Дом Иова. Пьесы для чтения

Николсен (пряча блокнот): Надо посмотреть.

Николсен и Осип уходят в бильярдную.

Вербицкий (отложив газету, громким шепотом): Зачем ты травишь нашего бедного мальчика?

Брут (тоже громким шепотом): А ты что же, хочешь, чтобы он женился на собственной сестре?

Вербицкий (шепотом, косясь на следователя): Чушь! Я тебе говорил об этом уже сто раз – ребенок мой!

Брут (шепотом): Розенберг говорит то же самое.

Вербицкий: Розенберг – дурак. И к тому же он импотент. Мне Мариам рассказывала, что он никуда не годится.

Брут: Мариам рассказывала это про всех.

Вербицкий: Тш-ш-ш… Все равно, ты не должен так обращаться с ним, Брут. Тем более что он, кажется, даже и не собирается жениться на твоей Терезе.

Брут: Ты плохо знаешь женщин, Вербицкий. Если бабе придет в голову тебя окрутить, то ты сам не заметишь, как затопаешь под венец под марш Мендельсона.

Вербицкий: Ты это о себе?

Из бильярдной раздается шум и крики. Резко откинув занавес, на пороге появляется рассерженный Розенберг. За ним – улыбающийся Бандерес. Вслед за Бандересом появляются Николсен и Осип.

Розенберг: Нет, это просто издевательство!

Бандерес: В пух и прах!

Розенберг (проходя к своему столику): Ни одного бесспорного очка, ничего!

Бандерес: В пух и прах!

Розенберг: Он просто жулил… Я сам видел.

Бандерес: В прах и пух. (Смеется). С тебя тридцать монет, коллега.

Розенберг: Не беспокойтесь, господин Бандерес. Вы получите свои деньги и притом немедленно. (Роется в карманах).

Николсен (садясь за пустой столик): Зато теперь мы знаем, на чьей стороне небеса.

Розенберг: Не говорите глупости, господин корреспондент. Человек, который жулит и не умеет правильно держать кий, не может иметь к небесам никакого отношения… (Открыв кошелек). Вот ваши деньги, господин обманщик!

Бандерес (забирая деньги): В пух и прах!

Розенберг (снимая кипу и пряча ее в карман): В Талмуде написано – «не верь игроку, который играет в базарный день, потому что счастье его недолговечно»… (Бруту). Налей-ка мне что-нибудь. Можно покрепче.

Бандерес (садясь за стол Осипа): Тридцать монет за один вечер, – я думаю – это неплохо, а? (Смеется).

Брут наливает Розенбергу. По винтовой лестнице, что-то напевая, спускается Тереза.

Вербицкий: А вот и наша милая мадемуазель Тереза.

Все смолкают. Небольшая пауза.

Эпизод 13

Тереза (спустившись, ни к кому в особенности не обращаясь): Господи, какой сегодня отвратительный день. Все просто так и валится из рук. Хотела узнать, когда приходить завтра на занятия, так надо было случиться, чтобы отключили телефон. Как специально.

Брут: Отключили телефон?.. А мне как раз надо было срочно позвонить.

Следователь: И мне тоже… Вы думаете, это надолго?

Брут: В прошлом месяце как-то отключили почти на неделю.

Изумленно присвистнув, Следователь, смотрит на Брута.

Что делать, господин следователь. Это не столица.

Следователь: Это я уже понял.

Бандерес: Знаете, мадемуазель Тереза?.. Розенберг проиграл мне целую кучу денег… Тридцать монет.

Розенберг: Не слушайте его, мадемуазель. Он просто жульничал. А так он не умеет даже правильно держать кий.

