Кали-юга

О Лешке я с тех пор вспоминаю с неизбывным теплом.

24. Юрист. Гавгав.

Первая моя девушка была очень красива. Немыслимо! Ей было двенадцать, а мне тринадцать. Ее понесло, как ее трахнул какой-то тридцатилетний козёл. Помимо красоты, она была, как и я, отличницей. О том, что она уже ждала парня из тюряги, осужденного за хулиганку, я не знал. Друзья для нас сняли номер в гостинице, в которой у кого-то работала девушка.

В то, что она у меня первая, она не поверила.

Где мы только ни занимались любовью: и в гостиницах, в рабочих общежитиях, и в лифтерных многоэтажек, и в подъездах, и в квартирах друзей и знакомых.

Как-то раз в центральной гостинице Гавгава моложавый майор из соседней комнаты двухкомнатного «люкса» с которым я, проводив Лилю, пил водку, сказал:

– В вашем городе живут одни ****и!

– Ты снайпер, майор? – спросил я.

– Нет, я специалист по машкам, – ответил он и пояснил,– Я давно мотаюсь по всему Союзу, но такого ****ства еще нигде не видел! И дело не только в том, что у вас много студенческих и рабочих общежитий…

В чем дело, я так и не узнал. Он был пьян и перепрыгивал с темы на тему. Ночевать в гостинице и слушать его пьяный базар мне не хотелось, и я отправился домой.

Когда в городе уже закрывалиь все злачные места, все тацнцплощадки и на опустевших улицах не с кем было подраться, я со своей подругой красивой, как звездное небо, шел к теплому и не закрывавшему на ночь зданию городского народного суда, где этажом выше предавался страстям его председатель. Я звал его Мао. Кроме того, что он был Председатель, глаза у него были, как у китайца, но я сразу признал в нем соплеменника. Он во мне, наверное, тоже.

Поздними вечерами происходило часто так: мы с Лилей, сигаретами и бутылкой вина и председатель суда с женщиной этажом выше. Они были довольно пожилыми, оба с орденскими колодками. По неуловимой игре обстоятельств мы друг другу не мешали, а со временем и вовсе начали благожелательно здороваться по вечерам, когда они мимо нас проходили в его кабинет. Даже следа неловкости не возникало.

Потом с зоны откинулся ее парень… Мои приятели хотели пописать их мойкой. Но я был категорически против.

Спустя три месяца она шла ко мне, прекрасная, через весь танцпол, приглашать на дамский танец.

– Лиля, я не танцую! – сказал я. С тех пор, каждые 5-10 лет, судьба шлет мне черные метки, в виде постоянных спутниц жизни. Только две моих жены из шести или семи выгодно отличаются на их фоне. Поэтому, я так до сих не люблю накладывать на себя семейных обязательств. Одной из сторон они, как правило, не выполняются.

Мне стало так грустно,что просто по черному, я пошел к своему приятелю вору Мордыхаю, и вместе с ним мы отправились к его братьям пить самогонку.

Потом я пошел на танцы и передрался со всем танцполом. Танцпол у нас был очень большой. Против него я продержался около пяти минут. Меня дьявольски жестоко избили.

Братья Мордыхая были бандитами – огромные двухметровые мордовороты лет сорока, гнули пятаки между пальцами, ломали подковы, и только недавно они откинулись со строгача после пятнадцатилетней отсидки.

В городе я знал еще одного такого. Немой. Я с ним дрался один на один однажды. Дико круто! Мне повезло: сложил его в прыжке ударом с носка в челюсть.

С Мордыхаем и его братьями мы стали грабить поезда, нам фартило, мы ни разу не подлетели, но мне это занятие не пришлось по вкусу.

По непреодолимому желанию родителей, я устроился на завод рабочим и отработал там за станком в три смены года три. Скоро я должен был идти служить в диверсанты, но напившись на теплые весенние праздники, я нырнул в пятидесяти метровый бассейн туда-обратно и, по совпадению или нет, слег с желтухой. Через год меня призвали в морскую разведку. После учебки я не делил ребят на старослужащих и не очень. Мне довольно быстро присвоили старшину первой статьи, но за драку с дежурным по кораблю – молодым и очень гонористым лейтенантом, меня также быстро разжаловали (через две недели, по-моему). Керченские каменоломни меня счастливо миновали, более того, я съездил в отпуск два раза, правда, с другой коробки, а на третий раз, по личной просьбе мамы, отпуск мне не предоставили. На ДМБ я подал заяву в Афганистан, её отфутболили. Я догадываюсь, по чьей инициативе.

