Идальго Иосиф

«Какая же она счастливая!» – с досадой и грустью думала о кузине Маргарита. Абигайль – так звали кузину – была единственной дочкой и наследницей бурграфа Ритенберга – фактического правителя Анхальта. Ей было только восемнадцать лет, но она уже два года, как стала женой красавчика Луи де Бюсси – сына родовитого и богатого французского вельможи из Авиньона.

Абигайль, тесно прижавшись к Маргарите, с самым невинным и счастливым выражением на лице, бесстыдно делилась интимными подробностями своей супружеской жизни. Хихикая и щекоча дыханием лицо Маргариты, рассказывала, как ее ненасытный Луи каждую божью ночь своим огромным орудием, по многу раз, в самых немыслимых местах и позах, засевает ее плоть райским, сладострастным до боли наслаждением.

Маргарита, краснея и бледнея попеременно, закусив до крови губы, купалась в счастье своей молодой подружки; жадно ловила каждое слово, впечатывая его в свое не знающее любви сердце.

Их брак с герцогом был бездетным. Маргарита знала, что у Герхарда есть внебрачные дети от простых крестьянок, которых он периодически заваливал на траву, в самых разных уголках своих поместий. Добрые люди нашептывали ей об этом, – то ли желая стать к герцогине поближе, то ли просто стремясь доставить ей неприятности. И все же Маргарита не считала себя виновной в их бесплодном браке.

Первой брачной ночи у нее не было. Как же она ждала эту ночь: со страхом и любопытством, с сомнениями и надеждами! Их грандиозная свадьба, на которой присутствовали коронованные особы чуть ли не со всей Европы, длилась целую неделю. После первого дня Маргарита, изнемогающая под тяжестью роскошного свадебного наряда, уставшая от многочасового застолья, медленно раздевалась в незнакомой, огромной супружеской спальне. Фрейлины и статс-дамы[6] натирали ее пахучей водой и маслами, хихикали и восхищались ее стройным, еще по-девичьи угловатым телом.

Оставшись, наконец, одна, уже за полночь, Маргарита откинула роскошное одеяло на необъятном супружеском ложе, со страхом и любопытством ожидая незнакомого, уже взрослого мужчину, ставшего сегодня ее мужем. Часы, стоящие у окна, в дальнем конце спальни, беспристрастно отсчитывали минуты, никак не желая попадать в унисон с гулкими и частыми ударами сердца, бившегося почему-то где-то в горле у Маргариты. Она тяжело забылась уже под утро, когда первые лучи солнца узкой золотой дорожкой любопытно заглянули в ее спальню. Герцог не пришел, как не пришел и на завтра.

Все случилось позже – на шестой, или седьмой день, когда Маргарита, пообвыкшись в чужой обстановке, сладко спала, свернувшись калачиком, на огромном и холодном супружеском ложе. Гости наконец разъехались, погасли день и ночь горевшие свадебные свечи. Последний стук лошадиных копыт, уносящий с собой смех задержавшихся гуляк, забрал прочь суету и волнения. Маргарита проснулась от напугавшего ее прикосновения жадных и настойчивых рук, больно сжимавших ее грудь. Она вскрикнула, попыталась приподняться и задохнулась от влажных губ, наполнивших ее застоявшимся, тяжелым и хмельным духом. Герхард, навалившись всем своим грузным телом, тяжело дыша и хрюкая, что-то делал с ней гадкое и непристойное. Спустя несколько минут он сполз ниже, рывком широко развел в стороны ноги Маргариты и резкая, внезапная боль где-то в самом низу огнем обожгла ее. Герхард часто задышал, напрягся и, спустя мгновение, ослабив мертвую хватку рук, отвалился. Маргарита лежала на спине, бездумно уставившись широко раскрытыми глазами в потолок. Боль постепенно уходила. Она уже не рвала ее на части, а тупая, ноющая и пульсирующая, поднималась куда-то выше, наполняя ее тоской и брезгливостью.

