Самои. Сборник рассказов и повестей

– Плевать, что сыро, зато хорошо. Тебе хорошо? – она легла на спину, повлекла его за собой.

– Ты любишь меня? Ты не боишься меня? – шептал он, задыхаясь.

– Проводи меня, Любаша, до околицы.

Глаза у неё печальные, доверчивые. Видать, пролетела девка. Глядишь, и ему обломится надкусанного пирога.

Устыдившись своих мыслей, Богатырёв отвернулся. Но у околицы обнял её и притянул к себе.

– Зачем? – Любаша подняла на него испуганный взгляд. – Разве без этого нельзя?

– Нет, – прозвучал его приговор.

Константин шёл ночной улицей. В уставшем теле плескалась нерастраченная нежность, а мысли уж летели к Наталье – как она там одна, без него. Наверное, внучат тетёшкает бабушка Наташа. Его Таля! Эх, как быстро жизнь прошла, будто и не было. Война, заботы – не налюбились они с Наташкой, счастливых дней по пальцам можно перечесть.

Вдруг навстречу из проулка, гулко гремя на рытвинах, выкатилось старое выщербленное тележное колесо в металлических шорах.

Что за чертовщина? Кто балует?

Константин увернулся от колеса, замедлил шаг, вглядываясь в темноту:

– Никак трёпки захотели?

Он был уверен – парни балуют.

Никто не ответил, ничто не шелохнулось в темноте проулка. Только сзади, нарастая, послышался стук колеса. Будто заново пущенное, оно катилось прямо на него.

Константин отпрянул в сторону, и колесо, вертанувшись, снова покатилось к его ногам. Вот тут-то и приключился с Константином Богатырёвым неведомый прежде страх – голова налилась холодом, а волосы встали дыбом. И он пустился в позорное бегство.

Ноги едва касались земли – так быстро он летел, рискуя сломить голову в какой-нибудь рытвине. Земля была усыпана засохшими тополиными почками, и они громко хрустели на пустынной улице, но ещё громче, до громового раската грохотало, настигая, проклятое колесо.

Вот и дом Михайленкова с высокими воротами. Богатырёв, распластавшись по земле, нырнул в подворотню, пересёк двор, вбежал на крыльцо, забарабанил в дверь:

– Фомка, открой! Слышишь, открой скорее….

Страшный грохот потряс ворота. Богатырёв беспомощно оглянулся: ещё один такой удар – и от новых ворот щепки полетят. И этот удар не заставил себя ждать – сорвавшись с петель и запора, упала калитка. Чёртово колесо победно крутанулось на ней, будто высматривая Константина, и покатилось к крыльцу.

Богатырёв вдруг почувствовал, как подгибаются, становятся чужими, непослушными ноги. Он завалился на спину. Под могучей рукой жалобно хрустнули свежерубленные перила и упали ему на грудь.

Из малухи выскочил Назаров в нижнем белье, как приведение в ночи, и побежал к Богатырёву на выручку, стреляя из нагана в чёрный проём ворот. Одна из пуль цвиркнула по колесу, выбив искру из стального обода, другая расщепила спицу. Крутанувшись брошенной монеткой, колесо выкатилось со двора. Но Назаров этого не видел. Склонившись над Богатырёвым, он тщетно пытался поднять, ставшее беспомощным и свинцовым, могучее тело.

– Костя, что с тобой? Ты ранен?

– Ты видел? Видел? – бормотал тот. – Помоги подняться. Нет, чёрт, не могу.

Назаров забарабанил в дверь:

– Эй, хозяин, открой!

– Кто стрелял? – раздался голос казачка из-за двери.

– Я стрелял. В кого стрелял, того уж нет. Да открой ты, чугунная голова.

Дверь чуть приоткрылась. Косой клин света упал на крыльцо, осветил Богатырёву плечо. Вслед за керосиновой лампой в дрожащей руке показалась испуганная физиономия Михайленкова.

– Командир, ты ранен или назюзюкался так? Эх ты ёлки-намоталки, да ты ж мне всё крыльцо порушил, так-растак….

