Дитя зимы. И другие рассказы

Лаборатория ИКС. Дом на углу Большой Лубянки и Варсонофьевского переулка, где находилась тайная лаборатория НКВД по опытам над заключенными

В это же время художник Кокорекин присутствовал в Индии на сожжении брамина. Он уже накупил подарков для своей жены и любовницы, обратный билет в Москву был в кармане, но какой же художник откажется от такого зрелища – сожжение брамина! Видимо, тогда же он и заразился. Вернувшись в Москву, был госпитализирован в Боткинскую больницу с диагнозом «черная оспа», где скончался. Умерли и три работника больницы, а в Москве была объявлена обязательная вакцинация всех жителей. Без справки о прививке не продавали билеты на поезд, инспектора ходили по квартирам, проверяли их наличие у жильцов, у нас в институте не допускали к экзаменам без предъявления этих справок, была настоящая паника. Черной оспы в России не было, наверное, сто лет, кампания проводилась с размахом. Подключались и добровольцы. Помню, что справки нам в приемной директора выписывала очаровательная Беллочка Ахмадулина (а сами прививки делались в актовом зале), участие в деле спасения людей от страшной заразы было почетным долгом. Вакцинированы были и писатели Переделкина. Жорж тоже сделал прививку в МГУ, иначе в общежитие не пускали. Уже в январе к нам как-то на огонек зашел БЛ (мама была в Москве), и мы стали рассматривать оспенные следы на руках: у нас с Жоржем они были маленькие и аккуратные, а у БЛ – струп величиной с пятак, уже засохший. Но он смеялся и говорил, что, наверное, лучше нас прореагировал.

В ту пору мы ничего не знали о «лаборатории ИКС», о Майрановском и Судоплатове, о токсикологических исследованиях на Лубянке (якобы запрещенных с 1953 года после «дела Берии», что, однако, не соответствует истине, как показала жизнь, вернее, смерть немалого числа людей), ходили только страшные слухи о доме в Варсонофьевском переулке.

Правда, уже давно вокруг нас крутились «бесконечны безобразны» разные мелкие бесы, но слишком мелкие, чтобы всерьез их бояться. Регулярно выключался телефон. Мама вызывала мастера, их приходило почему-то несколько, меняли розетки, что-то в коробке переключения на лестнице, через некоторое время он снова замолкал, они опять приходили (видимо, требовалось заменить пленку записи). Мы жили на последнем этаже, дверь на чердак была все годы закрыта (бродяги, пожары!), и вдруг уже несколько месяцев там странное оживление, входят – выходят, маме даже померещился странный маскарад, мужчина в женском платье. Дверь и ночью не заперта. Спрашиваем у дворника, он в ответ: «Ремонт потолочных перекрытий». Так ему, видимо, сказали. Мои близкие подруги были завсегдатаями консерватории. В перерыве к одной из них (обе были очень хорошенькие) подходит молодой человек, заводит разговор, провожает, пробует назначить свидание, она отказывается (у моих девочек был нюх на таких «поклонников»), несколько раз находит потом в своем почтовом ящике билеты на концерт и записку: «Жду на лестнице. Саша». Этот «Саша» стал у нас в разговорах синонимом оперативника: «Сашу за собой не видела?» Вызывают моих соучеников по институту в какую-то «оперативную» (без вывески) квартиру, «майор в штатском» просит их сообщать обо всем (экстраординарном) происходящем в институте, так как там «нездоровая обстановка», есть сведения о кражах магнитофонов и наркотиках. Вербовка, одним словом. Как-то поздно вечером незнакомый неприятный голос вызывает меня по телефону во двор, срочно, так как информация очень важная, не пожалеете, всего на пять минут. Беспрерывно куря, плохо одетый парень с помятой физиономией сообщил, что он из посольства ФРГ: «Вас все равно не выпустят. Посол ФРГ предлагает вам свой самолет, за границей вы поженитесь со своим французом, вы же хотите жить за границей?» Я сказала, что подумаю, пусть еще раз позвонит. Разумеется, не позвонил, а я со смехом рассказала всем знакомым об этом «предложении». Наверное, мы слишком много смеялись, а надо было понимать, что облава уже идет всерьез.