Слава Богу, Генрих посещал ее не часто. Он был занят охотой и пирами; надолго задерживался в разных концах своих обширных владений, услаждая плоть с дебелыми и непритязательными крестьянками. В первый год их супружеской жизни это коробило Маргариту: она стеснялась злорадствующих и сочувствующих слуг, вопросов и недомолвок своих подруг и гостей. Потом это прошло. Ее характер менялся; из мечтательной, сентиментальной девочки Маргарита вырастала в холодную, надменную и властную герцогиню. Она подолгу занималась делами, правила – сначала в отсутствие, а потом и не стесняясь присутствия герцога – неожиданно жестко и решительно. Власть, которую герцог легко и с удовольствием переложил на ее плечи, заменила ей то, о чем взахлеб рассказывала кузина Абигайль.

«Что ж, пусть глупая кузина побарахтается еще в постели со своим жеребцом Луи. Это пройдет – годы возьмут свое, и ее ложе тоже станет пустым и холодным. А власть, почти неограниченная власть над десятками тысяч ненавидящих, боящихся и благоговеющих передо мной людей, останется до конца», – думала Маргарита, пытаясь справиться с тоской и тревогой.

Впрочем, все было так и не так…

В одну из беспокойных ночей, когда разбухшая от старости луна, отраженная и изуродованная толстыми стеклами окон, стояла особенно тяжело и низко, Маргарита никак не могла уснуть, ворочаясь на влажных от пота простынях, в ставшей вдруг тесной и душной спальне. Кровь, мощными толчками, приливала к голове, стучала в висках десятками ненавистных молоточков; тело, тяжело налитое соками и напрягшееся, готово было вырваться из сдавливающей его кожи. Маргарита хрипло и протяжно застонала, сорвала прилипшую к телу рубаху и встала с постели на каменный, приятно холодящий ноги, пол. Она резко распахнула окно… стояла долго, широко раздувая ноздри, вдыхала терпкие запахи ночи. Ее рука тревожно легла на округлившиеся груди. Кровь медленно уходила из головы, делая ее невесомой и ясной. Она прислушалась к своему телу – впервые незнакомому и непослушному, и ее рука, скользнула от груди к животу, опустилась в самый его низ – туда, где замерла, остановилась тяжелая кровь, где медленно и тяжело разрасталось нечто – сейчас, немедленно требуя свободы. Ее ноги напряглись, колени слегка согнулись, и дрожащие пальцы погрузились в лоно. Тело стало каменным и чужим, по нему сначала суетливо и часто, нарастая и ширясь, прокатилась дрожь. Пальцы задвигались смело и резко. Маргарита выгнула спину, хрипло, по-звериному задышала… задергалась, и обессиленная и удивленная, держась за стену, сползла на пол…

Этот грех, самый сладкий и тайный, с тех пор она совершала умело и часто. Это была ее месть герцогу. Это делало ее независимой и самодостаточной, и это оставляло ее бесплодной…

Маргарита очнулась от своих мыслей, почувствовав, что промочила ноги. Она выбралась на дорожку. Ей вдруг стало неуютно и холодно.

«Домой», – сказала она себе и быстро направилась во дворец.

Прошло несколько дней. Иосиф метался по дому, нигде не находя себе места. Он вздрагивал от каждого шороха и звука, покрывался холодным и липким потом. Это был Страх, это был король страхов, доселе никогда в жизни им не испытываемый. Каждую минуту Иосиф ждал, что в его дверь постучат и особая – королевская – стража отведет его к палачу. Это был даже не страх смерти: смерть – это гораздо проще. Это был страх унижения, публичного презрения, несостоявшихся надежд, а потом уже смерти.