После службы я хотел уйти на пару лет в море на торгаше или рыбаке, даже без заходов, но органы не дали мне допуск, и я поступил в университет.

Направление мне дал мой старый знакомый, председатель суда города Гавгав, Мао.

Забыл сказать самое главное: я с рождения ищу приключений на свою жопу и дышу двумя ноздрями независимо и попеременно.

25. Гавгав. Алка.

Почти сразу после службы я попал на залет Алки, первой своей официальной жены. Она была красивая, глупая и с кривыми ногами. Я старался, чтоб не влететь. Но хитрые сперматозойды просочились сквозь девственную плеву, такое бывает, а может, и нет. Влетев, я, как честный человек, был обязан на ней жениться. Отцов-алименщиков, а тем более уклоняющихся от их выплат, я тогда вообще не понимал.

– Молодец! – с вечера похвалила меня мама.

Проснувшись ночью, внезапно, как от толчка, я увидел, как мамин силуэт, выскользнув из закрытых дверей своей спальни, прозрачно и невесомо, словно туман, медленно и незряче проходит через большую комнату и выходит в коридор. Дальше был угол, и за ним видеть я не мог. Это длилось секунды три-четыре, но я встал в холодном поту, зажег свет и больше не спал.

А утром она сказала:

– Я всю ночь думала… Может, не надо?

– Нежеланные потомки разрушают род, Бхагаватгита,1-41, – сказала она и процитировала дальше, – От победы безбожия, о Кришна, развращаются женщины рода; с развращением женщин, о потомок Вриши, появляются нежеланные дети. Нежеланные дети низвергают в ад род…

– От них, как от огня, бегают отцы алиментщики, их оставляют собственные матери… Исключения лишь подтверждают правила, – добавил батя.

– Вот Сарочка тебя очень любит… Такая хорошая девочка и умница! – сказала мама.

Но своего решения я не поменял. На следующий день к нам пришла Алкина мать и сказала:

– Алла несовершеннолетняя, вот так-то!(До совершеннолетия ей оставалось три месяца. Я этого не знал, но это ничего бы не изменило.) И если ваш сын не женится на ней, я напишу во все инстанции о совращении малолетки! В горисполком, в милицию, прокуратуру… И в первую очередь напишу в университет. Там не обрадуются.

Я пожалел университет, подумал: «Ребенок тут причем», и не пошел на принцип.

С разрешения горисполкома мы сыграли свадьбу, родители разменяли свою четырех– комнатную квартиру на две и одну. Я уехал учиться, скоро народился внучок, который занял у моих родителей место папиных рыбок… Ну, который стал их одновременно забавой и смыслом жизни. Только их. Но я-то наивно думал, что воспитывать его буду я. Куда там!

Я приезжал домой каждые выходные, так что поезд стал мне четвертым родным домом. Латынь же и английский были как раз по субботам, а я уезжал в пятницу вечером. Если английский я знал, то из латыни я знал с десяток фраз и философию с литературой только по переводным источникам.

Латынь со слов старшекурсников была "война и немцы". Пересдавали её почти все и годами.

Я пошел на экзамен первым в первой пятерке. Со страха я рассказал преподу про Тита Ливия, Тацита, Цезаря, Сенеку, Эпиктета, Марка Аврелия, Вергилия, Горация, Марциала, Петрония и Апулея. Про их личную жизнь и мировоззрение. С датами написания, годами событий и короткими цитатами. Но не помогло. И она посадила меня учить латынь за парту прямо в экзаменнационном зале. Через восемь часов я ее выучил и сдал с грамматикой, синтаксисом и словарным запасом в числе десяти счастливчиков из тридцати человек.

Еще я был немеренно счастлив в общаге. Наша комната была самой знаменитой. Комендант чурался к нам заходить вообще, чтобы не расстраиваться. А если заглядывал, то волосы на его голове неизменно вставали дыбом, он терял дар речи и без слов с одной предательской икотой стремглав выносился прочь. Посторонние люди были в ней постоянно. Мы были единственной комнатой за всю новейшую историю университета, куда запросто заходили туземцы выпить, поиграть в карты, попеть песни, почитать стихи и просто пообщаться. К слову, за что русскому ставили двойку, местному ставили пять.