– Помогите мне подняться, – прохрипел Богатырёв, – Что-то ноги не слухают.

Но перетащить его в малуху удалось лишь, когда собрались разбуженные выстрелами соседи.

На следующее утро они уезжали из станицы. Теперь Назаров уселся возницей, а Богатырёва уложили в телегу. Выглядел он хмурым и беспомощным. Молчал и шевелил губами, будто разговаривая сам с собой.

Собрались станичные – прощались с Богатырёвым, сочувственно вздыхая. На Назарова никто не обращал внимания, и Иван Артемьевич отлучился незамеченный.

Потом, в пути, развлекая товарища разговорами, сообщил:

– А знаешь, я перед отъездом всё-таки заскочил к той бабке, ворожее. Чем чёрт не шутит, вдруг что и скажет про судьбу Андрея. Да только не до гаданий ей теперь. Сидит, стонет, как воет, руку белой тряпкой замотала. Говорит, собаки покусали. Да где там, собаки, мне сдаётся, ранение у неё пулевое – кровь сквозь тряпицу так и сочится.

– Это она мне за Лагутина мстит, ведьма чёртова, – уныло покачал головой Богатырёв.

Но Иван Артемьевич его не понял.

Уполномоченный

Лишь тот достоин жизни и свободы,

Кто каждый день за них идет на бой!

(В. Гёте)

Низенький и тощий уполномоченный Увельского райкома партии Андрей Яковлевич Масленников колюче смотрел на хуторян и улыбался, уже и уже растягивая губы. Всё в нём было заострено: плечи, локти, колени, тонкие пальцы с крепкими чистыми ногтями треугольной формы, на лбу высокие залысины – отчего и голова казалась большой луковкой.

Поднялась Матрёна Агаркова – высокая, осанистая, красивая, как с картинки:

– Да что вы спятили? Да кто ж захочет от своего хозяйства? Какая к бису коллективизация?

– Цыц, баба, наперёд мужики скажут, – повернулось к ней каменистое, прокалённое как кирпич, лицо Авдея Кутепова, безжалостные глаза сверкнули холодной голубой лазурью.

Матрёна смерила его презрительным взглядом:

– Чего ты сыцкаешь – сходи, коль не терпится, а то обгадишься. И что уставился на меня, как старый козёл на ракитник?

Собравшиеся развеселились. Однако, ненадолго – общее настроение в толпе было сумрачное. Да и сама лужайка как-то поблекла – то ли от табачного дыма, то ли от вечерней сырости, то ли от комаров, тучей роившихся над головами. Отлетел куда-то в сторону свежий осенний воздух, яркий от синего неба, звонкий от птичьих голосов, ароматный от близких садов. На собрание стеклись всем хутором – и старые, и малые – сидели на траве, на принесённых лавках, взвинченные и умиротворённые, растерянные и сонные, лузгали семечки, с любопытством поглядывали на приезжего.

Неподалёку огрузший птицами лес кряхтел и вздыхал, как кряхтит и вздыхает покорный дед. Птицы же галдели живо и требовательно, как его внуки, приехавшие погостить. Это был шум природы, готовящейся к долгому зимнему сну. Знакомая с детства, всегда повторяющаяся картина лёгкой грустью трогало сердце Агаркова Федора, и делала его счастливым. Он желал птицам доброго пути и скорого возвращения домой.

– Вам что, товарищ, не интересно? Или вы уже всё решили для себя? Тогда скажите всем, – острый и настороженный взгляд уполномоченного колючкой прицепился.

Фёдор с неохотой оторвался от лесного очарования, взглянул на уполномоченного равнодушно, но твёрдо:

– С теми, кто руку не поднимет, что будет?

– Зря вы так: колхоз – дело добровольное.

– Добровольно – принудительное….

Масленников вздохнул, зябко пошевелил плечами, словно закутывался в исходящий с неба вечерний свет, подышал на вдруг застывшие пальцы:

– Кто ещё так думает?