За эти несколько дней он постарел и осунулся. Сначала просто темные, бессонные круги почернели, слившись с глазами, и превратили лицо в сплошную черную маску. Долго так продолжаться не могло, и на восьмой день своего добровольного заточения Иосиф, с провалившимся сердцем, осторожно вышел из дома, каждую секунду ожидая нападения и ареста. Его страх оказался больше опасности, этот страх породившей: улица жила своей обычной, ежедневной жизнью. Напротив дома, из мастерской башмачника, доносились размеренные удары молотка по коже; из булочной валил пар и сладкий запах свежего теста. Иосифу стало досадно и стыдно. Он еще раз воровато оглянулся и стал жадно вдыхать свежий воздух – остро, каждой клеточкой своего тела ощущая запахи жизни, на которые в спешке и суете он никогда раньше не обращал внимания. Постояв несколько минут, Иосиф прошелся по улице, разминая ноги, и направился на задний двор своего дома, в конюшню, где застоявшийся в безделье жеребец, почувствовав запах приближающегося хозяина, радостно и призывно заржал.

В Магистрате Иосиф с некоторой досадой обнаружил, что за время его добровольного заточения жизнь не остановилась; более того, его отсутствие, казавшееся Иосифу просто смертельным для еврейской общины, было никем, в общем-то, не замечено. Бургомистр встретил Иосифа приветливо, кивнул, приглашая садиться, и продолжил разговор с секретарем по поводу нового указа о ленных привилегиях для гильдии строителей, которых, как знал Иосиф, давно и безуспешно добивался город у герцога. Иосиф слушал рассеянно, в пол-уха, думая о том, как, не вызывая удивления, выспросить поподробней о делах последних дней. Ему казалось, что уже все знают о его страхе и малодушии, – качествах, которые Иосиф всегда презирал в других и сейчас ненавидел в себе. Ничего не подозревающий и не заметивший бургомистр, отпустив, наконец, секретаря, охотно рассказал, что уже три-четыре дня, как евреи расселены на постоялых дворах; герцог, после грандиозного застолья, отлежавшись пару дней, вчера отбыл с многочисленной свитой к герцогу Люксембургскому – погостить, а заодно и разведать о возможности разжиться у скупого и богатого люксембуржца деньгами; что недели три-четыре, если Богу будет угодно, ожидается спокойная и размеренная жизнь, а там, не за горами, весна, которая – как Иосиф убедится сам – у них прекрасная и лучшая на всей Земле.

Иосиф покинул Магистрат, сел на коня и внезапно почувствовал: что-то в нем надломилось. Он бесцельно, медленно двигался по площади, тревожно прислушиваясь к возникшему в нем ощущению – впервые за несколько месяцев, не зная, куда себя деть. Ехать домой не хотелось – несколько дней добровольного заточения требовали перемен. В лагерь? Зачем? – Иосиф с ревностью и обидой подумал, что они прекрасно обошлись без него, даже не догадываясь, чего стоило Иосифу получить у герцога разрешение на их расселение. Да и к расспросам по поводу своего отсутствия Иосиф был сейчас совершенно не готов. Сделав несколько бесцельных кругов по Ратушной площади, он, для самого себя неожиданно, направил коня к ближайшей кнайпе[7].

В кнайпе, расположенной в полуподвале большого жилого дома, царил полумрак. Время только перевалило за полдень, но внутри оказалось неожиданно много народа: крестьяне – раскрасневшиеся на утреннем морозе, только что распродавшие на ярмарке свою нехитрую продукцию, недоверчиво оглядываясь, бережно развязывали заскорузлыми пальцами мешочки с серебром, требуя вино и капусту. Отдельно, шумно обсуждая последние новости, в бесформенных и закопченных кожаных фартуках, по-хозяйски расположились коренастые кузнецы и чеканщики, сжимая в пудовых ручищах кружки с глинтвейном[8]. В дальнем и темном углу, в стороне от основной публики, отличаясь одеждой и манерами, обедала четверка смуглых итальянцев – скорее всего купцы, приехавшие разведать обстановку в городе. В воздухе стоял густой запах тушеной капусты и вареного мяса. Это было как раз то, что сегодня нужно Иосифу. Он хотел побыть один, среди случайных, незнакомых людей, которым не было до него дела. Иосиф чувствовал, что помимо его воли внутри вызревает нечто неподвластное ему и не контролируемое им; нечто, способное если и не изменить его жизнь, изменить его отношение к ней.