Тереза: Господи. Какие вы все скучные с этим вашим бильярдом, если бы вы только знали… (Проходит за стойку бара). Я поставлю что-нибудь, папа? (Исчезает за стойкой бара и почти сразу появляется с пачкой пластинок в руках). Вот смотрите, тут целая куча пластинок, а вы сидите, как будто кроме бильярда на свете больше ничего не осталось. (Перекладывая одну пластинку за другой). Гендель… Клементи… Фортепьянные концерты… (Николсену). Господин корреспондент, вы потанцуете со мной?

Николсен (показывая на стакан): Боюсь, я уже не совсем в форме, мадемуазель… Может быть завтра?

Тереза: А вы, господин Вербицкий? Вы тоже не в форме?

Вербицкий: Я был в великолепной форме, мадемуазель, можете мне поверить, но только, к сожалению это было лет двадцать назад.

Тереза: А вы, господин следователь?.. Только не говорите, пожалуйста, что вы при исполнении.

Следователь (неожиданно галантно): Увы, мадемуазель.

Тереза вновь исчезает за стойкой, чтобы поставить пластинку. Слышно потрескивание иглы, затем на сцену неожиданно громко врываются нервные звуки танго. Это та же самая пластинка, которую уже ставил Брут. Одновременно на пороге кухни появляется Александра. В одной руке она держит совок для мусора, в другой – веник. Кажется, она о чем-то хочет спросить Брута, который стоит к ней спиной, но не решается подойти.

Тереза (появляясь из-за стойки): Ну вот.

Николсен: Вот это да! (Подпевая, идет по сцене). Та-та-та рара-та-рара-та-та-рара…

Бандерес (подхватывая): Та-та-та рара-та-рара-та-та-рара…

Схватив Бандереса, Николсен не слишком уверенно ведет его по сцене в танце.

Николсен: Та-та-рара-та-та-та-та-та-рара…

Бандерес: Та-ра-ра-ра-ра-ра-та-та-та-та-та-та…

Николсен: Ей-богу, если бы я был в форме…

Неожиданно поднявшись со своего места, Осип быстро подходит к стоящей возле двери Александре и почти грубым рывком вытаскивает ее на пустую середину сцены. Затем медленно ведет ее под музыку между столиками, пока не оказывается вместе с ней на авансцене. В руках Александра по-прежнему держит совок и веник.

Александра (едва слышно): Осип…

Гремит танго. Осип ведет Александру в танце от одной кулисы к другой, то отпуская ее от себя, то вновь возвращая ее в свои объятия. Все присутствующие следят за танцующей парой.

Осип…

Длится пауза, наполненная музыкой.

Напоследок Осип опрокидывает Александру на пустой столик и на несколько мгновений замирает вместе с ней.

Николсен: Браво!

Музыка обрывается. Слышно, как пощелкивает игла проигрывателя.

Браво! (Аплодирует).

Бандерес: Браво, мадемуазель Александра!..

Вербицкий (вяло): Браво. Браво…

Подведя Александру к стойке, Осип оставляет ее там, где начался их танец, и возвращается за свой столик. Оглянувшись на Брута, Александра быстро исчезает за дверью кухни. Щелкает старая пластинка.

Тереза: Танго с веником и совком. Браво… (Резко повернувшись, уходит по винтовой лестнице наверх).

Вербицкий: Пластинка, пластинка, Брут…

Брут: Слышу… (Опустившись за стойку, выключает проигрыватель).

Короткая пауза.

(Вновь появляясь за стойкой). Надеюсь, больше нет желающих послушать немного легкую музыку?..

Николсен: Если бы я был в форме, господин Брут…

Осип (Бандересу): Ну что, пойдем?

Бандерес: Пойдем.

Осип и Бандерес скрываются за бархатным занавесом.

Николсен: Мне кажется, вы забыли меня. (Не вполне твердо ступая, уходит вслед за Осипом и Бандересом).

Короткая пауза.

Вербицкий (проводив глазами скрывшихся в бильярдной, негромко): Не знаю как у вас, господа, а у меня такое ощущение, что мы только что побывали на войне.

Розенберг: Если ты еще не забыл, то эта война, между прочим, называется любовь.

