Безликий

Все изменилось в тот летний день. Макс внимательно смотрел на скульптуры и ни о чем не думал; он только чувствовал глубокое отвращение и презрение к созданной им красоте; каждая ровная линия, плавные переходы, симметричные очертания лица, изящно оформленные разрезы глаз и гармонирующие с ними надбровные дуги, положение губ и острых скул – все, что он видел и создавал, превратилось для него в подлинное уродство. Макс не мог оставаться равнодушным к новоявленному безобразию формы, он проникся ненавистью к каждому своему творению, и единственное, что он хотел, так это восстановить справедливость и воссоздать истинную форму красоты. Он неожиданно вспомнил о прекрасной Олесе и воскресил в памяти те несколько коротких мгновений, в течение которых он наслаждался ее красотой; он вспомнил и о том, как перед аварией предавался мечтам, что вылепит и высечет ее лицо – тот самый совершенный эталон красоты – из глины, мрамора и бетона. Воспоминание доставили ему страдание и побудили в нем холоднокровное чувство злобы. Макс решительно взял с полки рабочие инструменты и с энтузиазмом, граничащим с помешательством и одержимостью, начал исправлять уродство скульптур.

Спустя несколько дней к Максу пришел Эрнест Рудольфович. Он имел обыкновение приходить к своему визави раз в неделю, преимущественно по выходным, чтобы справиться о его здоровье и незаметно оставить в прихожей на серванте немного денег на первоочередные расходы. В последние две недели Эрнест Рудольфович потратил много времени на бюрократические процедуры с продолжительными очередями и хождениям от кабинета к кабинету, чтобы выбить для Макса положенные ему льготы и выплаты в связи с инвалидностью. Самым сложным оказалось оформление документов без подписи обращающегося лица, но Эрнест Рудольфович смог найти общий язык с неразговорчивыми чиновниками и договорился о том, что его визави поставит свою подпись задним числом. Макс был совершенно не приспособлен к практической части жизни, и если бы не Эрнест Рудольфович, то оставалось бы загадкой, как бы он смог обеспечивать свое существование. Каждый визит продолжался недолго; они садились за стол в небольшой кухне и неторопливо пили чай. Макс всегда надевал маску при общении с Эрнестом Рудольфовичем, поэтому ощущал себя комфортно и мог без стеснения и смущения поддерживать диалог. Эти короткие беседы доставляли Максу искреннее наслаждение, после которых к нему ненадолго возвращались внутренние силы, но которые пропадали в тот момент, когда он заходил в мастерскую и смотрел на скульптуры. У него получалось на короткие мгновение забывать преследующие его мысли, ставшие навязчивыми идеями об утрате подлинной красоты, об отсутствии смысла жизни, о собственной ничтожности и опустошенности; но каждый раз Макс с остервенением и злостью напоминал себе о них и предавался самобичеванию.

Эрнест Рудольфович позвонил в дверь; через несколько мгновений Макс поприветствовал своего друга. Вместо обычного громкоголосого и продолжительного ответа на сухое «здравствуйте» Макса, которое он произносил, слегка откашливаясь, как бы проверяя свой голос, он увидел озадаченное и удивленное лицо. Эрнест Рудольфович застал в проходе и не мог отвести от Макса своего взгляда, потому что впервые увидел его без маски.

– Ужасное зрелище, да? – Шутливо спросил Макс.

Эрнест Рудольфович ступил за порог и молча начал раздеваться.

– Я старался всегда тебе не врать. Ты знаешь, как я к тебе отношусь, поэтому не хочу тебя обманывать: да, твое лицо ужасно. Неужели огонь мог вытворить с тобой такое… какая фатальность, какое роковое стечение обстоятельств …

– Я благодарен вам за честность, но не скидывайте все беды на судьбу и рок: многое в жизни не поддается никакому объяснению.

– Как же ты тогда объяснишь, почему именно с тобой, с человеком, который восхищается и понимает красоту, как никто другой, произошла такая злосчастная авария? Разве тебе не кажется, что это насмешка судьбы, ее забавная игра, в которой она от скуки меняет фигуры, как ей вздумается? – Спросил Эрнест Рудольфович.

– Все в этой жизни случайно. Нет ни судьбы, ни рока, ни тайного предназначение, ни всемогущего Бога: существует только случайность и вероятность ее наступления. Абсолютно все подчиненно этим двум колесницам, которые тащат наше человечество. Все остальное – это выдумки ограниченного человека.