Настоящий спектакль в нескольких актах был разыгран на измалковской даче. У нашей хозяйки, глухой Маруси, появился «дядя», о котором она по секрету рассказала маме, что он совсем не родственник, а работник милиции, что на ее половине избы поставлен аппарат для наблюдения за находящимся напротив нашего дома «шалманом», где якобы собирается «вырубовская группировка», банда. «Дяди» менялись, дежурили постоянно. Мама рассказала БЛ об этом, он собственноручно обследовал стенку избы, обнаружил отверстие, откуда действительно могли наблюдать за бандой. Через некоторое время, именно тогда, когда все мы находились в избе, к «шалману» подкатил милицейский воронок и кого-то в него запихнули. Стало быть, и вправду банда! А мы-то подозревали наши органы!

Спустя некоторое время мама ужинала в компании с известным в Москве адвокатом К. Чтобы позабавить собравшихся, рассказала с обычным своим юмором, до чего они с БЛ в своих подозрениях дошли! «Стали бы “они” тратить на нас такие деньги! Ведь им и так известны наши взгляды!» Но адвокат выслушал все очень серьезно: «Ошибаетесь. Вы стоите таких денег». А теперь, спустя много лет, мне кажется правдоподобным и рассказ работников дачи-музея Пастернака. Уже в перестройку на могиле заменяли скамейку. В ножках скамейки нашли какую-то странную проводку. Специалисты выяснили, что разговоры на скамейке транслировались на прослушку, которая находилась на вершине сосны, одной из тех трех сосен, что «поэта корнями обступят»… С этой сосны сигналы передавались на магнитофон, находящийся в одном из писательских домов. И это было уже после смерти БЛ! Какова же была слежка при жизни! Поистине, резвились бесы, «визгом жалобным и воем надрывая сердце мне…».

Но… «Пора ставить Макбета!» – сказал Мейерхольд БЛ в 1937 году. И потомки Судоплатова, новые лубянские режиссеры стали разрабытывать более зловещий сценарий, чем «арест вырубовской шпаны в целях прикрытия прослушки». Потом, уже в тюрьме, мама писала: «И ловко задумано было, под стать сатане самому: / Его – как удобно – в могилу. / Ее – по закону – в тюрьму». В 1953 году сподвижник Берии Меркулов на допросе так объяснял необходимость для советской власти «лаборатории ИКС»: «…конечной целью наших опытов была борьба с врагами советского государства… правда, нам говорили, что все яды должны идти за кордон…» Но их хватило и для «кордона», и для внутреннего употребления. И надолго.

Новый год не оправдал счастливых ожиданий. Уже в январе начались наши загадочные болезни. Первым заболел Жорж. Страшная температура, озноб. Мы были вдвоем на даче, я не знала, что делать. Пришел БЛ, успокоил («Это, наверное, реакция на прививку оспы»), вечером даже принес аспирин. Аспирин, разумеется, не помог, я решила везти Жоржа в Москву. Кажется, спустились с горки на шоссе на санках (он ходить не мог), и нас тут же подхватила откуда-то взявшаяся «Волга» со странным, не похожим на обычных жителей городка водителем. Он привез нас в Москву, Жорж поднялся в свою комнату общежития в МГУ, а уже оттуда его отвезли на скорой в больницу. Я ждала внизу, так как у меня не было пропуска в это святая святых студенчества. В больнице в Сокольниках он провел больше месяца. Посещать его было нельзя, так как это было инфекционное отделение (диагноз у него был «рожистое воспаление»), он передавал нам через дежурных записки. Температура долго не спадала, около него дежурили по ночам сестры, врачи смутно говорили о плохих анализах крови. Что происходило с ним за стенами этой больницы? Никто никогда не узнает. Выйдя из больницы, он был еще очень слаб и решил поехать на месяц во Францию, чтобы отдохнуть и набраться сил. (Советская виза была у него до 10 августа, стало быть, он мог по той же визе поехать и вернуться до ее окончания.) 17 апреля мы собрались на Потаповском, чтобы проводить его, еще очень слабого, в эту поездку. Усадили на диван, обложили подушками. Пришел и БЛ. Каким же контрастом выглядел он рядом с бедным Жоржем! Загорелый под мартовским солнцем, нарядный, веселый, красивый, оживленный! Говорил о нашем будущем («Я люблю твое будущее и вижу его»), о увлекавшей его работе над пьесой, о бесконечных письмах со всего света («Однажды почтальонша принесла мне целую сумку! 57 штук!»). И не только мне казался он молодым и здоровым.