Как -то однажды ночью в общаге, перед Алкиными родами мы занялись спиритизмом, очередной раз крутили при свечах на разлинееном ватмане тарелочку. Она через вопрос писала: «Жизнь ее ребенка… Жизнь ее ребенка…» Раз тридцать за ночь. Все смотрели на меня. «Только бы родился живым и нормальным, – молил я.»

Алка разродилась легко, как впоследствие выяснилось, неведомым зверушкой. Мурзик получился нормальным, но … У Алки рано кончилось молоко, и она немыслемо захотела уехать от свекрови ко мне. Мама устроила её в тамошний банк кассиром, нам предоставили семейную общагу. Домой она приходила поздно, подшафе. И почти каждый месяц у нее случались недостачи. Поэтому, я нередко по ночам уходил в порт таскать брикеты с мороженной рыбой, смена – четвертак и расчет сразу. Всего пять-шесть ночей и гасится недостача.

Почти все экзамены и зачеты мне ставили автоматом. Одна четверка у меня была по формальной логике, потому что на экзамене мне показалось, что я знаю другой вариант доказательства силлогизма, и я привел его вместо классического, доказательство которое я знал назубок. Вторая по английскому, который я тут почти не учил и почти не посещал. И третья по научному коммунизму, потому что я вообще придерживался на многое другой точки зрения, чем сам профессор. За три года учебы я три раза съездил на конференции в самый центральный вуз страны, и все три раза возвращался со вторым местом. Моей темой была социология права. «Это традиционно, – утешали меня за столом тамошние студенты, – Первое всегда отдают нашим.»

Чтобы не работать по распределению в ментовке, после третьего курса я с большим трудом перевелся на заочное. Университет я закончил за четыре года. На половине шестого курса Алка из-за любви к машинам загуляла с таксистами, мы развелись, я добровольно перечеслял ей алименты, и в это время мама сошла с ума.

А мать Алки доверительно рассказала мне:

– Говорила я ей, что ты нашла в этом маленьком, корявом нашем соседе…

Алка же сказала:

– Увидишь, мы все равно будем вместе!

Но мне было не до этого. Как я написал диплом, я не помню.

26.Гавгав.Сумасшедший дом.

Мамино сумасшедствие – одно из самых страшных переживаний в моей жизни. Может быть, самое страшное. Какой-то ад.

Началось все с того, что доктор в больнице лечил ей почки, а у неё было двухсторонее воспаление легких. Она пролежала в больнице с температурой до конца градусника две недели, и у нее поплыл мозг.

Ночью она прибежала домой в больничной пижаме и сутки лежала в бреду, часами кричала благим матом всякую галиматью, как и кричат взаправдошние сумасшедшие. Видеть и слушать это было невыносимо.

Раньше, иногда по дури, мы бегали со школы смотреть на буйных психов в дурдом, как они там бесятся на площадках за проволочной сеткой… Теперь подобным сумасшедшим был самый родной человек и рядом.

Папа был на даче, когда я сказал ему, он побелел, как полотно. Тогда я впервые увидел это воочию.

Алка стала регулярно приезжать в больницу и ухаживать за мамой. Наряду с бабушкой и приехавшей из Курска племянницей-врачом.

Тихопомешанные, говорят, в отличие от буйных, не выздоравливают. Нам повезло. После месяца напряженки мама быстро пошла на поправку. А я только молился: никогда больше не буду заставлять ее нервничать, никогда больше не буду ее расстраивать, никогда больше не буду… Куда там!

Кварира досталась Алке, ребенок моим родителям, при условии, что я буду платить ей деньги, а я переехал на летнюю дачу, правда, с плитой и печкой.

Квартиру Алка пропьет. Мурзик будет продолжать жить с моими, потом с Алкой у сожителя, потом переедет ко мне.

Маленький Мурзик запомнился мне стоящим на грунтовой дороге, жующим сопли и сквозь облака пыли, ожидающим мать, обещавшую приехать вчера или на прошлой неделе. Призраки притягивают друг друга. С этой печальки он и вырос существом с низкими моральными качествами и недалеким умишком. Генетический код, говорят, наследуется по материнской линии. Он прощёлкал все хлебалом, а у меня других вариантов и не было.

