотите как-нибудь сходить со мной в экспедицию? – предложил Аверченко.

– Очень было бы здорово, – согласились мы с Черновым. – Как соберётесь, звоните. Мы всегда готовы, как пионеры.

Мы с Андреем изо всех сил старались говорить на посторонние темы, но всякий раз неизбежно возвращались к делу Оленина.

– Вполне понятно, почему Аветисов всё-таки вынес обвинительный приговор, – говорил Чернов. – В самом начале, на первом заседании он совершенно правильно направил дело для проведения прокурорской проверки по факту избиения подследственного. Но не станет же прокуратура расписываться в том, что сотрудники милиции приложили руки к голове обвиняемого! Эта проверка длилась полтора года. Потом процессы бесконечно долго откладывались: то адвокат болен, то свидетели не явились. А там уже процессуальные сроки стали поджимать, и Аветисов просто-напросто пошёл на поводу у следствия по пути наименьшего сопротивления – вынес приговор, который сам считает мягким, и потому справедливым. Он просто позволил себя убедить. Присяжные бы Оленина оправдали.