За год до этого дня его посетил страстный читатель и знаток его поэзии из Донбасса В. Баевский. Он приехал, как сам пишет, чтобы «поддержать старика после нобелевской травли… постучал в дверь. На крыльце появился человек, очень похожий на Пастернака. Его младший брат или старший сын… Я не сразу понял, что это все-таки Пастернак». Это было за год. А в январе 1960 года, то есть за три месяца до смерти, его посетила Ольга Карлайль, американская журналистка, внучка Леонида Андреева: «…временами мне не верилось, что я разговариваю с семидесятилетним человеком. Он казался удивительно молодым и здоровым. Было что-то немного странное и запретное в этой моложавости… в своей каракулевой шапке он был поразительно красив, выглядел, как какой-то персонаж русской сказки».

Всего за три месяца до смерти. А уже 26 апреля встревоженная мама не находила себе места, то по своему природному оптимизму успокаивая себя, то впадая в панику: «С Борей что-то происходит. Совсем серый. Отдал мне рукопись пьесы… Должен две недели полежать…» Скоротечный рак. Какой удобный, все объясняющий диагноз! Но меня до сих пор гложут страшные подозрения. Слишком много зловещих совпадений.

Жорж вернулся из Франции через месяц, 17 мая. Мы были рядом на похоронах БЛ, не оставляли маму одну. Дьявольская команда перешла в открытое наступление: не успела она вернуться с похорон, к нам явились работники КГБ и изъяли, то есть прямо из рук вырвали, рукопись пьесы «Слепая красавица». («Это в интересах вашей безопасности, спасем от рыщущих по Москве журналистов».) Чтобы немного прийти в себя, в июне я поехала на неделю к Але Эфрон в Тарусу. Когда гуляли с ней по приокским лугам, она, «пророчица», помню, сказала: «Боюсь, этим не кончится. Дело в твоей свадьбе. Твоя собака тут зарыта». А мы с Жоржем уже подали заявление в центральный городской загс, регистрация была назначена на середину июля. Но в середине июня он снова был в больнице. В Боткинской, в инфекционном отделении. «Буллезная эритема», она же пузырчатка, тяжелое кожное заболевание: температура, головная боль, плохие анализы крови, вздутие кожи по всему телу. Лечение – адские дозы кортизона, преднизалона, капельницы. Лечащий врач (приятная дама) почему-то хорошо говорит по-французски, вызывает расположение. Ему лучше, но из больницы не выписывают: «Не кончился срок карантина!» Приближается 10 июля, день регистрации, я приношу ему джинсы и тапочки, чтобы он на несколько часов убежал из палаты (она находится на первом этаже), окно низко от земли. В назначенный для побега час я жду его у ворот больницы в такси. Он не пришел. Подхожу к больничному окну – накрепко задраено. А в палате у него у дверей сидит здоровенный парень, который, не тратя лишних слов и не деликатничая, сказал попросту: «Попробуешь бежать, поймаю и вздую». 10 августа (срок окончания визы) Жорж улетел во Францию. Думал, ненадолго, оказалось – на много лет.

Настала и моя очередь. «Буллезная эритема», иначе – токсидермия, добралась и до меня. В больницу я ехать отказалась, и мама (через знакомых) вызвала врача из платной поликлиники. Это был веселый старичок, похожий на артиста опретты Ярона. Увидев мою вздувшуюся кожу, он всплеснул ручками: «И где вы это подцепили! Лет сто в Москве такой болезни не было!» Где? Тогда я не знала, что ему ответить. Юность доверчива, да и не может нормальное сознание вместить такое коварство: если не убить, то изуродовать (как мучительно изживаются кожные воспаления, какие они оставляют следы, кто этого не знает!), обезобразить, унизить… Кого? Это я – враг советского государства? Это для меня в Варсонофьевском переулке готовят инфекцию? В голове не укладывалось. Лечение то же: димедрол, преднизалон, компрессы с персиковым маслом (до сих пор не переношу этого запаха), строгая диета…

Но о какой диете могла идти речь, если уже через три недели меня арестовали (я была еще в бинтах), и в лубянской камере № 82 в кормушку всовывалась миска с ячневой кашей, макаронами или рыбной баландой. Обыскивавшая меня надзирательница, серая мышка с бегающими глазками, развязывая на мне бинты (личный обыск!), ласково приговаривала: «Я аккуратненько! Ой, да у вас уже проходит совсем… Потерпите секундочку…»