– По-моему, твоя мысль опрометчива и сказана не иначе, как из-за твоего плохого настроения. – Парировал Эрнест Рудольфович.

– У меня больше нет плохого настроения. Я наконец-то вернул себе то, что потерял после аварии.

Эрнест Рудольфович взглянул на лицо Макса и вновь почувствовал, как по его телу пробежались мурашки, и что-то внутри сжалось в комок: настолько его лицо было обезображено.

– Что ты вернул? – Спросил он.

– Я вернул способность созерцать красоту. Отныне я вновь чувствую ее в себе и в своих новых скульптурах: только теперь они стали поистине прекрасными. Впервые в жизни я ощущаю настолько глубинное удовлетворение от собственной жизни.

– Это замечательно. – Уклончиво сказал Эрнест Рудольфович. – Давно я не видел тебе в таком бодром расположении духа.

Макс был возбужден до крайней степени; его речь была отрывиста, а в глазах метался огонь. Он резко шагал из стороны в сторону, не находя себе место. Эрнест Рудольфович старался не показывать ему своего удивления и беспокойства, но решил, что лучше всего перевести тематику разговора.

– Вот, – он положил на кухонный стол папку с документами, – это ты должен до завтрашнего дня подписать. Там, где увидишь галочки, должна стоять твоя подпись, фамилия и инициалы. Я заеду и заберу завтра все к обеду. Справишься?

– Да. – Ответил Макс.

– Могу я вам кое о чем спросить, но пообещайте, что ответите честно? – Спросил Макс после короткой паузы и испытующе посмотрел на Эрнеста Рудольфовича.

– Я слушаю.

– У меня никогда не получалось осознать, как люди могут понимать друг друга, если мир каждого из них – это совершенно разные явления. Чтобы был понятен мой вопрос, я приведу пример. Я точно знаю, что мое лицо для вас кажется гадким и мерзким, но как мне понять насколько оно омерзительно для вас, и насколько оно омерзительно для кого-то другого? Другими словами, как мне достоверно узнать, что именно видите вы в этом мире, и насколько увиденное вами соответствует тому, что вижу я?

– Твое лицо не омерзительно для меня. Я знаю, кто ты и знаю тебя как человека, поэтому, как ты можешь отвечать за…

– Минуту, – перебил его Макс, – я знаю, что мое лицо для вас омерзительно. Оно прекрасно и красиво только для меня и не для кого больше: остальное, что бы вы ни подумали – это лишние слова. Вы заметили, что я не надел сегодня маску? Это все потому, что я отказался смиряться со своей судьбой; я не покорился ей. Если судьба и существует, то она точно не ожидала, что я возблагодарю ее за подобную игру, потому что отныне я обрел настоящее знание о подлинной красоте.

– Что же такое подлинная красота, Максим? – Спросил Эрнест Рудольфович.

– Это наугад вытащенная карта из толстой колоды; это крупица, взятая из морского песка. В нашей жизни случайность решает намного больше, чем мы думаем.

– Но, – замялся Эрнест Рудольфович, – почему тогда красота в большем случае означает почти одно и то же; почему люди видят красоту преимущественно в одних и те же предметах и явлениях?

– Это очень просто. Каждый вытаскивает разные карты или разные по размеру, цвету и составу песчинки, но их выбор не имеет смысла: важно не то, что они имеют в руках, а что они хотят видеть в том, что выбрали. Видят все, как вы сами, заметили – одно и то же.

– Но ты же понимаешь, что такое объяснение абсурдно! – Вскрикнул Эрнест Рудольфович. – По-твоему красота – это что-то, что заключено в жалком и узком человеческом сознании? Это неслыханно! Как эгоистично и антропоморфно! Красота не может быть достоянием человека; она принадлежит всему миру и приписывать ее себе – преступление по отношению к эстетике.

– Красота принадлежит только мне и никому больше. – Заключил Макс.

Эрнест Рудольфович промолчал; он подумал о том, что его визави понемногу сходит с ума; ему было жалко видеть обезумевшего человека, который под ударами судьбы не сломился, но совершенно исказил нормальное восприятие мира. И разве имеет он право переубеждать Макса и навязывать ему свое мнение? Долг перед искусством обязывал его отстаивать истину, но долг перед Максом и случившимся с ним несчастьем призывал его смиренно молчать.