Иосиф выбрал не очень чистый, но отдельно стоящий столик, как бы спрятанный в тени чучела огромного, во весь рост медведя, и заказал себе кружку горячего вина.

Морозы в этом году ушли рано. Был конец февраля, и еще холодное, но уже подающее надежды солнце подолгу задерживалось над городом, медленно, словно нехотя, уходило за лес, чтобы назавтра обязательно вернуться обратно. Стройка возобновилась. Люди, пережившие первую свою настоящую зиму, возвращались к жизни, оживая вместе с природой.

Весь последний месяц Иосиф бездельничал. Он практически не выходил из дома, много читал, подолгу, даже днем, отсыпался. Мириам, всегда со времени их женитьбы, видевшая мужа урывками, была вне себя от счастья и тревоги. Иосиф очень изменился: он стал более внимательным и терпимым; всегда умелый – стал еще ласковей в постели. Они подолгу гуляли в парке. Молчали. Мириам заглядывала ему в глаза, пытаясь понять причину произошедших в муже перемен. Иногда она не поспевала за ним, отставала, с тревогой и любовью глядя ему в спину. Иосиф продолжал шагать, глубоко погруженный в мысли или безмыслие, подолгу не замечая, что Мириам уже нет рядом.

Они познакомились два года тому назад в Толедо, во время веселого осеннего праздника Суккот[9]. Мириам, которой третьего дня исполнилось пятнадцать лет, с визгом носилась вместе с подружками по просторному, празднично украшенному пальмовыми ветками и виноградными лозами шалашу; ела финики и инжир, фисташки и виноград. Ее детское сердце шумно и радостно стучало в полной, красивой женской груди. Уже ближе к вечеру, когда шалаш практически опустел, полог вдруг широко откинулся, впустив в полумрак яркое солнце, и Мириам, как на скалу, с разгона налетела на высокого, роскошно одетого, широко и белозубо улыбающегося мужчину. Она испуганно замерла, подняла по-детски бесстыдные глаза на вошедшего и залилась густой пунцовой краской.

Иосиф стоял на пороге света и тени – прекрасный, как языческий бог, крепко держа Мириам сильными руками. Мириам фыркнула и попыталась освободиться. Незнакомец, почувствовав это, засмеялся, прижал ее еще сильнее и, притворно насупив брови, легко оторвал ее от земли, поцеловал в губы. Мириам задохнулась; сердце, стучавшее мелко и часто, вдруг сбилось, ухнуло и провалилось. Она по-детски задергала ногами, уперлась кулачками ему в грудь и еле слышно, протяжно и обиженно прошептала:

– Пусти-и…

Иосиф чуть отодвинул Мириам от себя, бережно опустил на землю и, слегка разжав ее кулачок, оставил в нем что-то тяжелое. Он направился к выходу и, уже взявшись рукой за полог, – передумал, резко повернулся, и, пристально посмотрев на Мириам, быстро ушел – как и не был. Мириам долго и растерянно смотрела вслед исчезнувшему видению. Подружки стали тормошить ее, требуя показать, что оставил в ее руке незнакомец. Мириам очнулась, замотала головой, прогоняя уже не детские мысли, и разжала кулачок. На потной ладони, переливаясь всеми оттенками крови, сверкал изящный, золотой в рубиновой россыпи, тончайшей работы перстень.