Бог с ней, с мышкой. Может, она и не знала, какая бацилла живет под моими бинтами. Вельзевулы в свои планы таких не посвящают. Но вот мой следователь капитан Николай Михайлович Коньков определенно был в курсе. Ведь кроме следственного дела (я его в перестройку прочитала) существует и «оперативное», и там все слежки, все мизансцены, все прослушки, все меры, принятые по отношению к «врагам народа», должны быть описаны. Наверное, его сожгли, либо – «хранить вечно». Следователи, ведущие наше «дело», уж конечно, были с «оперативкой» ознакомлены. Так что же заставляло его, «простого русского человека» из глубинки (не из партийной элиты, в КГБ попал из армии – «обновление» послебериевских кадров, в андроповские времена поднялся до поста старшего следователя по Московской области), насмешливо и даже как-то брезгливо цедить во время допросов (виделись с ним нечасто, «дела»-то никакого в сущности на меня не было): «Что это вы все время болели, Ирина Ивановна? И болезни-то все какие-то противные, кожные, на нервной почве… Совесть, небось, была нечиста?»

Помню, летом 1957 года БЛ попал в больницу, в санаторий Узкое. Болела нога. Санаторий был привилегированным, среди пациентов много работников ЦК, разная номенклатура. В палате он был не один, еще трое секретарей горкомов (или обкомов, не помню). Мы с мамой смеялись, каким он стал знатоком обкомовской проблематики, ведь в палате в свободное время не уйти от разговоров. Он выделял тульского секретаря: «Нет, в нем есть что-то человеческое. Когда рассказывал, как у его матери корову уводили, чуть не плакал. Но вот мой сосед… Я не выдержал и сказал ему: «У вас не язва желудка, у вас язва души»! У Николая Михайловича Конькова была даже не «язва души». Черная оспа. Вакцинации не поддается.

Часть вторая. Ватрушка

Начало 80-х. Унылое застойное болото. Из магазинов исчезают продукты. В «овощных» – только афганский изюм и финики. (Мы называли их «слезы афганского народа». Идет война в Афганистане.) Все остальное надо «доставать». Мне на работу звонит подруга, работает рядом, в Ленинской библиотеке: «Приходи через полчаса к памятнику Пушкину». Прихожу, она вручает мне сверток. Кусок сыра. Ее мать, секретарь партячейки ЖЭКа, сумела выкроить кое-что из праздничных заказов для ветеранов-пенсионеров, которые она распределяла через ЖЭК. А мне надо, у меня сегодня вечером гости…

Я работала в вокально-хоровой редакции. Сидим над своими партитурами, скоблим прописные буквы в словах «Рождество», «Господи», «Аве Мария» (увы, старая хоровая музыка ведь чаще всего духовная!), заменяем на строчные, а где можно и на другие слова – «родина», «праздник», «светлая дева»… Таков был последний приказ из комитета по печати. В колядках удачно заменили: не «Христос народился», а «Год новый народился»! (Пришлось, конечно, разлиговать, но…) На главной редакции в кабинете директора обсуждается вопрос: включать ли в ПСС Чайковского романс «Был у Христа младенца сад»? По отделам разносят новый приказ (за подписью Андрея Сахарова, ныне глава института истории, хорош перевертыш) о вынесении строгого выговора директору издательства «Мысль» по поводу выпуска книги Николая Федорова «Философия общего дела». Тираж изымается из магазинов, мы все расписываемся, что такое не повторится, ознакомлены. Еще одно распоряжение (тот же Сахаров): во всех вокальных сборниках (да будь это даже «Музыка в детском саду»!) на первой странице печатать гимн Советского Союза. Страшные старцы из общества «Знание» на политзанятиях пугают израильской военщиной, растущим потенциалом НАТО, радуют свободной Джамахирией (это Каддафи), бурным экономическим ростом на Кубе… Присутствие на этих политзанятиях обязательно.

В это время у нас в редакции появляется новая заведующая. Появилась она в результате каких-то интриг в министерстве культуры, к музыке никакого отношения не имела, до этого поста работала в Сенегале в культурном русском центре. Наверное, срок контракта закончился, надо было ее куда-то устроить по линии культуры. От разговоров о «сложной музыкальной фактуре», «эквиритмике», «двухголосии» она впадала в сон, но ни с чем не спорила, охотно подписывала любые договоры, на редсоветах помалкивала. Она была «из простых», мать чуть ли не знатная ткачиха, сама, видимо, поднялась по административной лестнице, такой «Светлый путь». Разумеется, член партии, завредакцией должен обязательно им быть. Она была толстенькая, с круглым, всегда веселым личиком, мы про себя прозвали ее Ватрушка. У меня с ней были хорошие отношения, как-то я даже принесла ей «Крохотки» Солженицына. Она поспешно прочитала, вернула мне, сказав, что там «много верного, но лучше этого никому не показывать». Весной, после Пасхи (в этот день она нас даже угощала куличами, ее мать ходила в церковь) она с радостью с нами простилась: ей нашли место гораздо более подходящее – директором Московского экскурсионного бюро. Оно располагалось неподалеку, на Кузнецком Мосту, во дворе старого дома.