– Наличие единственного сына равносильно бездетности,– сказала бы раньше мама.

Сопли он жуёт до сих пор.

27. Гавгав. Юрист.

Как я только ни работал, не работать мне никогда не удавалось. Если я принимал кого-то на работу, то работать приходилось за себя и за тех… Кроме, как за секретаршу и бухгалтера.

Тысячи претензий, сотни исков, соответственно примерно столько же судов и арбитражей. Торговое право, строительство, перевозки, жилищное, трудовое… Все, кроме уголовного. Мне оно никогда не нравилось: ни теоретически, ни практически. Поэтому, и пошел юрисконсультом. Опыт работы и связи во всех судах и арбитражах Советского Союза были огромны. И я был одним из немногих счастливчиков, получавших, кроме приличной зарплаты, процент вознаграждения от выйгранных дел, а это было не мало. Наверное, некоторых душила жаба. Но на мне это не отражалось. Я открыто впервые столкнулся с этим только в апофигос перестройки, занявшись частной практикой, как только её разрешили. Когда многим казалось, что можно будет только чуть-чуть форцануть, а уже надо было основательно "перестраиваться". А некоторым людям при этом уже необязательно было всё время оставаться людьми.

И коллеги, вчерашние друзья, начали срывать мои рекламные плакаты, строчить кляузы, шить мне липовые дела. От их ненависти меня колбасило, еще вчера пили вместе… Короче, меня затаскивали в лучших сволочных традициях. Такой вот террариум. «Пауки в банке! – как говаривал Мао.»

– Далековато им до тебя, вот и бесятся, – сказал он же.

– Работай, как работал, – обронил шеф,– С работой справляешься, об остальном не парься.

Но так не вышло. Стук уже опережал и звук, и реальную действительность. Не давали мои «лавры» покоя терям и тетерям, и я ушел. Выбрал, как говорится, свободу. Клиентов было – весь Гавгав. Не успеешь придти на работу – уже очередь. Только положишь трубку на аппарат, он уже снова звонит. В любое время суток. И звонок я совсем отключил.

Нельзя вывозить медь? Вывозите медную стружку! Не можно титан? Вывозите титановые кастрюли! Не хотите платить налог на прибыль? Регистрируем СП! Суды? Эти я выйграю! Эти тоже не проиграю! И так далее, и тому подобное…

Не волнуйтесь, я обо всем со всеми договорюсь!

Я работал, как завод, и получал столько же. Мои клиенты были всегда правы.

Капитал, меж тем, набирал обороты. В область предпринимательской деятельности стремглав бросились советские и партийные работники, а так же непрофильные юристы: судьи, прокуроры, адвокаты, менты… Но ещё больше меня удивило, когда в Гавгаве стали практиковать юристы прямо со студенческой скамьи совершенно без опыта и с расценками в разы выше, чем у меня.

Право в их глазах выглядело простым: хочешь,чтобы верили – плати.

Но это только на первый взгляд. И совсем скоро, ко мне пошли совсем иные, но ожидаемые клиенты:

– Извините, за беспокойство… Это очень сложный случай…С простым и наши справятся.

Мне это не казалось забавным, но особого внимания на это я не обращал. Забавным капитализм не был, но всей своей гнусной рожи здесь он сразу дальновидно не показывал.

Сами деньги мне давно были не нужны. Но кто от них добровольно откажется в обществе тотального потребления и всеобщей незащищенности?

Страшноватая сказка хотела обрубить мне многие концы в Гавгаве, но мне это было уже безразлично: мой новый клиент стоил всей этой республики.

28.Гавгав. Бандиты.

Деревья конвоировали дорогу к тюрьме. Потом останавливались и дальше не росли. Тюрьма словно гигантская черепаха, выходила из реки. В отличие от реки дорога бежала в две стороны.

Иногда оборачиваешься, потому что кто-то зовет тебя. Не сцы – это пустота. Священные животные нашей кичи – пауки и крысы. Молись,фраер!

Чушь, что с собой ничего не заберешь! Будешь с нами, половину заберешь точно!

Сначала погибших пацанчиков хоронили в бэхах и меринах, набитых голдами и зеленью. Рабы прямо так и зарывали. Потом среди местного населения и окрест об этом пошел громкий слух, и кое кто из овец стал на святом крысятничать, крыс ловили, забивали однодолларовыми купюрами пасть и зарывали, предварительно вбив в грудь осиновый кол, чтоб другим не повадно было.