Вербицкий: Ты тоже заметил?.. Да?.. Черт возьми! От них, кажется, так и несло жаром.

Брут: Жаль, что не погребальным костром.

Розенберг: Ты как-то сегодня мрачно шутишь, Брут. Может, ты заболел?

Брут (оставив посуду и выходя из-за стойки): Я скажу тебе так, Розенберг. Когда я был молодым, любовь убивала. И это было в порядке вещей, и потому прекрасно. А сейчас она только вызывает легкую приятность в области гениталий и дребезжит, как консервная банка, которую привязали к заднему бамперу машины. Поэтому иногда я спрашиваю сам себя – а что же все-таки лучше? Погребальный костер или это безвкусное дребезжание, от которого вполне может вытошнить?

Розенберг: Господи, Брут! (Понизив голос). Ты случайно не забыл, что мы говорим о твоей дочери?

Следователь (подняв голову от бумаг): Лично я, например, совершенно солидарен с господином Брутом. Молодежь совершенно распустилась в последнее время. Если бы вы знали последнюю статистику абортов, то просто схватились бы за голову.

Розенберг: И что это за статистика, господин следователь?

Следователь: Это закрытая информация, господин Розенберг.

Розенберг: Какая жалость… Ты слышал, Брут?

Брут (показывая пальцем вверх): Тс-с-с-с…

По винтовой лестнице вновь быстро спускается Тереза. Заметив ее, Вербицкий закрывается газетой, а Розенберг, повернувшись спиной, делает вид, что занят шахматами.

Тереза (подходя к стойке бара, Бруту): Ты видел, да?.. Пожалуйста, выгони ее, наконец, к чертовой матери, папа. Я больше не желаю, чтобы она жила в нашем доме.

Брут: Кто? Александра?..

Тереза: Ты сам знаешь, кто… Прогони ее.

Брут: Да что это вдруг на тебя сегодня нашло, дочка?

Тереза: Ничего… Прогони ее, папа.

Брут: И куда же я ее, по-твоему, прогоню?.. Она никому здесь не мешает. Наоборот.

Тереза: Мешает.

Брут: А по-моему, ты просто ревнуешь.

Тереза: Я? (Смеется). К этой маленькой дряни?.. Не говори, пожалуйста, глупости, папа. Не понимаю, зачем тебе вообще понадобилось приводить ее к нам? Мы что, плохо жили вдвоем?.. Скажи, разве плохо?

Брут: Не шуми. Мы тут не одни.

Тереза: Мне все равно.

Брут: А мне нет. Ты ведь знаешь, что она нам родственница, хоть и очень далекая… Ну, скажи, чем она тебе помешала? Живет в подсобном помещении, не вылезает из кухни, моет полы, ходит в магазин, готовит, стирает… Хочешь сама мыть полы и ездить за рыбой?

Тереза: Знаешь? Иногда мне кажется, что ты сам готов приударить за этой бедной родственницей.

Брут: А что? Это неплохая мысль. Пожалуй, мне стоит подумать…

Тереза молча смотрит на Брута. Небольшая пауза.

Вербицкий: Все-таки интересные вещи прочитаешь иногда в этих газетах. Ученые доказали, что если съедать каждый день хотя бы по две головки чеснока, то цвет кожи становится, как у маленького ребенка…

Какое-то время Тереза молча смотрит на него, потом быстро повернувшись, уходит наверх. Небольшая пауза. Вербицкий молча смотрит на Брута.

Что?

Брут: Что?

Вербицкий: Ничего. (Вновь утыкается в газету).

Пауза. Розенберг занят шахматами, Брут опускается за стойку и гремит там посудой.

Брут (показываясь из-за стойки): Помните, как заглох на моторной лодке двигатель, и нас понесло в открытое море? Не помните, когда это было?

Розенберг: Давно.