Я к ней иногда заходила – устроить харьковских родственников на интересную экскурсию. Кроме историко-революционных маршрутов были и литературные: «Пушкинская Москва», «Москва Грибоедова», «По местам Льва Толстого» (а также, но только по спецзаявкам от предприятий – «Москва Цветаевой», эти последние пользовались популярностью, заявки были, Цветаева уже становилась «национальным достоянием»).

Уже несколько лет между родственниками Б.Л. Пастернака и Литфондом велась судебная тяжба по поводу его дома в Переделкине. Дачи в поселке не были собственностью писателей, они являлись арендой, собственником был Литфонд, и после смерти члена ССП наследники не имели на них прав, дачи предоставлялись новым жильцам, – активно работающим советским классикам. Охотников на дачу БЛ было немало. Такая же история (и такие же суды) происходила и с дачей Чуковского. Родственники проигрывали во всех судах. Последнее решение Московского областного суда было категоричным: освободить площадь в самый короткий срок. Конечно, подали апелляцию, но… особой надежды не было.

Какими бы ни были мои отношения с семьей БЛ, мысль о том, что в его кабинете будет царствовать какой-нибудь Марков, вместо аскетичной полочки с книгами и почти солдатской кровати появятся финские гарнитуры, что этот Марков будет смотреть в то же окно, видеть то же поле, не давала покоя. Это было невыносимо. Единственный эффективный путь борьбы – добиться признания данной «жилплощади» музеем (что и делали наследники Чуковского, но БЛ ведь был исключен из СП, позиция была совсем слабая), выбить у Литфонда почву из-под ног. А уже ходили слухи, что Марков от дачи отказался, но согласился Айтматов, что он уже начал ломать старый паркет и стелить импортный линолеум, одним словом, медлить было нельзя. И я решила пойти к Ватрушке.

Главное – написать письмо на бланке, с круглой печатью, с красивым титлом «Министерства культуры», а там посмотрим, время работает на нас, суд испугается печати, Евтушенко поможет, он уже неоднократно взывал к «братьям-писателям» по поводу необходимости музея, даже собрал какое-то число подписей среди «либералов»… Родственники БЛ (сын и невестка) не просто обрадовались моей идее, но и всячески торопили меня, ибо приближалось «исполнение приговора».

Новый директор Мосэкскурсбюро, наша Ватрушка, приняла меня очень сердечно, вместе с ее двумя заместительницами мы составили письмо (не помню адреса, кажется, в Минкульт) для предъявления в суд. Просьба включить новый объект в план экскурсий на будущий год – дачу Пастернака, где посетитель может ознакомиться с интерьером рабочей комнаты известного переводчика и поэта, посмотреть офорты Леонида Пастернака (академика, друга Толстого!), послушать музыку (в записи), исполнявшуюся в этом доме Рихтером, Нейгаузом, Юдиной, а также посетить кладбище, где похоронены известные писатели, и закончить день пикником на свежем воздухе. Конечно, пользуясь ее полной неосведомленностью и доверием, я обманула Ватрушку. Не сказала, что БЛ исключен из Союза писателей и не восстановлен, что роман «Доктор Живаго» не издан и проклят, что, по мнению Шолохова, он «литературный власовец»… Зная, как можно подействовать на ее девственное сознание, я принесла ей фото с первого съезда писателей, где БЛ сидит рядом с Горьким. А также сборник «Библиотеки поэта» (кто такой автор предисловия Синявский и где он, она и слыхом не слыхала) 1965 года с роскошным красным оборотом титула: БИБЛИОТЕКА ОСНОВАНА ГОРЬКИМ.

«Это фото надо повесить у входа в дом, – сразу решила она. – Девочки, начинайте экскурсию с Горького!» В тот же день я отдала письмо родственникам для предъявления в суде.