Закипел чайник. Макс начал готовить заварник и две чашки; он заметно успокоился и чувствовал себя превосходно. Легкая перебранка с Эрнестом Рудольфовичем не изменила его убеждений, а, наоборот, еще раз подтвердила правоту относительно природы и значения красоты для человека. Через минуту он вернулся к столу и разлил чай. Эрнест Рудольфович отрешенно смотрел в окно и старался не смотреть на лицо Максима, хотя понимал, что обязан мужественно и стойко принимать его безобразие.

– Как поживаешь? Чем занимаешься? – Наконец разрушил напряженное молчание Эрнест Рудольфович.

– Красотой и лицами. Вы знаете, в чем мое призвание.

– Твой лечащий врач, Арина, имела неосторожность рассказать мне, что ты занимаешься скульптурой. Мне бы хотелось взглянуть на твое творчество, если ты не будешь возражать.

Макс рассмеялся; его искаженная улыбка заставила содрогнуться Эрнеста Рудольфовича.

– Вы настоящая акула в мире искусства. Никогда не упускаете возможность извлечь выгоду из любой ситуации. Почему мне кажется, вы навещаете меня и помогаете только для того, чтобы увидеть мои скульптуры и оценить их стоимость? Вы же давно узнали о моем творчестве, верно?

– Макс, не говори глупостей. Ты мне как сын родной. Я тебе помогаю, потому что кроме меня у тебя никого нет. А на счет скульптур… решай сам показывать мне их или нет. Мне плевать. Я не за этим сюда пришел.

– Эрнест Рудольфович, кого вы обманываете. Я знаю вас не первый год; знаю вашу предпринимательскую натуру, любовь к деньгам и цинизм. Не стройте из себя святого. Признайтесь, что вашему любопытству и интересу можно только позавидовать; признайтесь, что каждую нашу встречу в этой квартире вы хотели заговорить со мной о моем творчестве, но молчали, потому что боялись спугнуть меня.

– Я уже говорил сегодня, что не хочу тебя обманывать, поэтому не заставляй меня повторяться. Да, ты прав: каждый раз я хотел узнать о твоем творчестве, и каждый раз заставлял себя молчать. Но в одном ты ошибся, и ошибся ты в главном: я не боялся тебя, как ты выразился, спугнуть, я боялся потерять в тебе своего друга.

– С каких пор вы стали таким сентиментальным! – Ухмыльнулся Макс. – И еще, ваше лицо: я никогда не говорил вам о том, что о нем думаю, а сейчас скажу. Вы, Эрнест Рудольфович, красивы по общим меркам. Ваше лицо привлекательно, оно обладает той мужественностью, утонченностью, элегантностью и силой, которую любят женщины. Ваше лицо вызывает доверие и неосознанную симпатию. Но все дело в глазах. Многие говорят, что глаза – это зеркало души, но я скажу, что лишь умение всматриваться в глаза, дает возможность познать человеческую душу. Ваши глаза хитрые, немного с прищуром, зачастую они бегают в разные стороны, как у мелкого животного, которое оказалось перед выбором между двумя лакомствами. В этих глазах я на протяжении нескольких лет наблюдаю противоборство между моральным долгом и прагматичностью. Эрнест Рудольфович, каждый из нас желает стать лучше, но в какой-то момент необходимо признаться себе в том, кто вы есть в действительности. Рано или поздно неизбежен момент горького осознания своей природы. Вы алчны, Эрнест Рудольфович, и жизнь научила вас скрывать эту алчность за добродетелью. Признайтесь себе в этом, и вы по-настоящему станете лучше.

– Что же, – промолвил Эрнест Рудольфович, чувствуя глубокую обиду, – я не думал, что ты настолько проницателен и разборчив в человеческих душах. Переубеждать тебя, считаю, дурным тоном и не буду этого делать. Завтра в обед я заеду за папкой; тебе нужно будет подписать все документы. – Он встал и направился в коридор. – Я сам найду выход. – Добавил Эрнест Рудольфович.

– Я хотел показать вам свои скульптуры. – Сказал Макс. – Разве вы не хотите взглянуть на них?

– Искусство, Максим, это, прежде всего, содержание и только потом форма. Мне же не хочется смотреть на форму, за которой нет ничего важного и осмысленного: ничего злого или доброго. Даже самая великолепная и красивая форма, которая скрывает пустоту, это плохая форма.

– Помимо того, что вы алчны, так вы еще ироничны и язвительны. – Зло прошептал Макс. – Прощайте.