Они жили бедно. Мириам была седьмым, самым младшим и любимым ребенком в семье Илиазара Эштеля – десятника на оливковых плантациях богатого помещика – дона Кристобаля Писарро. Спустя неделю, когда прекрасный и неземной образ незнакомца превратился в утратившее реальные черты сказочное воспоминание, когда запах, мужской и сильный, перестал слышаться Мириам по ночам, – у худой ограды их старого дома послышался мерный стук лошадиных копыт…

Свадьбу, многолюдную и веселую, сыграли через месяц. Мириам казалось, что это сон. Она вдруг стала самой важной персоной на целом свете. Как манна небесная, на нее посыпались прекрасные подарки – вещи, о существовании которых она даже не догадывалась: драгоценности, золотая и серебряная посуда, прекрасная одежда и греческие вазы. А потом, потом был ее солнце и бог! Он целовал ее медленно и нежно, почти не касаясь, а задевая, как мягкий ветерок, своими нежными губами; изучал, познавая вместе с замирающей от ужаса и желания Мириам ее тело и… не трогал.

И только через несколько дней, когда Мириам, привыкшая к присутствию мужской плоти, перестала дрожать и покрываться мелкими пупырышками, вошел в нее медленно и нежно, сделав Мириам взрослой и счастливой. Он был и оставался для нее богом. Единственным, что омрачало ее сказочную жизнь, было отсутствие наследника и продолжателя рода, которого она всеми фибрами души мечтала подарить Иосифу.

Глава 7

Иосиф шел по центральной улице еврейского поселения, которое, как и многие другие, спустя много лет, было названо одним очень емким, обидным и страшным словом – гетто. Лето было в разгаре. В Испании в это время трава уже начинала желтеть, сохнуть, сворачиваться трубочкой, пряча от требовательного солнца остатки сэкономленной от последнего дождя влаги.

Здесь все было по-другому: яркие, налитые частыми дождями краски цветов и листьев приятно радовали глаз; трава – сочная и густая, пружиня, сгибалась под башмаками, чтобы спустя мгновение снова гордо выпрямившись – продолжать жить.

«Вот так и я пытаюсь выпрямиться после каждого удара, – подумал Иосиф, внимательно разглядывая травинки под ногами. – Только краски уже не те, а привычки заменили желания»…

Иосиф решил пройтись пешком. Сегодня будет очень важное заседание, и ему хотелось еще раз все обдумать. В гетто уже было построено семь-восемь десятков жилых домов, синагога, школа, присутственное собрание, несколько лавок и мастерских. В воздухе стоял запах свежей краски и штукатурки. Это уже был маленький городок, отгороженный от большого и чужого мира каменной стеной.

В Присутственном собрании Иосифа уже ждали. Он быстро, ни на кого не глядя, прошел через набитую людьми приемную и вошел в комнату. За круглым столом, каждый на своем месте, оживленно разговаривая, сидели члены правления общиной: Симон Маккавей – судья и «правая рука» Иосифа; Илиазар бен Шитрит – казначей общины; ребе Авраам Коэн (старый Гершель умер, так и не дождавшись тепла); и братья Исаак и Авигдор Менаши – строители. Отдельно, за маленьким столиком, сидел писарь и посыльный – Перель.

Иосиф небрежно кивнул присутствующим и занял место за столом. Сегодняшнее заседание было внеочередным, и повод был самый серьезный.

Строительство остановилось. Лес, камень, пенька и другие стройматериалы, давно сваленные большими кучами у ворот поселения, были до сих пор не оплачены, хотя давно прошли все мыслимые и немыслимые сроки. Большая часть людей по-прежнему жила в бараках, с завистью глядя на счастливчиков, уже обретших собственное жилье. В поселении уже давно назревал конфликт, масштабы и последствия которого выглядели пугающими и непредсказуемыми.