Праздник Первомая, два нерабочих дня. Наш коллектив собрался у одной из сотрудниц, которая не скрывала, что посещает церковь, почему-то на это смотрели сквозь пальцы. На столе были неслыханные по тем временам яства, все из «спецзаказов», ветчина, осетрина, свежие помидоры, наливки производства хозяйки, «свеченые» куличи. Пригласили и Ватрушку, хотя она была уже не из «наших». Пируем, вдруг телефонный звонок. Телефон в коридоре, хозяйка подходит, потом, удивленная, возвращается к столу: «Валентина Ильинична, вас. Не понимаю, как узнали, что вы здесь. Говорят, срочное дело». Это в праздничный-то день! Разыскали! Валентина Ильинична разговаривала недолго. Вернулась к столу она несколько побледневшая, аппетит у нее пропал, но до конца обеда досидела, а когда вышли на улицу, отозвала меня в сторону: «Звонили из райкома (или горкома, не помню) партии. Вызывают на проработку. Завтра. Это, мол, вы написали письмо о доме Пастернака? Рискуете партийным билетом». – «Я пойду с вами». – «Нет, но вы должны меня подготовить. Встретимся на улице в два часа».

Давно у меня не было такой страшной ночи. Что делать? Исключение из партии, это же конец и служебной карьеры, да и личной жизни, у нее же нет, кроме административных навыков, никакой профессии, не замужем, на руках старая мать… И это я ее подвела! Нашла телефон Вознесенского, мы ведь когда-то дружили. «Андрей, спасай!» Но его не оказалось в Москве, да и не уверена, что он ввязался бы… Мелькали безумные мысли: позвонить Поликарпову в ЦК? Но он, кажется, умер. Бобкову в КГБ? У Вадика в записной книжке был его телефон. Ведь под угрозой невинный человек, попавший как кур в ощип!

Встретились, как и договаривались, с В.А. с Валентиной Ильиничной на Рождественском бульваре. Ни она, ни я в эту ночь не спали. Но она (в отличие от меня) старалась держаться мужественно. Запоминала: «Так-так. Написал стихи о Ленине? Был в президиуме первого съезда писателей? В правлении? Шекспир – Шиллер в его переводах в МХАТе? Картины отца в Третьяковке? Переписывался с Горьким? Отказался от премии? Отказался уехать за границу?» Это ее особенно поразило: «А предлагали?» «Евтушенко хлопочет? Нет, этого не надо, “они” его не любят. Со мной не ходите, ждите меня здесь же, на этом месте». Ушла, захватив с собой все тот же том «Библиотеки поэта» и две афиши: «Король Лир» в театре Моссовета и «Мария Стюарт» во МХАТе с именем переводчика. Я провела на бульваре около трех часов. Не без пользы. Сначала сбегала на рынок на Цветном, купила букет ландышей – что бы нас ни ждало, цветы будут ей в радость. Поглядывая на роковую скамеечку, отстояла в «Продуктах» на углу Трубной очередь за яйцами и творожными сырками, удачно, на мне не закончились! Там же купила и какого-то молдавского «Солнцедара», в случае благополучного исхода – выпьем, пусть и на лавочке!

Когда она, усталая, но спокойная, присела ко мне на скамейку, я поняла, что пронесло. «Я им все сказала. Выговор. С занесением, или без, горком решит. Представьте, они понятия не имели, что серия ОСНОВАНА ГОРЬКИМ! Пришлось книгу показать. А знаете, Ирочка… – она подбирала слова. – Когда у нас по телевизору показывают фильмы про войну… про допросы в гестапо… вот это были такие же лица».

Разумеется, несчастное письмо не прозвучало в суде. Осенью 1984 года судебные исполнители приехали на дачу на грузовике. Решение суда вступало в силу. Картины родственники увезли в Москву, мебель на какой-то склад. Хуже всего обстояло дело с роялем – при погрузке его грохнули на землю, «на травку», как сказал сын. А это был тот рояль, о котором мы писали в «проекте», что на нем играли Рихтер, Нейгауз, Юдина, Волконский… И сам поэт «клавишей стаю кормил с руки…» Начался затяжной советский ремонт. Но в воздухе ощущалось уже дуновение перемен, ремонт все тянулся, Айтматов отказался вселиться, планы Литфонда менялись: одно время решили сделать на этой даче общий музей писателей – жителей Переделкина. Жаль, что план не осуществился: эффектно выглядели бы, например, экспозиции таких разделов: «расстрелянные писатели»; «писатели-предатели»; «уцелевшие». Интересно, какая была бы представительней?