Мастерская была окутана мраком. Единственное окно, выходившее во двор и являвшимся источником солнечного света, было покрыто плотной черной тканью. Макс вошел в помещение и включил свет. На серых бетонных стенах по всему периметру зала были прибиты деревянные полки в несколько ровных рядов. Они были пусты за исключением одной, находившейся напротив входной двери: на ней стояли вылепленные портреты человеческих лиц. В центре мастерской находился старый табурет; он как обычно сел на него и начал смотреть на изуродованные скульптуры. У первого портрета было перекошенное лицо, губы были дотянуты до кривых ушей и, казалось, что это была улыбка дьявола; у другого была высечена часть щеки, и внутри нее можно было увидеть челюсть с острыми зубами, а один из глаз отличался от другого цветом и крошечным размером; у третьего отсутствовал нос, щеки были невообразимо растянуты в разные стороны друг от друга, и там где, должны быть волосы, зияла пустота; у четвертого, самого ужасного и отвратительного, все части лица были на месте, но они были словно размыты и поражены тонкими рубцами и шрамами. Макс смотрел на эти портреты и чувствовал, как его охватывает внутренний восторг и трепет. Последние три дня он неотрывно и страстно исправлял четыре скульптуры, которые были самыми прекрасными в его коллекции. Он не щадил их прежнюю форму, самоотверженно и страстно высекая рабочими инструментами настоящее искусство. Общей особенностью этих скульптурных портретов заключалась в цветовой гамме: они были выкрашены в черный и желтый цвет, и складывалось впечатление, словно эти цвета существуют вне формы скульптуры, и, они будто обретали автономию и суверенное право вести борьбу по отношению друг к другу на поверхности обезображенной материи.

– Вы великолепны. – Прошептал Макс. – Цвет дополнил новоявленную красоту жизненной силой. Я исправил вас, которых ошибочно считал апогеем эстетики этого мира; я вернул вам утраченную любовь и придал ей совершенную форму. Вы, которых никто и никогда не будет способен понять; вы, которых сочтут изгоями и уродами; вы, покусившиеся на жалкую нормальность ничтожного общественного мнения; вы, которые будете терзать восприятие всякого ограниченного существа, теперь обрели в моих глазах великолепие. Вы стали воплощением меня, а я, благодаря вам, обрел возможность вновь восхищаться и радоваться жизни. Никто и никогда не сможет разлучить нас; в каждой вашей совершенной черте, в каждом переходе изломанных линий, я оставил отпечаток своей души. Вы – это брошенный вызов судьбе и всесильной случайности, которым я отказываюсь быть покорным. Ничего не заслуживает в этом мире смирения.