Брут: Я тоже вспомнил об этом только сегодня. (Глухо). Должно быть потому, что у меня в последнее время такое чувство, что меня несет в открытое море и не за что уцепиться.

Розенберг: Не обращай внимания.

Брут: Это хороший совет, Розенберг. Когда ты будешь умирать, я тоже приду к тебе и скажу – не обращай внимания. (Вновь исчезает за стойкой).

Розенберг: Тебе сегодня еще не говорили, что ты просто невыносим, Брут?

Небольшая пауза.

Вербицкий (откладывая газету): Ладно. Это все ерунда. А вы мне лучше скажите вот что. Когда случается пожар, то нас предупреждает об этом пожарный колокол. Ведь так?.. А кто, интересно, предупредит нас, если наша пожарная часть сама загорится?.. Вопрос.

Розенберг: Иди к черту, Вербицкий. Ты уже сто раз об этом спрашивал.

Вербицкий: И при этом ни разу не получил вразумительного ответа. (Поднимаясь со своего места, потягиваясь). Господи, как же хорошо быть старым и никому не нужным… Не думать, что надеть, что сказать, кому понравиться. Не ревновать, не дергаться, не пытаться острить или говорить умные вещи, а главное, не придавать никакого значения этим сомнительным движениям, которые делают тебя больше похожим на швейную машинку, чем на человека. (Показывает). Верно, Брут?

Брут молчит.

Ах, извини, пожалуйста… Я и забыл, что ты все еще собираешься послушать в свою честь марш Мендельсона… (Медленно идет по сцене, по ходу смотрит на шахматные фигуры на столе у Розенберга, затем подходит к окну и останавливается за спиной сидящего Гонзалеса).

Небольшая пауза.

А вот, кстати, и господин пастор.

Розенберг: Аминь. (Оборачивается к окну).

Вербицкий: Идет, как галльский петух, который думает только о том, кого бы задрать… Пожалуй, мне было бы лучше удалиться.

Розенберг: Поздно. Лучше пойди и покайся.

Вербицкий: И не подумаю. (Быстро садится за свой столик и прячется за раскрытой газетой).

Розенберг (шепотом): Тогда аминь. (Делает вид, что занят шахматной партией).

Эпизод 14

Звенит дверной колокольчик и на сцене появляется Пастор. Похоже, он уже слегка навеселе.

Пастор: А-а… Все те же лица… Господин Брут…

Брут молча кланяется из-за стойки.

Господин следователь…

Следователь: Мое почтение, господин пастор.

Пастор: Как ваши успехи, господин следователь?

Следователь: Как и все успехи, господин пастор. Переменные.

Пастор: Принесите Богу небольшую лепту, и они станут постоянными.

Следователь: Приму к сведенью, господин пастор.

Пастор: Примите, примите… Господин Розенберг…

Розенберг молча кланяется.

Это ваша собачка сделала перед дверью лужу?.. Очень миленький песик. (Подходя к столику Вербицкого). Здравствуйте, господин Вербицкий.

Вербицкий (из-за газеты, напряженно): Здравствуйте.

Пастор (заметив сидящего у окна Гонзалеса): А это кто у нас? (Подходит ближе). Э, да это же наш Гонзалес… Старый греховодник, которого, Бог лишил языка, потому что он богохульствовал им после каждой выпитой рюмки… (Наклоняясь над Гонзалесом). Обманщик, задолжавший мне четырнадцать марок, которые я вручил ему, видя его бедственное положение и надеясь, что он употребит их себе во благо…

Розенберг: Вы одолжили ему четырнадцать марок?

Пастор: Ровно столько, сколько было в церковной кружке.

Гонзалес ворчит и отворачивается.

(Гонзалесу). А ведь тебе, наверное, и в голову не пришло, что задолжав эти четырнадцать марок слуге Божьему, ты задолжал их нашей матери-Церкви, а значит и нашему Господу, чьим должником ты стал, превратившись в великого грешника, которого, пожалуй, не грех было бы и отпеть заживо?