Долго ждал, склонив на бок голову, потом разогнул затёкшую шею, положил руки на стол и укоризненно взглянул на Фёдора. Заскрипел старческим тенорком Яков Иванович Малютин, по-уличному – Дуля:

– В складчину оно мне, кажется, веселей. Как говорится, и батьку отлупить можно. Да только так ли будет, как вы тут наговорили, мил человек. Вы уедите, мы – останемся. С чем?

Синий засаленный пиджак сидел на нём мешком, латаные суконные брюки были в пыли и на ногах старые нечищеные сапоги. По всему видать – запущенный, необихоженный дедок. Снохам или дочерям не люб, подумал Масленников, а вслух сказал:

– Правильно ты говоришь, дед. И не сомневайся – партией твёрдо взят курс на массовую коллективизацию сельского хозяйства. Не вы одни, вся страна организуется в колхозы – иначе не прожить.

Мужики закрякали, закивали согласно головами:

– Конечно, если трахтур вместо лошадёнки, то оно конечно…. И клинья наши зачем?

Андрей Яковлевич безошибочно угадал настроение людей – сейчас они поспорят меж собой, поторгуются с ним и проголосуют «за» в большинстве своём – и победно взглянул на Фёдора. Тот, пожимая плечами, отвечал что-то сидевшей рядом женщине, так поразившей Масленникова своей недеревенской красотой.

С ближайшего подворья послышалась грустная негромкая песня: красивый голос выводил девичьи страдания – заслушаешься.

«Нашла время», – недовольно подумал Масленников, но с удовольствием отвлёкся от общего гомона: дело было сделано, остались частности.

Между тем, на лужайке как бы сам собой, но, конечно, более для приезжего шёл неспешный разговор.

– Кричи, не кричи, а землю отдай.

– А много ль здесь потомственных-то? Большинство – целинники. Так что – власть дала, власть и взяла…

– А в колхозе как оно будет? Поглядим.

– Здесь житья не дадут, я, мужики на море подамся, на юг. Там, говорят, тепло круглый год, виноград и фрукты разные.

– Везде работать надо, – вклинился Масленников. – Труд, учит Маркс, из обезьян нас людьми сделал. А человек разумный машины создал, чтобы больше производить хлеба и товаров, чтобы богаче жить, чтобы детей растить сытыми и грамотными. Вы поймите, мужики, ну, нет у нас другого пути. То, что пушки не грохочут, это не значит, что война закончилась. Идёт она, проклятая, ежечасно, ежеминутно. Не смог нас мировой капитал силой сломить – зубы обломал, так хотят теперь буржуи задушить нашу свободную республику экономической блокадой. Не дают они нам ни хлеба, ни металла, ни машин. И не дадут – поперёк горла мы им. А значит, всё это мы должны создавать своими руками. И времени на раскачку нет у нас совсем – хлеб стране нужен сегодня. А что вы можете дать на своих клинышках со своими клячами? Хрен да маленько – вот что! Короче, кто не с нами, тот – враг, потатчик мирового капитала, с такими разговор будет особый.

Все вдруг разом обернулись на Ивана Духонина, собравшегося на юга.

– А я чё? Я о детишках своих радею? Я как все.

– Ишь ты, радетель, – усмехнулся уполномоченный, и все засмеялись.

Зацокал языком Авдей Кутепов, закачал головой:

– Такого клоуна и в нашу коммуну? Его ж в работники никто не возьмёт. На что он нам?

Борис Извеков поднялся. Лицо спокойное, взгляд разумный, внимательный. Его имя упоминалось на инструктаже в райкоме партии. Масленников с одобрением кивнул.

– Интересно, кого же ты, Авдей, кроме себя в колхозе видишь?

– Вот – вот, – обрадовался поддержке Духонин. – Сам-то давно хозяином себя возомнил? Твои ж тараканы ко мне на постой с голоду просятся.

Снова смех.

Кутепов небрежно отмахнулся рукой:

– Вот так и соберёмся – убогий телом да хромой на голову, такое ж руководство изберём, так и работать будем.

