История села Мотовилово. Тетрадь 9 (1926 г.)

Не желая поделиться мясом с котом, дед стал с упрёком стыдить его:

– Не проси, не дам! Я ведь не прошу у тебя, когда ты мышей ешь, и ты у меня не проси. Не дам!

Кот с недовольным видом повертелся, повертелся около деда и как бы понимая напрасность своего мяуканька около деда, подошедши к двери, запросился на двор.

– Вот, давно бы так! – отворяя ногой, проговорил коту дед.

Меж тем семья возвратилась из овина на обед, да и старухи к этому времени пришли от обедни. Отец, от овина, лошадь вести вповоду доверил Паньке.

– Пусти лошадь-то в хлев, брось ему в ясли сенца и иди обедать, – наказал отец Паньке при входе во двор.

Во время обеда, учуяв, что дверца хлева не заперта, лошадь вышла, через задние ворота, в огород. И почуяв свободу, конь игогокнув, вздыбился, взлягнув задними ногами воздух играючи галопом помчался к овину. Ошмётки сыроватой земли высоко взлетели, отстав от подкованных копыт. После обеда Мишка с Панькой вышли во двор для распиловки плах. На чурбашки – заготовки на каталки. Для светлоты Панька раскрыв ворота во всю ширь.

– Что расхлебанили вороты-то, как у растворовых! – обрушился на них отец, выйдя на двор.

– А чем «растворовы» хуже «затворовых»? – возразил Панька отцу.

– А ты, сопляк, помалкивай, скотина может на улицу выбежать и гоняйся потом за ней, загоняя во двор. Да и вообще, не часто раскрывайте вороты-то, а то люди проходят мимо, всё видят, что у нас во дворе-то есть!

Хватился Фёдор лошади, а её в хлеве нет, бросились на поиски, в пределах села не нашли, забеспокоившись о пропаже, вся семья была поднята на ноги, отец не найдя лошадь в течение всего дня, поехал в розыски туда, где была куплена лошадь. На третьи сутки отец оттуда и привёл лошадь.

Пока отец был занят поиском лошади, Панька с Ванькой дружно и безбоязненно катались на коньках на озере, вдоль и поперёк полосуя лёд самодельными коньками. Пиками прокалывали молодой, ещё не окрепший как следует лёд, припадая к дырке губами, дули под лёд, делая забавные туманы, которые белыми тучками забавно расползались в разные стороны, а наплыв на дырку во льду, фырча выходили наружу. В стороне на чистом льду ребятишки, бегая толпой, делали «зыбу». Лёд, качаясь под толпой, вязко зыбился, а потом, не выдержав нагрузки, рухнул. Один парень, затейник забавы, провалился сквозь рухнувшийся лёд и стал тонуть. Испуганно вскрикнув, карабкаясь, он старался вылезть из бездны, мыча от испуга. Случайно проходившие по берегу ребята, постарше годами тонувшего, заметив, что парень барахтается в воде, остановились, не спешили поднимать тревогу. И не бросились к нему для оказания помощи. Один парень недоумённо, с тревогой проговорил:

– Это что, вроде наш Гришка тонет?!

– Вроде он, а вроде не он! Издали-то не узнаешь! Шапка-то вроде его, а голос-то вроде не его! – недоумевал парень, размышляя на берегу.

– Робя! Погодите я домой сбегаю, узнаю, Гришка у нас дома или нет. Если он дома, значит тонет не Гришка наш, а если его дома нету, то наверняка это наш Гришка карабкается, тогда я спасать его стану!

Парень убежал домой, а утопленника спасать бросился случайно проходивший здесь мимо Николай Смирнов, он смело бултыхнулся в ледяную воду во всей одежде. Сам изрядно вымочился и озябся, а утопленника спас вовремя. Спасаемый паренёк от перепуга уже перестал плакать, а на глазах Николая всё ещё виднелись слёзы. Это слёзы радости от сознания того, что перед ним стоит Человек, выхваченный им, из костлявых объятий Смерти. Не подвернись бы Николай в эту кризисную минуту, этот Человек был бы уже мёртв, и его родные уж хлопотали бы о поминках.