Гонзалес мычит, отмахиваясь от Пастора.

Розенберг: Вы его напугали.

Пастор: Неправда. Я только дал ему возможность увидеть, что наши поступки имеют обыкновение возвращаться к нам совсем не в том виде, который мы представляли себе, когда их совершали.

Гонзалес жалобно мычит.

(Гонзалесу). Ах, ты глупенький и неразумный человечек!.. Ты что же это – действительно решил, что я отпою тебя, дурочка, заживо?.. Неужели ты и вправду поверил, что я припомню тебе эти глупые четырнадцать марок, о которых все уже давно забыли?.. Или ты не знаешь, что мы все должники нашего Господа, который хочет, чтобы мы прощали друг другу, если не хотим, чтобы Он потребовал с нас то, что мы Ему задолжали?.. (Опускаясь на подоконник рядом с Гонзалесом). Ах, Гонзалес, Гонзалес… А ведь я еще помню, как твои родители, упокой Господь их души, привели тебя к первому причастию и какой на тебе был аккуратный костюмчик, весь выглаженный и чистенький, и белая рубашечка с кружевным воротничком и манжетами, которую одевают только по большим праздникам… Такой хорошенький, чистенький и аккуратный мальчик с белым платочком в кармашке, подстриженный и надушенный, вместе со своими родителями, которые смотрели на него с такой гордостью, словно он был не маленький мальчик, а ангел, сошедший с небес. Я даже помню, что на твоей матери был надет красный жакет и желтый платок на шее, а у отца синий пиджак с золотыми пуговицами… Посмотрели бы они на тебя сегодня.

Гонзалес стонет и мычит.

Розенберг: Он плачет.

Пастор: Пускай… Небеса посылают нам слезы, чтобы мы могли утопить в них наши грехи… Я сам поплачу вместе с тобой, бедный грешник, чтобы тебе ни было так одиноко. (Всхлипывая, достает платок и вытирает глаза).

Гонзалес горестно мычит. Пастор стонет, закрыв лицо платком. Небольшая пауза, в завершение которой Пастор вытирает глаза, сморкается и убирает платок.

Аминь. (Поднявшись с подоконника). С тех пор, как Небеса послали мне способность отличать пшеницу от плевел, я узнал, что большинство людей, которые называют себя христианами, никогда не плачут над своими грехами и поэтому больше походят на язычников, не просвещенных светом Божьего слова… (Медленно идет по сцене). Взять вон, к примеру, хотя бы нашего господина Вербицкого, который ни разу после своего приезда не преклонял колен перед святой чашей. А ведь прошло уже, если я не ошибаюсь, почти два года…

Вербицкий молчит, отгородившись раскрытой газетой.

Или вон господина Розенберга, который обещал нам привезти краску для колокольни, да так и везет ее уже третий год… (Розенбергу). Только не оправдывайте свое поведение тем, что вы еврей, господин Розенберг, и вам нет дела до нужд нашего храма. Христос тоже был евреем, но это не помешало ему говорить и делать вещи, понятные всем без исключения. В конце концов, Бог не станет спрашивать нас в день Страшного суда – евреи ли мы или нет.

Розенберг: И о чем же Он, интересно, будет нас спрашивать, господин пастор?

Пастор: Вы прекрасно знаете, о чем Он будет нас спрашивать!.. Потому что на земле нет ни одного человека, который не знал бы, что Он будет спрашивать нас, где мы были, когда голодные просили у нас хлеба, раздетые – одежду, а жаждущие – воды!

Пока он говорит, на пороге бильярдной появляется Николсен.

Эпизод 15

Николсен: Браво, господин пастор… Браво, браво… Мне тоже всегда нравилось это место про жаждущих, которых надо напоить… (Бруту). Проявите милосердие, господин Брут. Налейте мне еще немного, если не хотите, чтобы я стал причиной ваших разногласий с Небом.