И его реплику поддержали смешками. А Извеков, будто от пощёчины отшатнулся, побледнел лицом и сел, ничего более не сказав.

Эге, подумал Масленников, да тут не все ясно с руководством, а страсти чисто парламентские. С выборами стоит погодить, приглядеться. Как бы не провалить дело.

И будто по его сигналу какой-то парень крикнул:

– Солнце скрылося за ели, время спать, а мы не ели.

– Верно, мужики, чего воду толочь, – поднялся Масленников со своего места, – Давайте решать по главному вопросу. Будем в колхоз объединяться? Кто «за» – поднимите руки.

– Будем! Будем! Голосуем!

– На машинах пахать – не на пердячей тяге…

– Ты чего, дед, руку прячешь? Тяни.

– Подумать надо.

– Думай, а для какого хрена голову наращивал.

Чувствуя конец собрания, все зашевелились, повеселели.

Колхоз назвали именем героя Гражданской войны Семёна Михайловича Буденного.

Ночевать Андрей Масленников напросился к Извековым.

– Наш ты мужик, Борис. И в райкоме помнят твои заслуги, к тому же грамотный, партийный. Быть тебе председателем колхоза.

– Нет, Андрей Яковлевич, не поддержат меня мужики. Я для них – человек пришлый, хозяин неважный. А к власти тут не мало охочих найдутся.

– Мы рекомендуем – поддержат.

– Тут подумать надо крепко: меня прокатят – я переживу, вашу рекомендацию похерят – гораздо серьёзнее.

– Ты прав – давай думать.

Сидели на крыльце после ужина, курили. Воздух пах зрелыми яблоками, навозом, осенним лиственным лесом. Где-то драчливо промычал бычок, чертыхнулся охрипший женский голос, хлопнула дверь – наверное, загоняли телка пинками в стайку.

– Своё – берегут, – сказал Извеков.

– Правильно берегут, и колхозное будут беречь.

– Сознание людей – это то, что труднее всего поддаётся переделки. Можно межи распахать, скот в одну стайку загнать, но убедить людей, что всё это имущество по-прежнему их, только в общем пользовании, будет не просто.

– Согласен, но для того мы с тобой и кончали университеты, для того и в партию вступили, чтобы увлечь народ, разъяснить, указать правильный путь. А тебе надо подниматься: ну и что, что искалечен – за народное же дело. Это надо понимать. Я вот поживу у вас денька два-три, порасспрашиваю мужиков, как они насчёт твоего председательства, надавлю немножко. Вообщем – поработаю. Ну, не можем мы, дорогой товарищ Извеков, такое дело на самотёк пускать. Не тому нас учит ЦеКа.

Холодок утра был влажным. Туман, ощутимо липкий у земли, поднимаясь, редел и расслаивался. Прогнали стадо. Из-за леса вынырнул медно-красный диск солнца, разбудил ветерок. Туман, цепляясь за лощины, потянулся прочь.

Десятка полтора хуторских мужиков вместе с уполномоченным вышли в поле обмерять колхозную землю. С холма в белом свечении неба открывалась широкая пашня. Тут и там приятно зеленела озимь. Мужики курили, кашляли и нещадно плевались. Иван Духонин успел уже потрудиться – локти и колени его одежды были испачканы жирной огородной землёй. Наверное, зерно прятал, с неприязнью подумал о нём Масленников.

К обеду намерили три тысячи двести десятин.

– Ну вот, товарищи буденовцы, владейте, лелейте, богатейте. Садитесь-ка теперь за столы да пишите заявления в колхоз, чтобы честь по чести, всё по закону. Кто неграмотный – к Борису Извекову.

Авдей Кутепов, угадав минуту, завлёк уполномоченного к себе на гусятину. На похмурневшую жену тайком прицыкнул:

– Ты, кашу-то мешая, мозгой пошевеливай.