Как случилось со Степаном, который вчера жил, вечор был жив, а по утру, по всему селу разнеслось:

– Степан одночасье умер!

Как и полагается по умершему три раза ударили в большой колокол. Любопытные бабы, выходя из изб друг друга спрашивали:

– Эт кто умер?

– Да бают, Степан Шутов!

– Ну, царство ему небесное! – горестно крестясь, отозвалась бабушка Дуня.

– А он от чего помер-то? – желая осведомиться о причине смерти, спросила она же.

– Да бают, опился что ли то? Его слышь, Васька Панюнин опоил, поднёс ему целый гладкий стакан водки. Он её залпом выпил, вот и от этого ноги вздёрнул!

– Ну-у-у! – дивились бабы. – До полсотни годов еле дотянул и случилось такое-то! Пил, а не закусывал. При взрезывании, бают, врачи у него нашли самогонки с литру, да ищо – с пологурца! Он и до того страдал, кровяным поносом, вот и случилось то, чего можно было ожидать. Сам довёл себя до этого, никто его не неволил! – критикуя усопшего, судачили на дороге бабы.

– Как бы ему ещё пожить-то надо! – сокрушённо сожалея Степана, высказалась Анна Гуляева.

– Ну так, видно, не его судьба, – отозвалась на это Дарья.

– А когда он изошёл-то? – допытывалась Стефанида.

– Вчера вечером. Я ходила глядела, как живой лежит, – оповестила баб всезнайка Анна.

– А когда хоронить-то будут? – спросила Дарья.

– Послезавтра! Я на поминки обязательно пойду, уж больно я люблю овсяную кутью, сорочинскую кашу и наверсытку сыту с сытным хлебом! – высказалась в завершение бабьей беседы Анна Гуляева, которая своим неугомонным словоречием никому не уступала очереди в разговоре и сельские новости она всегда выдавала из первых рук.

– Что ни живи на белом вольном свете, а помирать всё равно придётся, – проговорила в ответ бабушке Дуне, известившей ей о смерти Степана.

– Господь душу не вынет, так и будет человек жить и мучиться, – многозначительно высказалась на этот счёт и бабушка Дуня.

Дед Крестьянинов, узнав о смерти Степана, решил сходить к своему другу детства, Симиону Селиванову. Выйдя из своего старого дома, дед сразу же взял в поле зрения Симионову ветхую постройку. Покосившаяся на бок от старости Семионова избёнка, своими двумя окнами, как приземистыми подслеповатыми глазами, уныло и тоскливо поглядывала через уличную дорогу в лес – с желанием заново отремонтироваться. Издали дед наблюдал, как дым густо валивший из трубы, столбом поднимался ввысь, в самом подоблачьи, под прямым углом изогнулся в сторону, потеряв при этом свою густоту. При подходе ближе к избёнке и войдя во двор (вход в избёнку-то через двор), дед чуть не споткнулся на «мины» невежества. Стоявшая в хлеве лошадь, ослабив заднюю ногу, стояла у пустых яслей, она едва слышно игогокнула, как бы приветствуя, видя чужого человека. При входе в избу деда обдало дурным запахом кислых овчин и вонью какой-то тухлятины.

Марфа Семёновна, старуха, голыми руками вытащив из печи несколько горячих угольков на шесток и приложив к ним лучинку, стала дуть на них, желая, чтобы они воспламенились и ими разжечь дрова в галанке.

– А где у тебя сам-то? – помолясь на иконы и поздоровавшись, спросил дед у Марфы.

– Да вон, на печи на парах сидит, пары принимает, лечится. Видно, простудился, я сварила чугун картошки, подала ему на печь, он и уселся на парах-то! А то коим грехом простуда-то застарится. Захиреть может, совсем зачаврить! – объяснила Марфа о Семионовой простуде деду.

– Видимо, я без варежек чай пил, вот и простудился, – подал голос из-под укрытия Марфиного кафтана, которым он был накрыт, чтобы пары не выходили наружу. – Вообще-то я что-то стал очень зябок и хлипок к холоду, дрожу ни только от зимней стужи, а даже от осеннего ветерка!