Пастор: Прекрасно сказано, господин корреспондент… Пожалуй, я тоже не откажусь выпить с вами во славу нашего Господа… Налей-ка мне тоже, Брут.

Брут наливает. Пастор и Николсен со словами "Во славу Божью" и "Будьте здоровы" – быстро пьют.

Николсен (Пастору): Вы уже в курсе, конечно?.. Вчера вечером опять видели вашего призрака. Только на этот раз возле лодочной станции. Сестры Лопес утверждают, что он грязно ругался и делал такие вещи, о которых даже неприлично упоминать.

Розенберг: Он снял штаны. (Негромко хихикает).

Пастор: Призрак нашего Дональда?

Брут: И не только снял, но и показал сестрам Лопес все, что только можно показать, когда снимаешь штаны.

Пастор: Какой неугомонный… Сестры Лопес, должно быть, пережили, по меньшей мере, небольшой катарсис, я думаю. (Делая несколько шагов по сцене, негромко). Ах, бедный человек, бедный человек… Неужели Небо посылает нам призраки только для того, чтобы мы подпирали ими нашу слабую веру? (Повернувшись к Бруту). Скажи мне, Брут. Разве перед лицом Господа мы сами не выглядим, как жалкие тени, которые просвечивают насквозь и не в состоянии самостоятельно даже сдуть со своего рукава пылинку?.. (Подвигая к Бруту пустой стаканчик). Если ты плеснешь мне еще немного, я разовью эту мысль, так что она станет понятна даже последнему тупице…

Брут медлит. Короткая пауза.

В чем дело, Брут?.. Или ты опасаешься, что я не дойду после трех рюмок твоего разбавленного виски до дома?.. Можешь не волноваться. Небеса никогда не отдают на поругание своих верных слуг, сколько бы Дьявол не старался одержать над ними верх!

Брут: В прошлый раз вы говорили то же самое, святой отец.

Вербицкий (из-за газеты): И в позапрошлый тоже.

Пастор: И что?.. Разве я не стою перед вами опять живой и веселый, насколько вообще можно быть живым и веселым в этом вертепе, который называется "мир"?.. Давай, Брут, давай, не тяни.

Брут наливает.

Николсен: Браво, ваше преподобие.

Пастор: Во славу Божью. (Пьет, затем поставив стакан на стол). А ведь месяц назад я сам видел этот бедный призрак, который при жизни мы звали Дональдом…

Николсен быстро достает блокнот, собираясь записывать.

Пишите, пишите, господин корреспондент. Пусть ваши свидетельства послужит уроком всем, кто думает, что наша вера похожа на старый забор, который можно в любое время подпереть, чтобы он не упал… (Идет между столиков, иногда останавливаясь и обращаясь то к одному, то к другому). Пишите, что это случилось сразу после службы, возле церковной ограды, там, где у нас стоит ящик для мусора… Пишите, что когда он увидел меня, то впал в неописуемую ярость, словно одним своим видом я терзал его несчастную душу!.. О, как же он кричал, этот бедный призрак! Так, словно ему, во что бы то ни стало, надо было пробиться сюда, за стеклянную перегородку, которая отделяла его от мира живых. Он так кричал, что я сам вдруг почувствовал себя настоящим призраком и возопил вслед за ним так, что наши вопли, пожалуй, легко могли бы навести на мысль тех, кто их слышит, что на самом деле преисподняя находится гораздо ближе, чем это думает большинство живущих!.. Пишите, пишите, господин корреспондент. Пускай недобросовестные люди, которые распускают слухи, что я вопил тогда, свалившись в канаву, потому что позволил себе в этот день выпить немного лишнего, пускай эти благочестивые мерзавцы, по крайней мере, почувствуют стыд… Я знаю, что придет время, и они сами оглохнут от собственных воплей, не зная, как вернуть себе то, что они потеряли… (Сделав несколько шагов по сцене, опускается на свободный стул).