Украсил стол бутылкою и четырьмя стаканами. Разорвал лоснящегося гуся на добрые куски, уложил их в стеклянную узорчатую вазу, принесённую женой.

Подошёл принаряженный Дмитрий Малютин, пропел с порога, завидев бутылку:

– Милый пей вино, как воду, только хум не пропивай,

Люби басеньких, хорошеньких – меня не забывай.

Авдей неспокойно хихикнул:

– Нечто ещё девками интересуешься?

– Зря смеёшься. Я девок завсегда любить буду. Любую заговорю. И товарищу приезжему – как вас по батюшке, не упомню – любую кралю присватаю. Девки и вино нужны, чтобы печаль снять.

Дмитрий поднял голову к низкому потолку. Лицо его преобразилось, словно бы потолка того не было, только даль небесная над всей землёй.

– За Россию! – сказал он строго и торжественно, – за колхоз наш! Хай процветают!

Масленников встал вместе с мужиками, выпил водку одним махом и стиснул пустой стакан до побеления суставов.

Закусив грибком и хлебом, Кутепов сказал:

– Да-а, девки у нас красивые. Хоть бабу мою взять. Ты, Митька, помнишь, как козлом вокруг неё скакал? Ой, помнишь, поди? Молодая-то она видная была….

Разговор их казался Андрею несуразным и по обстоятельствам, как бы несерьёзным. Тёмные они, думал он, инстинктами живут. Но то, что на хуторе они коноводят, ещё вчера подметил. И ещё тот, кто колхоз обязаловкой назвал, у кого жена такая писанка.

Масленников хмыкнул сам себе – вот ведь как тема бабская прилипчивая.

Хозяин выставил на стол новую поллитровку. Обняв за плечи своего приятеля, пропел:

– А нам бы подали, а мы бы выпили…

От его скрипучего пения, пьяного вида, водочного тепла и жирной гусятины Андрею захотелось спать.

– Чёрт, устал, засыпаю, – сказал он и засмеялся.

Дмитрий Малютин, ставший тоже хмельным, посмотрел на него затуманенным взором:

– Ты погоди чертыхаться. Святая вода ещё не кончилась, а потом мы на Гулянку пойдём. С тобой одна краля хочет познакомиться….

– Красивая девка, – подтвердил Авдей.

– Не то слово, – Малютин колыхнулся, как табачный дым от внезапного сквозняка, и, ткнув пальцем в пустой стакан, приказал, – налей.

– Мы ведь всё понимаем, – продолжал он, – тракторы, машины какие, вчерась ты говорил, всё же через вас…. Мы уважим – нас уважат. Вперёд надо смотреть, в перстиктиву. Верно?

– Это ещё не скоро, – грустно сказал Авдей. – Сначала артель надо сколотить, чтобы без протиречи…. речитивых…. ретивых…. Тьфу, чёрт! Ну, чтоб врагов не было, элементов разных. Верно?

– С большим удовольствием за это выпью, – поднял Масленников стакан, ощущая себя самым трезвым в компании.

– Здравствуйте, – негромкий девичий голос заставил замереть поднятые стаканы. В проёме дверей стояло нечто стройное, красивое, улыбающееся.– Кому из вас следует показать хуторскую Гулянку? Вы все уже пьяны и опять налили.

– Ишь, ворчит, – кивнул на неё Малютин. – Ещё не взнуздала, а уж норовит охомутать.

– Ты, Александра, не ври, – Авдей поднялся, выпрямился и слегка качнулся на ногах. – Нет здесь пьяных, крепкие мы мужики.

Малютин в два глотка опорожнил стакан, хлопнул его на стол, легко скользнул к двери, подхватил Саньку Агаркову на руки, притиснул к груди, проблеял нежно:

– Любушка-голубушка, расцвела красавицей, а соображений на грош….

Санька взвизгнула и тут же притихла. Он, наверное, стиснул её так, что она хрустнула вся и обмякла. Дмитрий поставил её на ноги, поцеловал в шелковистую светлую маковку, потом поддал ей легонько коленом под зад, чтобы вновь оживилась. Девушка оправила нарядное платье, тряхнула косой.