В самом начале все казалось простым и понятным: было кому и из чего строить; с первыми теплыми днями городок стал расти, как тесто на дрожжах, и, вместе с ним, так же быстро, стали расти долги. Люди не спешили развязывать кошельки, у многих, как оказалось, денег не было вообще. Самым серьезным (хотя что могло быть серьезней) было то, что, несмотря на строгое распоряжение герцога, деньги в казну были внесены чуть больше, чем наполовину. Только благодаря полному хаосу, царившему в финансовых делах герцогства, это давало отсрочку, грозя в любой момент разразиться скандалом.

– Сколько денег удалось собрать за эту неделю? – спросил Иосиф, в упор глядя на бен Шитрита.

Тот, обложенный записями, не глядя в них, произнес:

– Стыдно сказать, – меньше двух с половиной тысяч.

Иосиф, словно ожидая такого ответа, мгновенно взвился. Он стукнул кулаком по столу и закричал: – Тебе стыдно сказать? Тебе должно быть стыдно жить! Почему так мало? Только на погашение просроченных счетов за стройматериалы – Иосиф заглянул в услужливо положенный перед ним писарем лист бумаги – нам нужно двенадцать тысяч. Две-над-цать, а не две! И если ты не умеешь заставить платить людей, будешь платить сам. За все сам будешь платить! – раздельно, по слогам сказал Иосиф.

Бен Шитрит, красный, как переспелый арбуз, набычившись, смотрел в окно.

– Легко говорить. Где я возьму деньги? – Он вопросительно посмотрел на присутствующих, словно ища поддержки. – Люди отказываются покидать бараки. Наших сборщиков вчера побили камнями. У людей нет денег, и они ждут, чтобы им построили жилье в долг; они готовы подписать любые расписки, и их можно понять. Чтобы иметь деньги, их нужно сначала заработать. А где? Где заработать гончару, если у него нет мастерской? Как заработать ювелиру, если люди забыли об украшениях? Немцы не возьмут их на работу – они сами едва сводят концы с концами. Все, что у людей было, – проедено за зиму, – закончил бен Шитрит, с вызовом глядя на Иосифа.

– Это все? – Иосиф окинул взглядом собрание. – Кто еще хочет что-нибудь сказать?

Все понуро молчали, избегая встречаться с Иосифом взглядом. Лишь один писарь, закусив от старания губу, усердно скрипя пером, строчил без остановки.

– Так, понятно, – на всех пятерых уважаемых членов правления нет ни одной, даже никчемной мысли. Хороши помощники! – Иосиф, раскачиваясь на стуле, презрительно и зло смотрел на окружающих. – Хорошо, будет так. – Он обернулся к по-собачьи преданно смотрящему на него писарю, – к субботе собрать не менее десяти тысяч. – Иосиф жестом остановил вскочившего со стула бен Шитрита. – Деньги взять у зажиточных членов общины – строго поименно, даже если они уже сполна расплатились. – Иосиф стал называть по памяти имена людей, и сумму, которую следовало получить с каждого.

– Всем выдать расписки, – каждую подпишу лично. Не захотят отдавать – отобрать силой – посмотрел на нехотя кивнувшего Симона Маккавея. – Это – первое. Второе – заплатить сполна и немедленно строителям, и отказаться впредь от их помощи. У нищих – слуг нет! Будем строить сами. Наши люди вдоволь насмотрелись и кое-чему уже научились. Хватит им отсиживаться в бараках и рвать на себе волосы. Всех, в том числе и женщин, начиная с завтрашнего дня – ежедневно выгонять на строительство – даже тех, чьи дома уже построены.

– А что делать с теми, кто откажется? – спросил Маккавей тоном, говорящим о несогласии с Иосифом.

– А тем, кто не согласен, выдать из казны по двадцать гульденов и в течение суток вышвырнуть из поселения. Пусть ищут дармовую жизнь в другом месте.

– И последнее. – У Иосифа пересохло в горле, и он отхлебнул глоток воды из стакана, – немедленно начать разбирать бараки. Только так они поймут, что по-другому не будет.