Макс подошел к четырем скульптурам и аккуратно притронулся к каждой. Первый портер был копией молодой девушки, которую он встретил в далекие школьные годы. Он помнил тот жаркий летний день, когда его взгляд бережно коснулся ее лица. Девушка была одета в легкое, почти невесомое платье, через которое едва можно было разглядеть стройное и нежное тело. Она была улыбчива и игрива; каждое ее упругое движение воплощало безграничную любовь ко всему миру. Ее рыжие волосы развивались по ветру, а на худом лице можно было различить горсть веснушек, которые изящно подпрыгивали вместе с ней. Ее губы, созданные творцом для любви, всегда дарили миру лучезарную улыбку, а мир улыбался ей в ответ. Макс видел ее не больше одной минуты, но запомнил навсегда, оставив черты ее лица в своих воспоминаниях и в форме изящной скульптуры молодой девушки. Второе изваяние было воплощением старой женщины. Макс часто встречал ее осенними днями в городском парке и, стараясь не привлекать к себе внимания, тайно наблюдал за ней. Женщина была слишком стара, и было понятно, что дни ее жизни приближалась к концу. Она с трудом ходила, опираясь на деревянную трость, и ее руки беспощадно мучил легкий тремор, который она не старалась унять, словно давным-давно привыкнув к нему. Женщине можно было посочувствовать, наблюдая, как угасает ее здоровье, а тело день за днем лишается жизненной силы. Макса она привлекала смирением, которое олицетворяло ее образ; он различал это состояние в ее задумчивых глазах, когда она добиралась до скамьи, расположенной под кроной раскидистых деревьев, и легким, почти беспечным и невозмутимым взглядом всматривалась в окружающее пространство с голубым небом, ярким солнцем, улыбающимися лицами, зеленой травой, щебечущими птицами, прыгающими с одного дерево на другое, и насекомыми, которые хаотично кружились вокруг нее в свежем воздухе. Ее внимательные глаза, испещренные глубокими морщинами вокруг, источали поразительное спокойствие и умиротворенность; старая женщина каждый день на протяжении нескольких месяцев ходила в парк, и Макс видел, как стремительно умирает ее изможденное тело. Его поражала стойкость, с которой она принимала мерцающую неизбежность будущего, и, не смотря на приближение смерти, могла наслаждаться своими последними днями. Однажды женщина не пришла в парк; ее скамейка пустовала, и Макс понял, что ее жизнь подошла к концу. Долгими днями, складывавшиеся в месяцы и годы, он не мог перестать думать о ней, и не мог перестать наслаждаться воспоминаниями форм ее прищуренных глаз, смиренно принявшими неизбежность смерти. На третьем портрете Макс изобразил мужчину, которого однажды повстречал холодным и дождливым днем на кладбище. Мужчина был средних лет, высок и широкоплеч, он был одет в классический черный костюм и в руке держал толстый кожаный портфель. Он стоял перед могилой и неотрывно смотрел на скромный памятник с белым крестом. Его волевое и строгое лицо было красивым и печальным. Однако вместе с глубокой грустью Макс заметил в этом человеке непокорность. Мужчина, словно вел наедине с собой внутренний диалог, не соглашался с тем, что диктовало веление его сердца или голос разума. Макс в тот день затаился за стволом большого дуба, располагавшегося в метрах двадцати от мужчины, и жадно впитывал образ его лица. Дул сильный ветер; с деревьев слетали желтые листья и, покружившись в воздухе, они плавно опускались на землю; на небе собирались черные, грозовые тучи. Прогремел гром, вдалеке ударила молния, пронзив ломаным трезубцем небосвод; начался сильный дождь. Макс не обращал внимания на изменившуюся погоду и готов был промокнуть насквозь, только бы была возможность продлить мгновения своего созерцания. Наконец, мужчина открыл портфель и, достав что-то оттуда, положил на могилу; он приложил руку к памятнику, перекрестился и быстрым шагом зашагал по мокрому тротуару. Макс выждал несколько минут и подошел к могиле. На памятнике находилась круглая фотокарточка маленькой девочки, чье улыбчивое лицо было сильно схоже с лицом ее недавнего посетителя, и надпись «Покойся с миром, ангел». На могиле лежала уже вымокшая от дождя плюшевая игрушка. Четвертый портрет был единственной скульптурой, которую Макс так и не смог закончить. На протяжении многих бессонных ночей он старался высечь из мрамора лицо своей матери, которую смутно помнил по детским воспоминаниям. Как бы он не старался воссоздать черты ее лица, предать своему прошлому очертания в настоящем – он не мог. Каждая попытка заканчивалась неудачей. Макс был несчастен, но приходя с работы, вновь предпринимал очередную попытку. В итоге мраморная скульптура представляла собой символ бесчисленных и неудачных попыток воплотить желаемое в материальную реальность. Но теперь после того, как Макс прозрел, он смог передать истинный образ своей матери, который состоял из размытых черт лица, испещренных тонкими шрамами и рубцами.

Макс помнил историю каждой скульптуры; помнил их первозданный вид, который он изменил, наделив их подлинной красотой. Он смотрел на скульптуры и чувствовал глубокое удовлетворение и приступ бескрайнего счастья, которое теплыми сгустками распространялись по телу. Макс думал о том, сколько ему еще предстоит работы, и мечтал как можно быстрее приступить к ней. В дальнем левом углу его мастерской были собраны все те скульптуры из прошлого, которые ему предстояло переделать и наделить их новой красотой. Они, навалившись друг на друга, напоминали своей формой треугольную пирамиду и картину Вознесенского «Апофеоз войны».

– Доброй ночи. – Сказал он. – Завтра я вернусь к вам, и мы продолжим начатое.

Максу снилась его мать. Она зашла в его детскую комнату и аккуратно села на маленькую кровать. Ее большие и карие глаза долго смотрели на него, прежде чем она начала петь колыбельную. Во сне Макс видел ее красоту и впервые смог различить черты ее прекрасного лица. Голос сопрано нашептывал ему песню, а лицо матери постоянно менялось, как в калейдоскопе: он видел ее совершенные, неповторимые и изменчивые черты, придававшие форме особенную красоту. Спустя много лет Макс смог вернуть утраченное родство.