– Так что садись с нами и не кукуй, – сказал Авдей. – Выпей. Мы за вас, девок наших да баб пьём, краше которых нет во всей России-матушке.

– Про девок ничего не скажу – согласна. А вот мужики умом ослабли. Колхоз какой-то удумали. Чтобы бабами сообща владеть что ли?

Масленников дёрнулся, будто от пощёчины. Малютин крякнул, хлопнув себя по мощным ляжкам. Авдей вскочил из-за стола:

– Ты, Санька, язви тебя, за языком следи. А лучше помалкивай, раз бог ума не дал. На-ка, выпей с нами….

Налил и подвинул гостье стакан. Она скромно прошла и присела за край стола напротив приезжего. Андрей заметил, что икры у девушки плавные, невыпирающие, колени закруглённые, оглаженные, щиколотки изящные, тонкие. Не было её на собрании. Вспомнил – наверное, певунья вчерашняя.

– Мудрецы плешивые, – со вздохом сказала она, беря стакан в руку.

И опять уполномоченный в её словах услышал намёк на высокий свой лоб с залысинами. Он уже стал побаиваться этой языкастой хуторской девахи. Но, чёрт, как красива! Насупился и надолго отстранился от застолья.

– Дядь Мить, спой, пожалуйста, – попросила Санька.

– Что тебе спеть, душа-красавица? Хочешь про любовь нескончаемую?

– Спойте, – закивала головой, но, взглянув на приезжего, вспыхнула вдруг, неловко толкнула стакан и ойкнула. Андрей стакан удержал, не дал ему упасть. Недопитая Санькой водка всё же выплеснулась и залила им обоим пальцы.

– Любовь, да ещё нескончаемая, – хохотнула она, доставая вышитый платочек. – Кому она нужна?

– Не скажи. Любовь нужду затмевает. – Дмитрий облокотился о стол, подперев кулаком щёку, открыл щербатый рот и запел удивительно чистым и приятным баритоном.

Масленников, слушая, откинулся на спинку стула и под столом рядом со своим увидел гладкое, как шёлк-атлас, розовое колено, и уже не в силах был оторвать заворожённого взгляда.

Зашевелились занавески в горницу. Не прерывая пения, Дмитрий поднялся и прошёл туда, скрывшись, допел до конца. Когда голос его смолк, послышались восторженные восклицания хозяйки, звук отчаянного поцелуя и деловитый треск пощёчины, будто вяленую рыбу разорвали пополам.

– Эй, вы, там, – всполошился Авдей и тоже скрылся.

Санька посмотрела приезжему в глаза и поднялась.

– Я провожу, – засуетился Масленников.

Сразу за околицей начинался лес. Санька подняла Андрееву руку, прижала к сердцу, от такого движения её левая грудь приподнялась, округлилась туго:

– Тут у меня ноет. И не знала, что у меня сердце есть, и не думала. Мама говорила, заноет – тогда узнаешь, и места себе не найдёшь в беспокойстве, придёт время. Тебя как зовут-то? Все на «вы» да на «вы», а ты ведь молодой, только лысый немного. Чего молчишь? Имя-то у тебя есть?

– Андрей, Андреем меня зовут. – Масленников тщетно отводил глаза от Санькиной груди. Сердце её билось под его ладонью сильно и требовательно. Уполномоченный моргал, а его взгляд тайком шмыгал в вырез платья.

– Если бы вы, мужики, могли понимать хоть вот столечко… – Санька вздохнула, выпустила его руку. – Или хоть бы догадывались, о чём девушки мечтают.

Андреева рука скользнула вниз по её упругому боку, но тут же поднялась, чтобы самостоятельно обхватить девушку за талию, притиснуть грудь в грудь.

Санька сделала полшага в сторону и даже не заметила, что увернулась. Наверное, есть у женщин такой внутренний рефлекс, когда душу жжёт одно желание, а тело играет свою игру.