– «Казни египетские!»[10] – Симон Маккавей, как ужаленный, вскочил со стула, размахивая руками и заикаясь от волнения.

– Что ты ннне-сешь, Иосиф? Выгнать на улицу больше тысячи ччче-ловек? Оставить стариков и детей без крыши над головой? Да они нас просто разорвут на куски!

Иосиф, белый, как молоко, в упор глядя на Маккавея, ответил:

– Не разорвут. А если и разорвут нас с вами, это будет гораздо лучше, чем нас всех, всех без исключения, разорвут на куски немцы – за то, что мы не оплатили счета и налоги. Или вы уже забыли о погромах, о вырезанных до последнего младенца еврейских поселениях, – уничтоженных по гораздо менее значимым поводам, чем наш, сегодняшний?

Он посмотрел на притихшее собрание, на секунду задумался и произнес тихо и мягко: – Я понимаю, что это чрезвычайные меры, но это единственное, что может спасти нас всех от катастрофы. Забудьте о сомнениях и жалости: этот узел уже нельзя развязать – его нужно разрубить. И это, к сожалению, придется сделать нам с вами. Иначе, если то, что происходит сегодня, выйдет за этот забор наружу, – нам всем конец! И вам, и мне, и им – Иосиф кивнул головой в неопределенность. Он встал из-за стола, подошел к окну и, глядя в яркий, летний день устало и безразлично сказал:

– А тебе, Симон, и вам всем, сомневаться нечего – за все отвечу я.

Глава 8

Лестница круто уходила вниз, в темноту. Редкие факелы, развешанные на мощных стенах по обе стороны, не освещали, а только обрисовывали влажные и скользкие ступени. Мириам, пытаясь отвлечь себя от панического страха, считала шаги, ведущие ее, казалось, прямо в преисподнюю. Дышать становилось тяжело. Жадно раздувая ноздри, она втягивала в себя воздух – спертый, густо насыщенный дымом и плесенью. Наконец ступени закончились. Черный мужчина-карлик, с необычайно широкими для его роста плечами, остановился и сделал рукой предупреждающий жест. Мириам замерла, широко, до боли раскрыв глаза, пытаясь хоть что-то увидеть в кромешной темноте. Она не увидела, скорее угадала, что ступени закончились и они стояли перед каким-то препятствием. Здесь, в абсолютном мраке каменного колодца, чувства обострились до предела. Прежняя жизнь казалась ясной и суетной, просчитанной и взвешенной. Где-то там, наверху, осталось все привычное, кем-то подаренное и узаконенное, веселое или грустное – но предсказуемое и не страшное; где-то там, наверху, остались воздух и жизнь, слуги и солнце. Где-то там, наверху, осталась она – Мириам – молодая и счастливая, почти счастливая…

Карлик зашевелился, нащупал влажную ладонь Мириам и неожиданно сильно сжал, потянув к себе. Мириам сделала шаг вперед и уткнулась в дверь. Она почувствовала неуловимое, даже не движение, а колебание воздуха и увидела узкую, не толще лезвия ножа, полоску серого света, мелькнувшую внизу, под дверью. Карлик отступил назад, зашевелился, зашуршав складками плаща и вдруг, из-за спины Мириам раздались звуки – резкие и громкие: карлик свистел в длинную, странно изогнутую на конце трубочку. Длинный – два коротких и снова – длинный. Он повторил еще два раза свой свист, меняя последовательность длинных и коротких сигналов. Тишина, нарушенная только что карликом, стала еще плотнее и звонче. Ничего не изменилось – ни шороха, ни звука. Замер даже воздух. Жила только серая и неверная, еле видимая, или кажущаяся видимой, полоска света под дверью. Сколько они простояли: минуту? Час? Жизнь? Страх Мириам, дойдя до самого дна ее души, кончился. Остались пустота и безразличие.