Но традиция все-таки обновилась: машины со всем содержимым стали взрывать. Огонь возносил сразу все до самого неба, прямо к серебрянному ангельскому пенью. Как там делились, я не знаю, но тут:

– Половина всегда стремится к целому! – говорили братки.

– Если наш пацан с баблом туда вознесется, то нам тут еще больше накапает!

– В натуре!

Потом с попами ехали поминать безвременно погибшего на обильно накрытую и практически общегородскую поляну.

Красиво жить не запретишь, а помереть – тем более. Попам покупали машины, не ходить же им молиться, пардон на гобелены фонтенбло, пешком.

Вторая же половина имущества вознесшегося , уходила на общак, и скоро действительно уже в разы превосходила взорванную одними только ссудными процентами. Кроме того, благодаря откатам и другим посильным финансовым тяготам, на эти половины можно было приватизировать почти всю собственность Гагава.

Денег прилипало, что грязи в деревне. Потому, как это было дело бандитской доблести и чести. Они тогда как мента видели, сразу пендаля ему давали. Так что менты на улицу в ту пору выходить боялись. А ихние патрульно-постовые службы развозили товар по всем путевым наркоматам и привозили выручку.

Но и от ментовского беспредела пострадало много честных пацанов и простых лохинь и лохов.

– Фемида у нас поруганная! – говорил председатель суда.

– Да так…– соглашались правоохранительные органы, – Потраханная немножко… .

29. Ай-Петри. Шумер.

Я готовился с помощью живого и мертвого генов превратить время в квантовую частицу.

Мне все удавалось. Волшебные мантры, вкупе с мысленно разлинееном на янтры пространстве, творили своё чудесное действие. Читая мантры, я передвигал буквы и слоги с клеточки на клеточку, с лепестка на лепесток и физически ощущал, как вместе с ними время медленно, но верно разворачивается и скоро, наконец, из утраченного минувшего в будущее опять вернется наше славное прошлое. И о завтрашнем дне людям можно будет думать вновь без страха и упрека. Вернется социальное государство, а вместе с ним вернутся гарантированные жилье, работа, пенсии, здравоохранение и другие не доступные сейчас блага. Вернется Тара и Артек-Пара. Человек человеку вновь станет друг, товарищ и брат, и не будет страшного сообщества живых людей с мертвым оскалом капитала.

Почти все уже было достигнуто.

– Дальше не иди! Дальше – ядерная война! – вдруг внезапно возникли, яснее титров на экране телевизора, огненно-красные слова на внутренней стороне моего лба, и обрубили мою садхану как раз тогда, когда она вступила в последнюю стадию творчества по возврату социалистической действительности.

"Этот мир – уже случившаяся катастрофа, – подумалось мне, хотя для исхода Кали-юги было еще четыре сотни лет."

И я ошарашено остановился на недостигнутом. Как вкопанный. Веха-помеха. Всего в полшаге от цели, я начал, как учили на тантрическом пути марксизма-ленинизма, рецитировать мантры против войны.

Такая инертность часто приводит к пустотам. И точно: вскоре, почувствовав сильные электрические разряды в области этих пустот, я вышел из своей многолетней дхьяны. Вышел, кстати сказать, легко, как в неё и не заходил. Даже физическое тело обрел без всяких последствий. Что творится в мире, я мог только догадываться. Но стоит только отойти от главного, как тебя засасывает чрезмерно много интересного, но не нужного. Внизу стояли Ленин и Протниекс. И перед глазами у меня возник гордо развивающийся красный флаг с серпом и молотом.

Но не это, не это хотел я рассказать вам! Ибо это Пратьякша, открытое для зрения, явное, понятное. Боги презирают то, что можно явно увидеть.

30. Ануграха.Юрист.Таня Петрова.ЦелыйМир.

… Слово преобразило весь мир. Вокруг колебался и вибрировал воздух. За ним и все пришло в волнение. А сам я был выхвачен из потока обыденности. Под закрытые веки лился такой яркий свет, я даже открыл глаза, посмотреть не направил ли кто-то на меня прожектор. На моей коже проступили узоры, подобные узорам на компьютерных платах. Атман был так велик, как мужчина и женщина, когда они держат друг друга в объятиях. Йога раскрывалась бутоном розы, всем множеством своих прекрасных розовых лепестков.