В этот момент Масленников будто увидел себя со стороны: рядом со стройной девушкой – низенький, тощий, сутулый. Боже, какой хорёк, мелькнула отрезвляющая мысль. Только случай сослепу иль впотьмах мог свести их вместе.

Он перевёл дыхание, воздух спасительно вошёл в лёгкие. Вытер о пиджак мокрые ладони, рванулся целоваться, но споткнулся и сконфузился.

– Я поцеловать тебя хотел.

– И больше уже не хочешь? – засмеялась Санька и легко увернулась от его рук.

Платье на ней жило как бы само по себе, со своими складочками, выточками и цветочками, но с одной только целью – сделать девичью красоту ещё более нестерпимой.

– Слышь, давай рядом посидим, тяжело мне на тебя сзади смотреть. – Андрей чувствовал, что если не заговорит, если не отвлечёт себя от разбушевавшегося желания – бросится на девушку и наделает непоправимых глупостей. – Это ведь случай, что я попал на ваш хутор, а не в какую другую деревню.… Никогда бы не узнал тебя, не выпала б мне встреча с тобой….

– А ты меня и не узнал ещё….

Масленников зажмурился от такого, как ему показалось, откровенного намёка, головой потряс и кулаком себя по лбу ударил, выбивая остатки хмеля.

Остановил Саньку за локоть:

– Посидим, а?

– Где посидим? – спросила она ласково.

– Да хоть вот здесь.

– А зачем здесь сидеть, скоро гулянка начнётся? – девушка заглянула ему в глаза.

Андрея снова бросило в жар, вмиг вспотели ладони. Его руки рванулись её обнять, а ноги против воли подогнулись, и он бухнулся на колени, уткнувшись носом в подол.

Санька положила на угловатый затылок тёплые ладони и прижала его голову к своим ногам. Его руки шмыгнули под подол платья. Кожа девичья нежная, страшно поцарапать. Из глаз Масленникова потекли слёзы умиления, не замечаемые им, как дыхание, освобождая его душу от недоумения, растерянности, страха и стыда.

Санькины ласковые пальцы приподняли его голову, её губы коснулись лба, глаз, щёк, добрались до его губ. Масленников чувствовал в её ласках какое-то настойчивое указание для себя, но понять никак не мог – в маленькой плешивой голове ликовала любовь, сотрясая всё тело….

– Ну что? – спросила она, отстраняясь. – Пойдём?

Сбитый с толку, сморенный, растревоженный и влюблённый, он разволновался от нестерпимой потребности говорить, но молчал и смотрел на неё по-собачьи виновато.

– Чего ты? – спросила Санька едва слышно.

На полянке у околицы уж собралась молодёжь. Хрипела старая гармонь, косячок сухих листьев шелестел под ногами танцующих, забивался в жёсткую траву.

Увидев приезжего под руку с Санькой Агарковой, гармонист заиграл вальс. К Масленникову подошла круглолицая девушка, и они единственной парой закружились на полянке. Поглядывая на Саньку, Андрей прижимал к себе партнёршу осторожно, как обряженную ёлочку.

Гармонист вальс оборвал, заиграл «Барыню». Вмиг в кругу стало тесно. Девчата, повизгивая, закружили подолами. Парни шваркнули кепки оземь, пошли вприсядку. Они рвали влажную землю кованными каблуками, выкручивали с корнями траву в замысловатой лихости плясовых коленцев. А когда утёрли мокрые лбы, гармонист заиграл новую мелодию.

Санька потянула Масленникова в круг. Её пальцы больно впились ему в плечо, она вся прижалась к нему, плоско и сильно, слегка повиснув на нём. Сказала тихо с обидой и угрозой:

– Не смей, слышишь, не смей танцевать с другими.

Андрей улыбнулся.

Прощались в темноте возле её дома. Чтобы оторваться от желанного и покорного тела, Масленников втянул в себя холодную струйку воздуха, сложив губы трубочкой, потом судорожно хватнул его, словно муху хотел схватить на лету, как щенок, лязгнув при этом зубами.