– Оно под старость-то так и будет! – согласился дед. – Болезнь в человека входит пудами, а выходит золотниками. А особенно застаревшую болезнь трудно лечить! – высказался дед о болезнях.

– Да, восейка, я в лес за дровами ездил, в Серёже ноги промочил, вот, видимо, и настыл, – объяснял Семион деду о причине своей хвори. – Особенно правую ногу ломит. Боюсь, как бы Антонов огонь не приключился, – кряхтел Семион, ворочаясь на печи, освобождаясь от укрывавшего его кафтана.

– Ты, Семион Николаевич, что в церковь-то не ходишь? – умрёшь, тебя поп и отпевать-то не станет.

– А я там ничего не позабыл.

– А там кроме шапки да картуза и забывать-то нечего! А раз ты опасаешься, как бы там шапку не оставить, так ты зимой-то не ходи, а хотя бы летом без картуза изредка туда заглядывал, – настойчиво наседал дед на Семиона.

– В зимней-то церкви на моём месте печь поставили, моё место заняли, поэтому-то я и не хожу в церковь-то! – мотивировался Семион.

– Ну, уж, положим, из-за тебя печь в церкви на другое место переставлять не станут, лучше не ходи! – огорошил словами его дед.

– Ты, бают, сам-то редко ходишь? – проговорил Семион с печи.

– Обо мне другая речь, мы с сыном Федяшкой на дому заутреню с обедней отслужим не хуже, чем в церкви. Да ты, видно, и на улицу-то редко выходишь? Я что-то давно тебя не вижу, – спросил дед у Семиона.

– Где тебе меня на улице-то видеть, ты сам-то почти всё время дома сидишь, бают, на печи дрыхнешь, а кто полжизни на печи лежит, тот и не видит, кто на улице гуляет, – с подковыркой замерил Семион.

– Ты этими словами сожалеешь или злорадствуешь? – обидчиво высказался дед.

– А зачем нам с тобой враждовать-то?! Не из-за чего! Воздуха всем хватит, воды тоже вдоволь, земля богом для всех создана, а пищу и одеяние всяк должен добывать трудом, в поте лица своего.

– Вот, тяжкий труд, до пота лица и болезни даются за богоотступничество, за непочитание христианской веры и несоблюдение будней и праздников! И за то, что человек всегда готов соблазниться попробовать плода с древа зла! – строя свою речь на библейских сказаниях, разглагольствовался перед Семионом дед.

– Но ведь Адам с Евой изгнаны из рая не из-за «него», а из-за «неё», значит человека-то на нарушение закона иногда толкают со стороны! – по-библейски ввернул своё слово в оправдание и Семион. Кряхтя, слезая с печи, на его распаренной дряблой коже шеи ещё заметней стали морщинистые складки, образовавшие маленькие разновидные геометрические фигурки: прямоугольники, треугольники, ромбики. Семион, сев на лавку, свернув цигарку, закурил, закашлял. Отбиваясь от дыма, дед не стерпел, чтоб не заметить:

– Ты вот, хвораешь, а куришь, а зачем это? Своё здоровье подрывать! Да и так от курения-то сто пороков человек на себя навлекает, – продолжал свой сказ дед. – Во-первых, за деньги свой здоровье губит, безрассудно на это время тратит, средства на это убивает, табачным дымом себя и людей угнетает. А пожары, прожигание одежды, обжёг тела, желтизна ногтей, зубов. Да от курильщика-то и пахнет, как ото пса. И это вся отрада от сосульки, которая, как оглобля всегда торчит изо рта у любителя курения. А ради чего всё это? Какая польза? Только тошно! – гадливо сплюнув, наседал со своим отвращением к курению дед.

– А ты вот не куришь, а денег на молотилку всё равно не накопил, а купил какую-то «чёртову колесницу»! – критикнул Семион деда.

– Но я сомневаюсь, что ты куришь лишь только из боязни, как бы не накопить денег на молотилку! Ведь ты куришь всего скорее от скудности разума и слабости рассудка, и делаешь это всё для смятения своей души! – благоразумно словами осадил дед Семиона и ушёл, не попрощавшись.

На этом и дружба между ними кончилась.