Мой ум превратился в язык, я дотронулся им через седло до гипофиза, потом дотянулся до гипотоламуса, поднял свой взгляд вслед за языком, перещелкнул его еще чуть выше. Радуга заиграла во мне, затем все цвета смешались в один густо фиолетовый. Дыхание тянулось, как паутинка, и скоро совсем угасло: время в нем встретилось с вечностью. Я уже не пил пространство, я сам стал им. Несказанный покой охватил меня. Я совсем не ощущал своего тела, оно и я как разделились, и моя душа пребывала в неизъяснимом блаженстве. И посреди этого блаженства сознание взорвалось, ток поразил меня, и я вспыхнул ярким внутренним желтым солнечным светом, и он разлился повсюду. Точно такой, как на озере, когда я маленький, лежал на дне. Он озарил всё. Я начал созерцать мир, не открывая глаз, через аджну. То, что я увидел шло вразрез с любыми моими ожиданиями. Я осознал, что всё, про что я думал,и близко не имеет места в этом измерении.

Между тем пропадало мое «я». Сначала оно разбилось на множество мельчайших частей, какое-то время растворявшихся и вновь появляющих, играющих, как в огромном калейдоскопе. Потом стало единым с возникшей реальностью. Тяжелым и невесомым одновременно. В голове вдруг возникла короткая фраза как на родном языке, заклинание, таинство сознания, дар далеких предков. Это был долгий миг, в который я познал все: и наш мир, и окружающий. И от этого мига во мне осталась только короткая, объясняющая всё, ключевая фраза, не более дюжины слов. Фраза повторялась непрестанно, звучала сама по себе, и я запомнил её всем своим существом, как мне тогда казалось, навсегда. Она звучала так, как будто все тело было храмом с божественнной акустикой, а она была колоколом. Мой ум исчез, желтый мир устремился к нулю и проявлялся новый, снова ни на что не похожий и никогда прежде немыслимый. Пропало, что до этого считалось вечно незыблемым. Суть всех вещей вдруг выскользнула наружу, переполошилась, закружилась вокруг самой себя. Я видел и слышал, как шелестят лепестки комнатных цветов, как стучатся друг об друга молекулы. Все, что я думал и не думал, знал и не узнал, видел и не увидел, пришло в движение и приняло фантасмагорические очертания. Я даже ощущал аромат этой фантасмагории. И полную разлуку с известной мне ранее материей.

Большой дубовый гарнитур выбросил ветви, тотчас на них созрели желуди. На книжных полках появилось множество почек, они набухли, лопнули и тут же разродились разнообразием листвы: от пальмовой до сосновых иголок. По комнате заскользили какие-то тени. Мои тысячи книг уменьшились в размерах,истончились, кружились и бесконечно летели вниз вперемешку с уже осенними листьями бывших полок на фоне хвойной зелени, превращающейся в лесных птах. Хрустальные подвески на люстре рассыпались по бесконечной комнате бесчисленными разноцветными кристаллами, а ее бронза распалась на великое множество форм, ползающих и переплетающихся друг с другом, как змеи. И тут предо мной предстали все четыре стороны света. На севере небо до самой земли играло всплохами северного сияния, все горело, небесный огонь вспыхивал яркими искрами на снегу, и все игры этого холодного огня отражались первозданным льдом. Восток весь блестел от золота и сверкал от драгоценных камней. Камни и самородки валялись на земле, как булыжники, вымывались реками прямо на берега, устилали дно в ручьях. Юг утопал в зелени и кишел зверьем: рычали саблезубые тигры, трубили мамонты, скалились тиранозавры, парили птеродакли. Лишь на западе было черное пустое место. Против него стройными рядами выступили полки деревьев, моря, океаны с косяками огромных рыб, несметные тучи насекомых, змеи все мастей, стаи птиц, зверей и все прогрессивное человечество. Последнее, что я увидел, как это черное пустое место отринув, вытеснило всех и мрачно нависло над целым миром… Но вдруг всё стало быстро становиться туманным, призрачным, прозрачным и сливаться в одно, не имеющее ни формы, ни подобия, ни имени. "Если такая фигня твориться с предметами, то что можно сотворить с людьми! – смутная догадка пронеслась у меня в голове."