На следующий день, ровно в назначенное время в квартиру Макса зашел Эрнест Рудольфович после того, как несколько минут безрезультатно стучал в дверь. Узкий коридор был погружен в темноту, и только из кухни тянулась бледная, тонкая полоса света; дверь, ведущая в зал, была закрыта. Странное чувство посетило в тот момент Эрнеста Рудольфовича, даже не чувство, а скорее предчувствие, заставившее его содрогнуться и в нерешительности остановиться на несколько мгновений в прихожей. Он три раза подряд окликнул Макса, но никто не отзывался. Квартира в тот момент представляла ужасное и жуткое зрелище, поглощенное темными тонами, абсолютной тишиной и спертым воздухом, в котором словно повисло нечто необъяснимо устрашающее. Эрнест Рудольфович сначала заглянул на кухню и заметил, что на небольшом столе стоял вчерашний заварник, две чашки и папка с документами, которую он тут же открыл и убедился, что Макс ничего не подписал. Он еще раз крикнул его, но голос его внезапно дрогнул, так и не закончив фразу. Эрнест Рудольфович захотел тут же уйти из этого места и больше никогда сюда не возвращаться: внутреннее чутье, которому он привык доверять право выбора на протяжении своей долгой жизни, тянуло его к выходу. «Вон отсюда, – вон! Чем быстрее, тем лучше» – судорожно подумал он, но тут же о чем-то задумался. Спустя минуту или две, которые он провел, что-то решая с самим собой, Эрнест Рудольфович, набравшись мужества, пошел по направлению зала. Открыв закрытую дверь, он очутился в просторной комнате, которая была освещена совсем тусклым желтым светом. Перед его взором открылись занавешенные плотной черной тканью окна, очертание бетонных стен, по периметру которых тянулись контуры пустых стеллажей, множество беспорядочно разбросанных по полу инструментов, и в дальнем левом углу он увидел высокую пирамиду из прекрасных и красивых портретов, которые тянулись почти до самого потолка. Эрнест Рудольфович вошел вглубь темной комнаты, и только теперь он смог увидеть перед собой четыре изуродованные скульптуры, стоявшие на самой нижней полке стеллажа. Рядом с ними, поджав колени к груди, сидел Макс. Он издавал тихий, грудной стон и методично качался взад и вперед. Его широко раскрытые глаза смотрели в одну точку; в этом взгляде Эрнест Рудольфович сразу увидел безумие.

«Если ты долго смотришь в бездну, то бездна тоже смотрит в тебя»

Ф. Ницше.

Одиночество

Вечерело; грузные, грозовые облака нависали над городом К., и казалось, что той странной тишине, в которую обратилось все в округе, никогда не будет конца. Ветер подозрительно затих; дворы и площадки опустели: одинокие люди неуклюже спешили домой, иногда в надежде поднимая головы вверх, и после секундного молчаливого созерцания ускоряли шаг; одна лишь автострада оставалась жить в динамичном ритме, прогоняя по своим венам стаи искрящихся желтым огней. Все это наблюдал Иван с балкона скромной, съемной квартиры; он внимательно следил за каждым изменением, происходящим в поле его зрения, и, если что-то нарушало статичность картины, то он перемещал фокус своего внимания на новый объект. Его мысли находились далеко от реального мира. Иван представлял себя исследователем, погруженным в глубокие пучины необъятного океана. Океан был темен и скрыт; в нем было много неизведанного и непонятного, захватывающего и манящего, а у него был только тусклый луч света, пронизывающий на несколько жалких метров маслянистую жидкость. То, что он видел своими глазами в присутствующем мире, состоящим из материи и вещей, казалось ему нереальным, словно отдаленным от поразительно очевидной действительности, однако то, что происходило в его незаурядной игре сознания без правил, было намного реальнее торопливых и скучных людей, хмурых туч, отскрипевших минорные ноты качелей, одинокого двора и вереницы глазастых огней: все это было до мурашек ясно и прозрачно, поэтому Ивану ничего не оставалось, как беспечно переводить томный взгляд с одного места раскрывающейся перед ним картины на другое. Никаких дел на сегодняшний день у него не оставалось, поэтому он мог позволить себе и океан, и тишину, и вечерний покой, и глубокое погружение в неизведанные или давно позабытые мысли; в общем, он мог насладиться своим собственным одиночеством в то время, как одиночество наслаждалось им.